Поездка в Архус
Наступили первые морозы.
Садясь в карету, Кирстен говорит Эмилии:
- Этот воздух убивает.
Кучер укрывает им колени мехом и, выехав из Боллера, поворачивает на север; желтое солнце рассеивает туман и освещает чистую, сверкающую белизну полей и леса.
Они тайком едут в дом Герра Хааса, в исправительный дом, искать Маркуса. Обычно Кирстен любит разговаривать в дороге, чтобы развеять скуку и скрасить неудобства ("ведь любое путешествие - не что иное, как сотрясение костей и живота"), но в это холодное утро она молча любуется красотой окружающего ландшафта, досадуя на несносный декабрьский холод, который лишний раз напоминает ей, что все в ее жизни не так, как должно быть.
Отто по-прежнему в Швеции, и ее планы воссоединиться с ним ни на шаг не продвинулись. Ее письмо к Питеру Клэру - которое, без сомнения, уже дошло до Росенборга, - осталось без ответа. Мысль, что Лютнист, возможно, показал его Королю, приводит ее в такой ужас, что она боится даже думать об этом.
Не осмеливается она и написать Отто. Отправляя ей из Росенборга некоторые (но не все) предметы обстановки, о которых она просила. Король предупредил ее, что, "если до Графа Отто Людвига дойдет от тебя хоть одно слово, твои вещи, все до единой, будут конфискованы, а тебя саму бросят в тюрьму. Пока ты жива, тебе следует вести себя так, словно его не существует в этом мире".
Она пока жива. Вот и все, что ей осталось: пока жива. И когда она думает о том, какой прекрасной некогда казалась ей жизнь, то чуть не задыхается от прилива ярости. Тогда она начинает истошно вопить и вцепляется в руку Эмилии.
Кирстен знает, что ее вопли ужасны, что они пугают Эмилию, но не в силах остановиться и сама себя спрашивает, уж не сходит ли она с ума.
- Я безумна! - воет она. - Эмилия, я безумна!
Но сегодня она молчит. Она погружена в размышления о морозе, о зиме, которая начинает вызывать у нее страх.
Карета катит вперед, лошади хрипят и фыркают, у кучера онемели руки, колеса крутятся и крутятся, а ландшафт, как полагает Кирстен, нем и безучастен к их езде.
Эмилию неотступно преследует мучительная мысль, что все исчезает: люди, места, вещи, к которым она привязалась. А что еще осталось, вскоре исчезнет, как дорога, по которой они едут, скроется под снегом. Если Маркуса не удастся сегодня найти, где тогда он останется жить? В памяти. В некоей надежде на будущее. Но где сейчас?
А ее возлюбленный? Именно так мысленно называет она Питера Клэра - словно она его любовница или невеста, словно она познала все, что может дать любовь. Он во Фредриксборге - или так она думает, - но для нее он ушел в пустое пространство, подобное дыре в небе. И поскольку от него нет никаких вестей, она уже не может призвать его к себе. Его черты, как бы ангельски прекрасны они ни были, тают вдали.
Она не говорит о нем, не говорит о нем и Кирстен. Иногда у нее возникает искушение спросить: "Те слова, которые вы произнесли ночью перед нашим отъездом в повозке торговца рыбой… Те слова про "Ирландскую потаскуху": скажите, что вы имели в виду, что вам известно?" Но не спрашивает из опасения, что в них - в ответе, который прозвучит, - услышит окончательный приговор. В молчании Кирстен по этому поводу она уже читает такой конец, но отказывается получить подтверждение.
Сейчас, когда карета приближается к Архусу, Эмилии вспоминается наказ матери: Мужайся, Эмилия. Она понимает, что со времени посещения отцовского дома она впустила в душу страх. Кажется, только ради Кирстен способна она проявить мужество, понимая, что несчастья Кирстен неизмеримо серьезнее, чем ее собственные, и что без Кирстен она действительно окажется в пустом мире. Иногда она с восхищением думает, что воля Кирстен поддерживает жизнь в них обеих. Если когда-нибудь все образуется, то только благодаря предприимчивости Кирстен. Она вернет всех исчезнувших людей, где бы те ни прятались.
Миля тянется за милей, солнце скрывается за серой пеленой туч, и Кирстен с Эмилией видят, что мороз оставил поля и начинается медленный дождь.
Словно очнувшись от забытья, Кирстен прерывает молчание.
- Послушай, Эмилия, дорогая, я надеюсь, ты хорошо помнишь наш план. Приехав в город, мы останемся в карете и не будем показываться, а тем временем наш кучер Миккель пешком пойдет разузнать про Герра Хааса и его отвратительный дом. Разыскав дом, Миккель войдет в него, сделав вид, будто привез Маркусу письмо от отца. И только когда Миккель вернется к карете и скажет нам, что Маркус действительно там, появимся мы. Ведь кто знает, какие лживые слухи могла распустить про нас Магдалена? Она могла сказать, что мы ведьмы, которые похищают детей и насмерть разбивают их, бросая с туч!
Эмилия кивает.
- Магдалена ведьма, - говорит она.
- Правильно, - соглашается Кирстен, - и, следовательно, полна коварства и замыслов самого злодейского свойства. Ведь сказав нам, куда поместили Маркуса, она не предвидела, что мы поедем за ним и постараемся его вызволить? И не говори мне, что она не сделала всего, что от нее зависит, чтобы нам помешать. Мы не знаем, как она это сделала, и можем только догадываться, что она очень постаралась. Значит, нам надо ее перехитрить.
Эмилия снова кивает, и они видят, что карета въезжает на окраину небольшого города; на крышах домов сидят чайки, печные трубы скрыты пеленой дождя.
- Ах, посмотри на этих терпеливых птиц, которые ничего не имеют против сырости, - говорит Кирстен. - Они напомнили мне одно преимущество этого путешествия: по крайней мере, сегодня в карете нет твоей курицы, и мы избавлены от необходимости сражаться с ней!
Обе женщины улыбаются, и вдруг Эмилия видит, что улыбка застывает на лице Кирстен, что она вцепляется пальцами в мех, пробует заговорить, но не может; Эмилия протягивает к ней руки и умоляет сказать, что случилось, одновременно крича, чтобы кучер остановил карету. Она слышит, как он окликает лошадей, чувствует, что карету слегка заносит на скользкой дороге. Но вот Кирстен, обретя дыхание, вскрикивает:
- Эмилия, ребенок! Ребенок!
Эмилия слышит этот крик и, чувствуя, что на ее туфли льется поток теплой жидкости, молит Бога, чтобы это была вода, а не кровь; часть меховой полости спадает с их колен и путается в ногах, от боли и страха Кирстен начинает брыкаться, и лишь с большим трудом Эмилии удается успокоить ее.
- Не бойтесь… - слышит она собственный голос. - Не бойтесь…
Карета наконец останавливается, и перед дверью появляется красное от холода и мокрое от дождя лицо Миккеля. Он во все глаза смотрит на искаженное от боли лицо Кирстен, на заливающую пол кареты воду с каплями крови и застывает, словно окаменев от холода и от представшего ему зрелища.
Мужайся, Эмилия.
- Миккель, - говорит она, стараясь казаться спокойной. - Зайди в один из домов, на которых сидят чайки, и скажи, что жене Короля нужны постель и повивальная бабка.
Миккель стоит неподвижно. Капли дождя падают ему в глаза, но он даже не пытается их смахнуть.
Мужайся, Эмилия.
- Миккель, - снова говорит она. - Сейчас же иди. - Попроси приготовить постель и послать за повивальной бабкой.
Наконец он уходит. Уходит, не сказав ни слова, а только прижимая руку к спине, словно с тем, чтобы унять боль. Подойдя к двери дома, он снимает шляпу и стряхивает с нее воду.
Низкая, темная комната освещена дымным огнем в очаге.
Кровать, на которой лежит Кирстен, вовсе не кровать, а сооружение из тюков сена, прикрытых полотняной тканью. В головах набитая соломой подушка.
- Стоит мне пошевелить шеей, - шепчет Кирстен Эмилии, - как я слышу хруст. Дорогая, ты не проверишь, нет ли там мыши, летучей мыши или кого-нибудь, кто ест мои волосы?
Эмилия уверяет ее, что там никого нет, и разглаживает комковатую подушку. Когда боль возвращается, Кирстен хватает Эмилию за руку и ее лицо искажается, как в карете. Однако между схватками она снова становится той Кирстен, которая ничего не боится, даже оживляется, словно близкое избавление от бремени возвращает ей былой оптимизм.
Она сидит и рассматривает комнату, в которой оказалась, где на огне очага закипает налитая в котел вода и крестьянка - хозяйка дома разрывает на куски простыню и возится с какими-то кореньями, чтобы приготовить настой для питья. Несколько раз Кирстен извиняется перед женщиной за то, что оторвала ее от утренних дел, и успокаивает тем, что все ее дети "родились просто мгновенно, так что я недолго буду причинять вам неудобства".
Крестьянка - старуха с глазами, которые смотрят так, словно превращаются в молоко.
- Королевское дитя! - говорит она. - Моя госпожа, я и помыслить не могла, что Королевское дитя родится в таком месте…
И Кирстен улыбается ей, она знает, почему не чувствует страха: потому что это не Королевское дитя, потому что это дитя ее любовника, оно будет похожим на него и родится быстро на водах желания. Она действительно взволнована, ей не терпится его увидеть, она обращается к нему:
- Ну же, ну, мой маленький Отто! Выплывай из меня. Плыви в мои руки.
Ей приносят чай из кореньев, и, кажется, он согревает ее тело до самых ступней.
- Эмилия, - восклицает она, - этот чай просто чудо. Запиши рецепт, и мы будем готовить его в Боллере.
Волосы Кирстен рассыпаются по соломенной подушке, вырываются из-под гребней и заколок и спутанной золотой паутиной обрамляют ее лицо; Эмилия смотрит на нее и, вновь пораженная ее великолепием, решает, что с этого момента сама она тоже станет более мужественной и выносливой. Карен и Кирстен - две такие разные женщины - научили ее этому своими словами и примером. Она не предаст их.