Так ему и надо, этому большеголовому увальню… Лоб широк, да мозгу мало. Был бы умней, так посоветовался с главным визирем до своей поездки в Хамадан, а не после. А то раздулся от гордости: как же, получил почетное поручение от самого покровителя правоверных! Даже не заглянул к нему, великому визирю. Будто опьянел от хурджунов с золотой монетой, лучших коней, отборных нукеров да высочайших грамот султана. А теперь вот тупица большеголовый облил письмо слезами страха, просит совета: как ему быть?
Нет, послание, написанное грубым, нескладным, как и сам Абул Вафо, слогом, не смогло растопить старого льда в сердце великого визиря. Но то, что сообщалось во второй части послания!.. О, это заслуживало раздумья!
Абул Вафо писал, что, когда он после неудачной поездки в Хамадан на обратном пути в Газну прибыл в Теги-набад с пустыми руками и разбитой надеждой, на городском базаре появился некий лекарь, который открыто именовал себя Ибн Синой и впрямь лечил народ, и, по слухам, от снадобий и благодаря его уменью вылечилась чуть ли не тысяча недужных, до того считавшихся безнадежными.
Услыхав сию новость, посол Абул Вафо немедля кинулся на поиски. Но выяснилось, что Ибн Сина тоже каким-то образом узнал о прибытии Абул Вафо, срочно собрал пожитки и в ту же ночь исчез, будто сквозь землю провалился.
"Большеголовый тупица! Упустил из-под носа эдакого зайца, а теперь льет слезы да еще и досадует, будто не он виноват". Но между прочим… важно не это, а предположение Рыжего, что сбежавший из Тегинабада целитель направился в сторону Газны! Пусть по слухам, но нет ничего истинней правильно обдуманных слухов.
Вдруг будто молния сверкнула в мозгу главного визиря. О, какая опасная мысль! Невероятно дерзкая! Настолько опасная, невероятно дерзкая, что Али Гариб на сей раз все дела отложил в сторону, не только Пири Букри не дождался вызова к главному визирю, но и важные гонцы из других областей государства, иноземные торговцы, что пожаловали в Газну с дорогими дарами. Возбужденный неожиданно блеснувшей захватывающей мыслью, Али Гариб приказал принести вина и выпил одну за другой несколько чаш, что позволял себе крайне редко.
Вино двадцатилетней выдержки сделало свое дело. Невероятно дерзкая, дикая даже мысль, которая еще с минуту назад вызвала в сердце волну страха, теперь показалась вполне вероятной для осуществления, и не Дерзкой, а смелой.
Великий визирь решил, как обычно, выйти в сад, походить, продумать все как следует, но тут дверь отворилась и с низким поклоном вошел доверенный его слуга, кушчи.
- Простите великодушно, благодетель! От визиря Абул Хасанака срочный гонец… Просит, чтобы вы отдали ему отелившуюся вчера олениху.
- Олениху?
- Да, и с молодым олененком…
- В полночь? И вообще - зачем?
- Не знаю, господин мой, только гонец говорит, что наш повелитель султан собирается на охоту…
- Повелитель… на охоту?
"Вот и еще загадка! Уже несколько месяцев султан Махмуд не то что на охоту ехать не может, а еле ноги волочит. А тут собрался на охоту!"
Да, приходится признать: у султана Махмуда нехорошая привычка - не с ним, великим визирем государства, советоваться по большим да и небольшим, но доверительности требующим вопросам, а с этим ничтожеством, красавцем похотливым, больше похожим на женщину, чем на мужчину, - с Абул Хасанаком.
Видно, и про охоту они вдвоем решили…
Все это угнетало и злило великого визиря, и ненависть к сопернику (еще одному сопернику) вызывала чуть ли не физический, до кончиков ногтей, зуд во всем теле. Успокаивало, да и то немного, сообщение Пири Букри.
Ладно, пусть, пока они будут охотиться, Али Гариб все свои дела обдумает основательно, подготовит ответный ход, неотразимый, как молния.
В ту же ночь Пири Букри пришлось еще раз посетить дворец главного визиря, уже перед самым рассветом.
Глава седьмая
Когда вооруженные до зубов нукеры ворвались в дом, где спрятался пожилой путешественник, именовавший себя Ибн Синой, тот спал мертвым сном. Не успел и вскрикнуть, как нукеры засунули ему кляп в рот, связали по рукам и ногам, вынесли, словно куль с мукой, перевалили через седло, погнали лошадей.
Пожилой человек болтался, свесившись по обе стороны коня, раскачиваясь туда и сюда, отбивая себе и почки, и печень, и желудок, и кишки, и все, что дал мужчине аллах. "Дуралей безмозглый! Болтун несчастный! - думал про себя похищенный. - Ибн Синой объявил себя? Ибн Синой?! Ну, так теперь расплачивайся… подыхай раньше времени!"
Звезды на небе желтели, будто рассыпанное по черному бархату пшено: сиял молодой месяц - кусочек чеканного золотого динара. Или нет, он напоминал только что родившегося младенца, был беспомощен и слаб, как младенец. Вчера еще теплый ветерок разносил по миру острый и тонкий запах весенних трав, а сегодня за ночь он превратился в сильный поток холодного воздуха, и от этого ветра деревья, росшие вдоль дороги - громадные чинары, тянувшиеся ввысь светлые тополя, густолистые вязы и карагачи, - шумели и бились, будто огромные черные птицы.
Город крепко спал. Везде было тихо, молчали даже колотушки ночных сторожей. Каменные фонари на перекрестках улиц погасли.
Пожилой путешественник, туго связанный по рукам и ногам, мучился на лошади довольно долго. Успел, во всяком случае, припомнить зловещие тюремные подвалы правителя Бухары Алитегина еще в те годы, когда султан Махмуд был сравнительно молод, - припомнил и покрылся холодным потом.
"О дуралей безмозглый, о бестолковый ученик! Если бы этот глупец вечером того дня, когда мы приехали в Газну, не захмелел бы от одной пиалы вина у Маликула шараба, если б он не сболтнул неосторожно про Ибн Сину, не было бы этого несчастья, не было бы… А теперь вот рухнули все умные планы и все надежды, которые я лелеял, собираясь в Газну… Все рухнуло, все!"
Нукеры с шумом промчались по безлюдной темной Газне. С коней сошли у крепостных ворот. Поставили на ноги, предварительно развязав веревки, и пленника. Долго шли потом по казавшемуся безграничным саду, вышли к белой громаде дворца. И здесь ни звука, ни света, ни людей - тьма вокруг, темень за окнами и нижнего, и верхнего ряда: кроме одного - там мерцало слабо, будто оттуда выходил месяц на небо.
У мраморного дворца нукеры развязали пленнику руки, кляп изо рта не вытащили, к тому же поясным платком крепко завязали глаза, куда-то повели, подталкивая в спину.
Путешественник (будем называть его пока так) был ни, жив ни мертв, после тряски на крупе коня соображал совсем плохо. Будто человек, оглушенный по голове ударом палицы. Куда и сколько времени он прошел - неведомо. В голове немного прояснилось от громыханья каких-то замков.
Его затащили в сырой, холодный подвал с застоялым тошнотворным запахом. Не то кислятины какой-то, не то гниения. Когда дверь в подвал захлопнулась и вновь послышался лязг замков, путешественник сорвал с глаз толстую повязку. Но все равно ничего не увидел. Тьма, кромешная тьма. И отвратительный запах. Ноги сами собой подкосились, путешественник где стоял, там и упал на колени, почти непроизвольно руки его стали царапать землю - от боли, обиды, страха.
Его настоящее имя было Абу Халим, но с юности приятели прозвали его Шилким или Шахвани, и кличка прилепилась.
Абу Халим Шахвани родился в доме Абу Файсала, любимого лекаря правителя Бухары Нух Ибн Мансура, в той самой части достославного города Бухары Джуи Мулиен, где проживал и молодой Ибн Сина.
О этот Хусейн Ибн Абдаллах Ибн Сина! Ибн Сина!
Шилким, с тех пор как себя помнит, завидует Хусейну Ибн Сине. Да какой завистью! Бешеной, будто у жадной крысы! Правда, вначале, когда семья Ибн Сины приехала в славную Бухару, никто на всех на них никакого внимания не обратил. Хотя глава семьи, Абдаллах Ибн Сина, стал писарем в государственной канцелярии. Но именитые люди из Джуи Мулиен относились к пришельцам довольно высокомерно, даже посмеивались над ними. Пришельцы, пусть они из близкой Афшаны, - все равно пришельцы. В то время Абу Файсал, отец Абу Халима, считался главным лекарем эмира, имел красивый дом, высокий, в два ряда окон, выходящих во двор, дом-дворец, и большой сад, огромный, не уступавший другим садам самых высоких вельмож. Рядом с их великолепием дом, двор и сад отца Абу Али казался рубищем дервиша рядом с пышным халатом царедворца.