Плотный мужчина в белом халате и шапочке зашел так, чтобы Нобат мог его видеть, не меняя положения. Широкое красноватое лицо, седые кустистые брови, подстриженные усы. Шрам на левой щеке…
- Николай Петрович?!
Да, сомнений не оставалось: перед ним Николай Петрович Егорычев, полковой врач, старый товарищ с Лебаба. Сейчас, после курсов и многомесячной практики, хирург-ординатор второго военного госпиталя в Ташкенте.
Вот так встреча, неожиданная и радостная!
- Николай Петрович! - волнуясь, повторяет Нобат и пытается высвободить руку из-под простыни, но Егорычев удерживает его:
- Лежи спокойно, дружок, нельзя! После… Главное про тебя уже знаю, остальное потом расскажешь. А сейчас давай-ка займемся твоей ногой. Ты, значит, терпи, твое дело такое. Выправим тебе, что можно… Пока молчи, усыпим тебя, как положено. А уж после, оправишься маленько, тогда потолкуем…
И он сделал знак людям в белых халатах. Нобата живо перенесли с передвижных носилок на высокий стол под белыми лампами близ окна.
- Терпи, друг! - шепнул на прощанье Николай Петрович, ладонью тронув ему лоб. Вслед за этим Нобату на лицо - на нос и губы - положили что-то мягкое, холодящее, с пронизывающе-острым запахом. Сознание сразу начало мутиться, потолок и лампы над головой уплыли кверху, растаяли…
…Когда он пришел в себя, в палате сгущались синеватые сумерки. Попробовал шевельнуться - куда там, нога будто снова в колодке зиндана. Гипс… Только рукой удалось двинуть, койка скрипнула. И тотчас бесшумно растворилась дверь, прошелестели легкие шаги:
- Очнулись? Выпейте ложечку.
Тот же женский голос, что и в первые часы здесь, в госпитале. Знакомое лицо склонилось над постелью - редкие веснушки на вздернутом носу, ласковые голубые глаза. Протягивает белую кружку. Нобат отхлебнул раз, другой. Чистая, холодная вода.
- Спасибо! - отпив три-четыре глотка, Нобат помотал головой. - Вы опять у нас… дежурите?
- У вас, - женщина кивнула, не отходя от койки. - Только вы теперь в другой палате, на двоих. Не поднимайтесь ради бога, вам нельзя!.. - она предостерегающе вытянула руки, поняв, что Нобат хочет оглядеться. - Это Николай Петрович, добился. Его здесь уважают. Ваш сосед - артиллерист, командир орудия, тоже с Ферганского. Он местный, чувствует себя хорошо, иногда домой уходит…
- Как вас зовут? - Нобат против воли залюбовался миловидным профилем молодой женщины. - Меня Нобат, фамилия Гельдыев, ну, это вам известно. Я туркмен. Родом из Бухары, Керкинский округ, слыхали? - собеседница кивнула.
- Вы прекрасно говорите по-русски! - она улыбнулась, доверчиво глянула на него. - Учились в России?
- Нет, я… В общем, долго рассказывать. Среди русских прошли мои молодые годы, есть такая семья. Далеко, в Петрограде… Ну, как же все-таки вас зовут?
- Мария Герасимовна. Можно просто Маша.
- Вы работаете медсестрой? - спросил Нобат.
- Сейчас да, медсестрой. Но я мечтаю стать врачом. И стану, поверьте! - лицо у нее на миг сделалось одухотворенным, глаза сверкнули решимостью. - Только для этого нужно учиться. Но все это далеко - Москва, Петроград. Выла война - не поехала. А сейчас у меня отец тяжело болен. Старый друг нашего Николая Петровича. Введенский, врач-терапевт, он в Ташкенте с семидесятых годов…
Они помолчали. Нобат поймал себя на желании еще раз глянуть на Машу. И подольше не отводить взгляд. Какие у нее хорошие глаза - живые, ласковые… И в сердце растет благодарность к этой светловолосой русской девушке: ведь она уже не один день старательно, неустанно заботится о нем, беспомощном, неопрятном…
Должно быть, у него вырвался непроизвольный стон.
- Вам плохо? - тотчас прозвучал встревоженный голос Маши. - Товарищ Гельдыев… - она замялась, видимо, чуть было не назвав его по имени, но сдержалась в последний миг. - Лучше вам сейчас уснуть. Вообще сои при выздоровлении очень, очень полезен!.. Ну, хотите, я дам вам снотворного?
- Не-ет… - Нобат повернул к ней лицо, ее поразили его глаза, они стали строгими, какими-то сухими, взгляд устремлен как бы сквозь нее. А ведь только что были совсем другие, светились искренней теплотой и лаской. - Нет, - повторил он. - Спасибо вам. Мне еще в германскую говорили, в госпитале: чем меньше лекарств, даже пусть полезных, тем лучше для организма. Да и боль сейчас не сильная. Нет, спасибо.
- Верно вам говорили, - помедлив, ответила Маша, и голос ее прозвучал тускло. Ей передалось настроение Нобата. - Но отдых вам не помешает, - проговорила она минуту спустя, уже вполне овладев собой. - Я прикрою шторы и пока что вас покину.
Задернув обе шторы, она торопливо вышла, тихонько притворив дверь.
И опять его разбудил женский голос.
- Ну, сынок, пробудился? - певучим говорком произнесла пожилая дородная нянечка, улыбаясь круглым, в морщинках, лицом. - Ты, милый, только не ворохнись, нельзя, вишь, тебе… Вот я тя с ложечки чичас, с ложечки. Подушку-то подобью под затылок, оно и ловчее…
И она принялась осторожно приподнимать ему голову, подбивать подушку. Руки у нее оказались теплые, пухлые, при этом сильные и ловкие. Нобат сперва было не противился, но внезапно вздрогнул: его, боевого командира, - с ложечки?! Да ведь он же в полном сознании, вот-вот на ноги поднимется…
- Товарищ… мамаша!.. - он завертел головой, увертываясь от ее рук, умоляюще поглядел старушке в глаза. - Не нужно, я сам! Ну, зачем это? Ведь мне уже лучше. Скоро опять в строй, на коня. Беляков да калтаманов рубать… А тут вы мне с ложечки… Нет, нет! Да вы не бойтесь, я ногу себе не потревожу, я уже наловчился. А руки действуют, вот поглядите!.. Еще придвиньте, пожалуйста, столик поближе. Ну, я прошу!
Невольно повинуясь его горячей просьбе, нянечка опустила руки. Потом пододвинула столик с едой, сняла одну из тарелок.
- Ох, милок, влетит нам с тобой от Николая-то Петровича, - проговорила она, потом хитровато улыбнулась, пухлой ладонью тронув Нобата за плечо: - А ты, видно, боевой. Вон, аж глаза горят, как сказал, что скоро на беляков-то… Ну уж, ладно, уважу тебя. Вот ложка, кушай, милый, сам, - подав ему ложку, она умолкла, отступила на шаг, ладонь прижала к щеке, пригорюнилась, покачав головой: - О-ох, горемышна-ай! И все-те ему бы воевать, шашкой махать… А сам, поглядеть - кожа да кости… Небось, матушка родима где-то ждет сынка, убивается… Мама-то есть у тебя, сынок, жива она? Сам откуда будешь родом?
- Жива мама, - Нобат отложил ложку, вздохнул. - Наши места - Лебаб, на Амударье, Бухарская республика, Коркинский округ, слыхали? - Старушка кивнула. - Не так давно я побывал на родине, но война-то ведь еще идет. И теперь скорей бы встать на ноги да в строй, к товарищам…
- В строй-ой, ишь чего затвердил! - нянечка махнула на него рукой с таким видом, будто он несет бог весть какой вздор. - Оправишься маленько, пусть тебе Николай Петрович отпуск пропишет, съездишь, проведаешь матушку. Ты-то, видать, уж повоевал, да и еще навоюешься… Ох, сынок, заболталась я тут с тобой! - она выпрямилась, поправила косынку. - Кушай, ежели можешь, а я пойду, у меня и в соседней тоже тяжелые. Ешь, милый!
Она вышла. Управившись с обедом, Нобат долго лежал с открытыми глазами, думал, вспоминал. Простые душевные слова нянечки разбередили ему сердце. Родной дом, семья вспомнились в эти вечерние тихие часы с особенной четкостью. Захотелось побыть с ними, в привычной обстановке, пусть бедной и неказистой, но милой с детских лет. Донди… Ее никто не заменит. Да и мать ждет, старая уже стала.
Утром после завтрака и обхода дверь внезапно распахнулась и в палату торопливой походкой вошел Николай Петрович Егорычев.
- О-о-о! - Нобат, обрадованный, попытался приподняться на кровати, но доктор подошел, взял его за плечи:
- Лежи, брат, лежи! Ну, здравствуй еще раз!.. - они крепко пожали друг другу руки. - Сейчас я после ночного дежурства, можно нам и потолковать. На-ка вот, - он положил на тумбочку узелок, что-то твердое, в чистой белой салфетке. Заметив протестующий жест Нобата, поднял ладонь: - Молчи, молчи! Тут старуха моя кое-что собрала. Варенье, нишалда, лепешки сдобные… Тебе для поправки в самый раз.
- Спасибо, Николай Петрович! - Нобат улыбнулся, его смуглые обветренные щеки чуть порозовели. Егорычев сел на белый табурет возле тумбочки, взял в обе руки ладонь Нобата, лежащую поверх простыни:
- Ну, теперь рассказывай. Сперва, что дома у тебя. Матушка-то жива, в добром здравии? - Нобат кивнул. - А супруга? Донди ее зовут, верно? Рукой владеет?
- Николай Петрович, дорогой… - Нобат шевельнулся, чтобы приподняться, но вспомнил: нельзя. - Мы так вам благодарны!.. У Донди все хорошо, рука действует. Иначе… Сами знаете, в сельской местности работать приходится женщинам много. Мама старенькая… Вас вспоминаем то и дело.
- Скажи, дружок, по секрету, - старик наклонился над изголовьем, - не завелись еще ребятишки-то? Ведь пора, вон, гляди, серебрится на висках у тебя, хоть и лет немного… Правду скажи!
- Нет… - Нобат покачал головой, снова щеки зацвели румянцем. - Пока война идет… Солдат революции в строю, на коне…
- Это верно! - Егорычев вздохнул, стиснул ладонь Нобата. На минуту задумался о чем-то, помолчал. - Вроде и окончилась война, белых всюду расколотили, Антанту вышвырнули, а вот тут у нас… Да-а… Как бы славно: собраться былым однополчанам хоть у вас на Лебабе… места-то ведь райские! Мне даже мечталось: поутихнет маленько, возьму отпуск, да и к вам! До Чарджуя поездом, а там речники у меня знакомые, сам помнишь. Вверх по Аму за недельку бы добрался, в пути отдохнул… Нет, не получается! А ты, значит, в Фергане басмачам хребты ломаешь? Слышал, слышал…