Несмотря на это, высокородный господин, по милости и доброте своей, готов простить дерзким и забывшимся людям - Яну Сладкому, по прозвищу Козина, и тем, которые ему помогали, но, как гетман Пльзеньского края и принимая во внимание, что причиной всего были упомянутые мнимые привилегии, он от имени всемилостивейшего монарха изволит строжайше приказать, чтобы все старые грамоты и пергаменты, которые, как установлено, не могут находиться нигде, кроме Уезда, были немедленно и добровольно выданы все до последней, а в противном случае он своей гетманской властью принудит к этому непокорных и подвергнет их самому суровому наказанию".
Кош опустил правую руку, в которой держал бумагу, и уставился колючими глазами на крестьян, как бы желая убедиться, какое впечатление произвели на них грозные слова.
Ламмингер слушал чтение с небрежным видом и холодно поглядывал на неподвижно стоявших ходов. Чаще всего его взгляд останавливался на Козине.
Когда Кош кончил читать, на мгновение наступила глубокая тишина. Приказ явно произвел впечатление. Люди, напуганные кирасирами, лязгом обнаженного оружия и неожиданным появлением самого гетмана с офицерами, напряженно смотрели теперь на тргановского немца.
Козина оглянулся на Сыку, как бы ожидая, что "прокуратор" подаст голос. Но Сыка молчал. Тогда молодой ход, недолго думая, заговорил сам:
- Это правда, что читал здесь господин управляющий. Я дрался с панскими дворовыми и с управляющим. Но ведь управляющий рубил мою межевую липу, а я оборонял ее и должен был оборонять. Сколько на свете живу, эта липа всегда была козиновской, и раньше тоже - и при покойнике-отце, и при деде, и при прадеде. Наши старики все это знают. А потому спасибо за милость, только я ни в чем не виноват. А насчет наших привилегий - так господа сами знают, что они не потеряли силу. Не потеряли и не потеряют, потому что мы, ходы, тогда не бунтовали. Мы все время сидели смирно и даже пальцем не пошевельнули. А значит, этот венский указ наших прав не касается. Он только для тех деревень, где крестьяне бунтовали.
Вначале Козина говорил медленно, как бы раздумывая и подыскивая слова. Но вскоре речь его полилась неудержимым потоком. Он говорил горячо и убежденно. На щеках его выступил румянец, глаза его заблестели. И его ответ произвел гораздо более сильное впечатление, чем строгий гетмановский приказ, зачитанный Кошем. Тяжелым камнем лег этот приказ на сердца слушателей. Речь Козины сбросила этот камень, разогнала тучи. Пораженный Сыка не мог оторвать глаз от смелого оратора, которого он до сих пор не считал достойным доверия в серьезных делах. Старый Пршибек одобрительно кивал седой головой, а его сын с усмешкой переводил взгляд с Коша на Ламмингера, как бы говоря: "Напрасны ваши хитрые приманки, мы не попадемся в ваши капканы!" Приободрились и остальные, уже совсем было готовые повесить голову.
Ламмингер заморгал своими белесыми ресницами, но не скрыли они его взгляда, кипевшего яростью. Оба офицера перевели взгляд со смелого оратора на Ламмингера.
С трудом овладев собой, гетман произнес:
- Вы слышали высочайший указ. Советую вам повиноваться. Кто не подчинится, будет считаться мятежником и бунтовщиком. С ним будет поступлено по закону. Вам хорошо известно, какая кара постигла недавно упрямых бунтовщиков.
По выговору Ламмингера слышно было, что чешский язык для него не родной. Произнеся эти несколько слов, он кивнул управляющему Кошу, и тот стал допрашивать по очереди всех ходов, что им известно о грамотах и где эти грамоты находятся. Первый из допрашиваемых, полуслепой старик, ответил:
- Не знаю, ваша милость.
Такой же ответ дал другой, третий, а за ними и старый Пршибек. Когда очередь дошла до Матея Пршибека, тот посмотрел управляющему прямо в лицо, злое и красное, и ответил.
- Не знаю, а если б и знал, не сказал бы. Управляющий вполголоса выругался и подошел к Козине.
Его рот искривился в злобной усмешке, когда и Козина, и последний из ходов, староста Сыка, произнесли решительное "не знаю".
Веснушчатое лицо Ламмингера побледнело. Офицеры, возмущенные упорством ходов, что-то наперебой зашептали ему, но он уже сделал шаг вперед и заговорил дрожащим от ярости голосом:
- Вы все равно отдадите свои старые бумаги и пергаменты, но тогда уже будет поздно, ибо солдаты, которые останутся здесь на постое, заберут у вас последний грош и съедят последний кусок хлеба, и вы, все те, что сейчас тут стоите, будете ходить в кандалах, и один из вас или двое будут висеть на виселице!
При последних словах он взглянул на Козину. Но Козина и на этот раз не опустил своих глаз перед паном.
Ламмингер знаком приказал одному из солдат подать ему плащ, и, уже стоя на пороге, оглянулся, и громко сказал управляющему Кошу:
- Делайте свое дело. Даю вам все полномочия.
Старая Козиниха ничего этого не видела и не слышала. Еще когда Кош приступил к чтению приказа, она отдала Павлика Ганке, проскользнула мимо солдат, протеснилась сквозь толпу и бросилась со всех ног домой. Когда немного спустя она хотела снова бежать к правлению, у самых ворот она столкнулась с Ржегуржеком Искрой, который точно исступленный влетел во двор.
- Ну, как? - спросила его старуха.
- Плохо. Сыка хотел мне что-то шепнуть, но не смог. Я успел разобрать только, что будут обыски по дворам и чтоб ты это знала. Мне бы оттуда не выбраться, да на мое счастье такая толчея началась, когда тргановскии пан с офицерами стали на коней садиться.
- Они уехали?
- Уехали. В Трганов. Но солдаты остались. А кутский управляющий грозит Сыке и Яну.
Старуха вздрогнула.
- Да что ему нужно?
- Что нужно? Грамоты. У Сыки уж ищут. Все вверх дном перевернули… солдаты эти… А Ганка ни жива ни мертва…
- А Ян?
- Как скала.
Козиниха не стала больше расспрашивать. Она бросилась к правлению - откуда только силы взялись… Еще издали она слышала шум и крики. Толпа была сильно возбуждена. Из правления выскочила одна из женщин и закричала, ломая руки:
- Мать пресвятая! Что творится! Ой, несчастные женщины!.. Козиниха! - воскликнула она, увидев старуху. - Беги скорей, там сына твоего убивают!
В правлении теперь было свободнее, но оно представляло собой более грозное зрелище, чем прежде. Господа и несколько сопровождающих их кирасир уехали.
Когда старуха, не помня себя, вбежала внутрь, Матей Пршибек, связанный веревками, стоял в углу подле своего отца. Тут же стояла и Манка, прижимая к себе перепуганного Павлика. Ганка, с маленькой дочуркой на руках, стояла на коленях перед кутским управляющим, прося пощады для мужа. В другом углу кирасиры избивали саблями Сыку, пытаясь вырвать у него признание, где лежат грамоты. Перед этим они добивались того же от Козины, и лишь появление верной жены на миг избавило Козину от истязаний.
- Ганка, встань, не смей просить! Я ни в чем не уступлю, - крикнул Козина, но голос изменил ему, когда он увидел вбежавшую мать.
Седые волосы ее были растрепаны. Старуха остановилась как вкопанная. Ее сына пытали, повязка с головы его была сорвана, из незакрывшейся раны текла кровь. И в то же мгновение невестка, бледная как смерть, обезумевшая от ужаса, бросилась к ней, - она одна может уговорить Яна вспомнить о детях и о самом себе.
- Ни слова, мама… вы поклялись… перед богом… Не слушайте Ганку… - взывал к ней Козина, боясь, как бы она сама не выдала теперь того, что скрывала до сих пор даже от него.
Несколько секунд старая Козиниха стояла точно окаменев. В сердце ее ходка боролась с матерью. Наконец, не выдержав, она крикнула Сыке:
- Староста! Сына моего убивают!..
- Не бойся, Сыка! Ни тебе, ни мне головы не сорвут! Не слушай бабьих причитаний!.. - воскликнул Козина.
По знаку управляющего кирасиры на время прекратили избиение. Обратившись к Козинихе, Кош сказал:
- Ты, старуха, знаешь все. Будь умна, говори - спасешь сына. Иначе - сама знаешь, что ждет и его и всех вас.
Стало тихо. Все смотрели на старуху, стоявшую посреди комнаты. Она бросила взгляд на старосту Сыку, на окровавленного сына и в нерешительности молчала.
- Мама!., вспомните, как покойный отец… - начал было Козина, заметив колебания матери, но, прежде чем он успел договорить, старуха подняла глаза на управляющего и твердо ответила:
- Ничего я не знаю. Откуда мне знать?
- Матушка! - вскрикнула Ганка.
- Ты не знаешь, старая? - гаркнул Кош.
- Не знаю, - повторила она глухим голосом. Управляющий ничего не ответил. Он вышел и отыскал своего тргановского собрата, который с несколькими кирасирами рылся в помещении старосты, переворачивая все вверх дном. Они тихо посовещались, затем Кош вернулся обратно, а тргановский управляющий покинул правление и направился к дому Козины. Одновременно несколько других кирасир поспешили к усадьбе Пршибека.
Остальные кирасиры, стоявшие до сих пор с обнаженными палашами перед правлением, разошлись по крестьянским домам на постой.
День угасал. На несчастную деревню спускались сумерки. Вечер, обычно такой спокойный и тихий, сегодня был полон смятения, горя и ужаса. То с одного, то с другого двора доносились голоса кирасир и конское ржание. Толпа перед правлением поредела. Большинство разбежалось по домам: одни со страху, другие - спасать свое имущество от не привыкших стесняться солдат. Лишь изредка на площади мелькал белый кирасирский плащ да слышался лязг тяжелого палаша.
Стемнело. По небу гнались друг за другом черные тучи. Порой между ними проглядывал месяц, на мгновение озаряя площадь бледным светом. В одно из таких мгновений группа кирасир с громкими криками выскочила со двора Козины и чуть не бегом устремилась к правлению. Во главе этой группы торопливо шагал тргановский управляющий.