- Успокойтесь, - сказал редактор. - Репортер пошел в Красный Крест, так как получил задание написать что‑нибудь о донорах, просмотрел картотеку, случайно обнаружил вашу фамилию и написал, как умел, - говорил редактор. - Я понимаю ваше смущение, желание скрыть прекрасный поступок, но не понимаю возмущения. Я просто думаю, как бы написать об этом без пафоса, по - человечески.
- Тогда пишите, что Роман Лютак пошел сдавать кровь ради пайка. Это и будет правда.
Лобзовский улыбнулся почти нежно и продекламировал что‑то по - французски, словно впадая в транс. Сидел, смотрел, слушал, но я знал, что думает он сейчас о чем‑то другом и смотрит на кого‑то другого.
- Хорошо, что вы пришли к нам, - начал редактор. - Оставим пока дело с этой кровью, однако мы заинтересованы в материале об отце. Немногие из его товарищей остались в живых: кто лучше вас может написать о нем?
- Он бы еще лучше написал о себе, - прошептал как бы про себя Лобзовский. - Его держали в одной камере с женой…
- Перестаньте! - крикнул я, но увидел как бы физиономию спящего, по которой пробегала улыбка восхищения, и умолк.
- Это было связано с "Юзефом", - продолжал Лобзовский. - Да, с "Юзефом". История наделала шуму в городе, но вы ее не знаете, редактор, вам повезло, получили мундир, оружие вдали от родины.
Я помертвел. Мне казалось, что, кроме нас двоих - Катажины и меня, - тайна тюремной камеры известна лишь нескольким друзьям Оттуда, которым я рассказал эту историю, чтобы от нее отделаться, и не предполагал, что она просочится сквозь красные стены тюрьмы. Если ее знал Лобзовский, то наверняка знали и многие в городе.
Редактор достал из письменного стола термос и три стопки и разлил самогон.
- Пейте, мать вашу, ради всего святого! Лобзовский, не сочиняйте трагедий! Лютак, наплевать на прошлое! Пейте! Я тоже натерпелся, прежде чем напялил мундир.
•- Сказки! - фыркнул Лобзовский, отпивая несколько капель.
Редактор грустно улыбнулся, пил он молча, подливая до тех пор, пока в термосе не показалось дно.
- Не хотите, не напечатаю, и баста, - сказал он. - Но об отце расскажите, напишите обязательно.
- Сам не знаю, как это получилось, - признался я. - Ведь до войны отец не был в партии. Сам не знаю. Не впутывайте меня в это.
- Жаль. А что вы делаете?
- Ничего. Я должен отдохнуть.
- Дружище! Без работы после Того не отдохнете, будете топтаться по самому себе, как по трясине. Люди нужны, люди, люди. С "Юзефом" уже говорили?
- С "Юзефом"?
Это было уже слишком даже для меня. Неожиданность за неожиданностью. Я попросил сигарету и глубоко затянулся.
- "Юзеф" сейчас за границей, - вставил Лобзовский. - Неизвестно, когда он вернется.
- Тот "Юзеф"? - спросил я.
- Тот "Юзеф". Видно, недавно вернулись, если не знаете, кто такой "Юзеф". А он вас искал.
- Вы знаете обо мне больше, чем я сам, - сказал я. - Мне безразлично, кем был и кем стал "Юзеф", я желаю только покоя. Покоя, - повторил я, видя, что Лобзовский собирается что‑то объяснить. Встал, чтобы попрощаться, редактор протянул мне обе руки, и тут я заметил на них следы обморожения. Сапоги его стояли под письменным столом, и когда я еще раз оглянулся от дверей, то увидел забавную картину: фигура редактора была неестественно изогнута, казалось, что ноги стояли возле стула, а туловище находилось на метр правее.
В секретариате меня встретил испуганный взгляд машинистки. Дрожащей рукой она подписала мой пропуск. В коридоре меня поймал репортер, автор заметки о "пожертвовании крови для Красной Армии".
- Не сердитесь, - произнес он умоляюще. - Это журналистская рутина, не более. До войны правил такие финтифлюшки, рутина, рутина.
- Вы сами рылись в картотеке или кто‑нибудь из Красного Креста сказал вам, что я был там? Может, какая‑нибудь сестра?
- Сестра? Нет, сам. Должен признаться, меня самого увлекло. И я лично сдал кровь, Еедь одно дело убежденья, и другое - эти несчастные солдатики.
Я послал его ко всем чертям, ибо меня разбирал смех, и я понимал, что спустя мгновение оглашу истерическим хохотом все громаднейшее, многоэтажное здание типографии, что кончится сумасшедшим домом либо тюрьмой. Вдобавок я забыл в кабинете редактора письма и альбомы и вынужден был вернуться за ними. Барышня из секретариата долго раздумывала, войти ли в кабинет, откуда доносился криклизый голос редактора, наконец она пересилила себя и вошла.
- А, это вы! - воскликнул редактор, - Почему сами не вламываетесь, а посылаете эту дамочку? Сейчас, погодите, погодите. Приглашаю вас на буржуйский обед. Это приказ - и ни гугу! Пусть Лобзовский кривится: он лопает только в столовке, чтобы не опорочить революции, а я хочу сегодня основательно пожрать, и вы мне в этом поможете.
Прежде чем я успел возразить, он взял меня под руку и ввел в лифт. Сапоги нес под мышкой и обулся только внизу.
- Костюшко, отвези нас в "Гранд"! - приказал он усатому шоферу.
- Товарищ майор, в "Гранд" сегодня нельзя. Час назад там была стрельба, и теперь ведется расследование.
- Не беда, не беда, Костюшко, гонн в "Гранд". У нас гость из лагеря.
- Ну, если из лагеря, то еду, товарищ майор.
Узкую улочку перекрывал кордон милиции, но нашу машину пропустили. Редактор выскочил первым, стал у дверки в позе, исполненной почтения, отдал честь, когда я вылезал, и предупредительным жестом указал дорогу. Шофер, крепыш с пшеничными усами, последовал за нами. Кое‑как нас пропустили в опустевший зал, где обосновалось несколько военных. Редактор проглядел меню и выругался:. день был вегетарианский. Официант беспомощно разводил руками.
- Ничего не удастся сделать, пан майор, - говорил он, не внемля мольбам и заклятьям, - во - первых, вы видите, пан майор, какие у нас там гости, во - вторых, мяса действительно нет.
Оказывается, час назад какой‑то прохожий произвел три выстрела в сидящего у окна человека и скрылся. Никто не знал ни стрелявшего, ни жертву нападения, которую немедленно отвезли в больницу. Милиционеры топтались по хрупкому стеклу на мостовой, официанты курили сигареты у стойки, сотрудники общественной безопасности записывали показания, ежеминутно вызывая по одному задержанных и запертых в гардеробе гостей. Редактор помрачнел, заказал овощной суп, ленивые вареники, затем селедочку и по "сто граммов" - и снова ленивые вареники, бесстрастно посматривая, как официант вырезает талоны из продовольственной карточки, которая и без того уже напоминала фантастический узор.
- Не будем говорить о серьезных вещах, не хочу, - сказал он. - Мы встретились, ничего не стряслось, ничего не произошло, и если эти проклятые вареники не залепят нам рот, поболтаем о чем‑нибудь приятном. С меня хватит двухдневного совещания и проповеди Лобзовского, баста.
Шофер встал и заковылял в туалет, ибо отличался особым пристрастием: во всех заведениях посещал отхожие места не столько по естественной надобности, сколько ради полемической страсти, поскольку стены там были размалеваны лозунгами, шутками, ругательствами и ответами на них, а он все это внимательно прочитывал и всегда приписывал несколько едких словечек, не заботясь, впрочем, об орфографии, зато стараясь… повергнуть врага в поединке. И на сей раз он пошел выполнять свое боевое задание. Возвратился с миной победителя.
III
Мастерскую я устроил себе в комнатушке Кароля, инструменты сохранились у Катажины, материал получил от фирмы в кредит, в счет первых поставок. Я торжествовал. Несмотря ни на что, я избежал всех соблазнов и начинал безмятежное существование в полнейшем одиночестве. Хоть за последние годы я и вышел из формы, почти годичная практика дала кое - какой опыт, к тому же мне всегда нравилось мастерить и я не утратил этого пристрастия, которое оказывалось весьма кстати при различных обстоятельствах.
Итак, я делал абажуры, перекусывал чисто отполированную проволоку, паял ее, вырезал из цветного картона заготовки с перфорированными краями и сшивал их пестрым шнурком или ниткой на проволочном каркасе. Часть абажуров разрисовывал, пропитывая затем жировым раствором, и эти пользовались особенным спросом. Фирма требовала польских орлов и как можно больше игривых сюжетов, преимущественно мифологических. Поэтому я купил в букинистическом магазине пухлый том "Sittengeschihte" и копировал Леду с лебедями, нагую Европу на быке, все, что придется, и здорово набил руку. В моей комнате, сплошь заставленной проволочными скелетами, смахивающей на огромную клетку, вскоре уже негде было повернуться. Я повышал цены, но брали все, словно война в этом городе уничтожила лишь одни настольные лампы.
Вставал я рано утром и спускался завтракать к тетушке, которая, впрочем, смотрела искоса на мое надомничество, презирая всякую "частную инициативу", а после завтрака работал без перерыва до четырех часов, то есть до ее возвращения. Помогал тетушке стряпать, а после обеда бегал по делам и снова принимался за работу. Кончал в восемь. День за днем проходили в спокойствии, я не тосковал ни по людям, ни по развлечениям, ни с кем не встречался, не читал газет. О том, что происходит на свете, я узнавал за обедом с достаточными подробностями. Опасался только, что в связи с открытием памятника отцу меня снова будут тревожить, по счастью, дело как бы притихло, может, прервали работы, во всяком случае, мной никто не интересовался.