Солнце садилось, земля дышала предвечерним жаром, когда они спустились к реке. Паром только что прибыл. Четверть часа - и он, нагруженный, с людьми, лошадьми, арбами, уже отвалил от берега, разрезая мутные упрямые волны, потянулся на середину пустынного многоводья. Еще полчаса единоборства с норовистой Аму - и вот уже надвигается желтый бугор с бекской крепостью на вершине. Вокруг подножия город Керки, белые и серые домики, сады, кое-где минареты.
Уплатив арбакешу и паромщикам, Нобат пешком двинулся вверх по набережной, направляясь к Орда-базару в центре города. В чайхане Латифа, по словам коменданта в Самсонове, всегда останавливаются приезжие советские работники.
На заре нового дня
В тот памятней майский день все трое - мать Нобата, Донди и ее подросший братишка Байрам были заняты делом. Донди вышивала воротник у нового платья. Хоть и для дома - старое-то вконец износилось, пришлось потратиться из тех денег, что муж присылал, купить темно-синего кетени у заезжего торговца. Молодая женщина, сидя в дверях дома, поглядывала на свекровь, которая хлопотала возле тамдыра. Там дело двигалось вовсю.
"Гуп-гуп" - глухо ударялась мешалка о дно деревянного корыта, в котором уминалось тесто.
- Подошло, видать, - проговорила матушка Бибигюль. - Вот-вот можно резать да раскатывать. Поди, милый, принеси пиалы, заварку. Попьем чайку, а там снова за дело.
Мальчик убежал в дом. Донди отложила рукоделие. Нужно принести колючки, кинуть в тамдыр, зажечь. Пока пьют чай, огонь прогорит, глиняные стенки тамдыра прокалятся. Тогда успевай только раскатывать да внутрь лепить продолговатые, овальной формы чуреки.
Бибигюль-эдже накрыла крышкой корыто с тестом. Байрам принес чайники, снял с очага кипящий тунче, разлил кипяток, заварил. Только все трое молча пригубили наполненные пиалы, стукнула калитка, во двор шагнул коренастый парень в сером тельпеке, коричневом, с заплатами, халате.
- Салам! - парень торопливо поклонился. - Изобилия вашему дому! - Вот, - он сунул руку за пазуху, достал какую-то белую бумагу, - вам письмо. От Нобата Гельды, красного командира, так мне сказали. От вашего сына вам, значит, тетушка.
И он протянул старушке Бибигюль плотно заклеенный конверт с марками. Бибигюль-эдже неуверенно, обеими руками взяла письмо, явно не понимая, что с ним следует делать.
- Спасибо, сынок, да возблагодарит тебя аллах! - проговорила она. - От Нобата-джана, говоришь? Письмо? Вот хорошо-то как! Да ты пройди, садись, чаю выпей! Видать, умаялся бегамши… Заодно и прочитаешь, что написал сыночек наш.
- Тетушка, благодарю! - парень опять поклонился неловко. - У меня служба, дела срочные. А потом… ведь я и… В общем, буквы кое-как только разбираю… Научусь, вот погодите! - Он поборол смущение, видно, стыдился неграмотности при своей-то службе в ревкоме большого аула. - Тогда и чаю выпью, и прочитаю вам, что ни попросите!
И он удалился.
Донди сразу встала с места, взяла в углу, на мешке с пряжей, ножницы, которыми срезают ворс у ковра, когда ткут его. Надрезала конверт, из него выпала бумажка, тоненькая, белая, на ней что-то написано. Что? Донди осторожно подняла бумажку с кошмы, развернула, оглядела со всех сторон. Буквы, три-четыре строчки… О чем они говорят?
Старушка, не моргая, глядела на невестку. Донди обеими руками держала бумагу, поворачивая так и сяк, все же, видимо, не решаясь признаться себе: ничего здесь не понять. Ничего!
- Матушка, - проговорила, наконец, Донди. - Кого-то нужно найти, чтобы прочитал. Я пойду, братишку с собой возьму. Бог даст, отыщем грамотного человека. Поблизости-то я никого не знаю.
- Вот и ладно, доченька, - кивнула Бибигюль-эдже. - Подите, а у меня тесто ведь не ждет… Возвращайхесь с доброй вестью…
Донди живо собралась и ушла вдвоем с Байрамом.
Не два и не три часа миновало, как они скрылись за калиткой. Вот уже и солнце село, густые сумерки опустились на Бешир. Давно испекся в тамдыре чурек; теплые лепешки Бибигюль плотно закутала в сачак. Наконец - шаги, скрипнула калитка, И вот они оба - Донди и Байрам.
- Ох, матушка! - у Донди даже голос дрожал от усталости, она без сил опустилась на топчан возле порога. - Ног под собой не чую… Где только мы не побывали, во всех концах аула. Десятка три людей, не меньше, переспросила я, и ото всех один ответ: дескать, не умею читать, да и все тут! А чуть ли не каждый третий - либо мулла, либо ходжа. Амулеты продают направо и налево, а грамоте, оказывается, ни-ни… Будто слепые, право! Тоска меня взяла, поверьте, матушка, - она поднялась на ноги, развязала платок у себя на шее, вздохнула: - Нет, видно, самой нужно грамоте научиться. Вот и Нобат не однажды про это говорил… Школу, говорит, в ауле скоро откроем. Так я первая пойду учиться, - проговорила она и внезапно ладонь прижала к губам, с опаской глянула на свекровь, потом улыбнулась, спросила осторожно: - Вы, матушка, позволите мне? Ведь как получается: даже письма не прочесть от нашего Нобата…
- Да уж чего там! - Бибигюль-эдже сокрушенно махнула рукой. - Сейчас бы грамота вот так пригодилась. А найти кого-то нужно, тут никуда не денешься.
В молчании они уселись ужинать. Дело близилось к ночи. Старушка задула керосиновую лампу, все трое разошлись на покой. Донди и Байрам тотчас уснули - намаялись за день. А Бибигюль-эдже ворочалась с боку на бок чуть ли не до самого рассвета. Неотступная забота прогоняла сон. Думала, думала бедная мать - кто же прочтет ей послание любимого, единственного сына? И наконец все-таки вспомнила. Афган-ага, мелкий торговец, что обосновался на противоположном краю аула! Как же она запамятовала? Грамотный, обходительный человек… Скорее бы утро!
Афган-ага - это, конечно, прозвище. Подлинного имени пришельца из соседнего Афганистана почти никто в Бешире не знал. Поселился он в здешних местах еще при царе, когда шла война - с кем-то не поладил у себя на родине, был вынужден ее покинуть. Человек уже в летах, мирного, приветливого нрава, он сперва занялся мелочной торговлей вразнос. По-туркменски понимал, а вскоре и говорить выучился. Купил участок земли с ветхою мазанкой, женился на девушке-сироте, что воспитывалась в бедной семье, теперь уже двое сыновей у них подрастают. Афган-ага был грамотный, многое знал наизусть из арабских, персидских и тюркских старописьменных книг - дестанов и диванов. Местные богатеи вскоре об этом проведали и наперебой стали звать пришельца к себе на той да маслахаты. Попросят его: расскажи, дескать, из "Юсуфа и Зулейхи", из "Баба-Ровшана", а то про жизнь и гибель благочестивых Хасана и Хусейна, которых сгубил коварный Езид… И Афган-ага без отказа исполнял все, о чем ни попросят. Читал и по памяти, и по книгам, если они имелись у хозяина торжества. Голос у него был отменный - заслушаешься. Правда, в последние годы Афган-ага стал прихварывать, редко показывался на людях. Да и время такое - не до празднеств, и по торговым делам не съездить никуда, того гляди нарвешься на калтаманов. Старушка Бибигюль потому и не вспомнила про него сразу, что не видела уже, почитай, года два, ну, а Донди - той и вовсе не доводилось про него слышать.
Едва утро забрезжило, вся семья наскоро попила чаю со свежим чуреком, и сразу же Донди с Байрамом собрались и отправились к Афгану-ага. Свекровь растолковала, как идти к нему.
Он оказался дома, в добром здравии, даже лавчонку свою, возле мазанки, где жил с семьей, в этот день открыл с самого утра и сидел на пороге в ожидании покупателей. Еще издали приметив незнакомую женщину с мальчиком, поднялся на ноги, чуть поклонился, разведя руки:
- Пожалуйста, милости просим! Чего изволите спросить, все к вашим услугам. Партию товара мы получили накануне. Цены сходные, монеты берем, какие предложите…
- Салам, уважаемый Афган-ага! - приблизившись и глядя как принято, в землю, учтиво проговорила Донди. - Благодарим, мы не за покупками. Просьба у нас к вам, не откажите, пожалуйста… - Она вытянула из-за пазухи конверт, подала: - Письмо прибыло от нашего мужа Нобата Гельды. А прочесть не умеем… Вы уж нам прочтите, очень просим, я и Бибигюль-эдже!
- Письмо от Нобата-командира? - Афган-ага улыбнулся, сочувственно покивал головой. - Значит, жив-здоров? Пошли, аллах, ему удачи, матушке его - долгих лет жизни! А вы, значит, его жена? - Донди молча кивнула. - Извольте, просьбу вашу выполню с удовольствием. Войдите, пожалуйста, сядьте на топчан, вот тут. А я сейчас…
Афган-ага исчез и минуту спустя возвратился с очками на носу. Развернул письмо и стоя начал читать:
"Уважаемой матушке нашей Бибигюль, супруге Донди, а также всем домашним привет мой издалека! Сообщаю, что состою по-прежнему на службе в Красной Армии, неустанно бьем врагов революции. В последнее время довелось мне в бою получить ранение… - Афган-ага запнулся, поверх очков глянул на Донди, она едва удержалась, чтобы не вскрикнуть, смертельная бледность разлилась по смуглому лицу, глаза на мгновение потухли. Сразу же она овладела собой. Помедлив, Афган-ага продолжал. - И вот я нахожусь в госпитале, в городе Ташкенте, на излечении. Здесь ко мне… очень… - Афган-ага снова запнулся. - Тут зачеркнуто, прочесть невозможно, - многоопытный человек, он догадался: что-то здесь не все ладно, однако смолчал. - Когда поправлюсь, должно быть, мне разрешат съездить навестить вас. Очень хочется вас всех увидеть! А пока не станем предаваться унынию, будем мужественны. Желаю здоровья, удач во всем! До скорой встречи! Ваш Нобат Гельды-оглы. Писано в Ташкенте…"
Завершив чтение, он сложил листок вчетверо, сунул в конверт и протянул Донди. Она взяла не глядя. Нобат ранен! Скоро, может быть, приедет… И тревога, и радость, все так неожиданно!