По дороге в город, в небольшой деревушке Глоструп, его спутник осадил коня, и Брор увидел, что в тени липы стоит одна из карет Его Величества. Грум сказал Брору, что в этой карете ему предстоит проделать остаток пути, поэтому мальчик спешился, сел в карету и увидел, как грум разворачивается и направляет обоих коней обратно в сторону дворца.
Но карета так и не достигла Копенгагена. Она привезла Брора к нему домой, в Фунем, и пройдет много лет, прежде чем Королю Кристиану позволят снова его увидеть.
Из Фредриксборга шли письма, великое множество писем, в которых Кристиан заявлял, что одинок в мире без "моего дражайшего друга и соратника по Обществу Однословных Подписей Брора". Но все они остались без ответа. Кристиан не особенно и ждал, ведь кому, как не ему, было знать, что написать ему Брор не может.
В Исфоссе
Конвой прибыл на ледяные равнины Нумедала.
Все дома на расстоянии пяти миль от копей были реквизированы Королевским отрядом. Прежние обитатели этих мест теперь спят на сеновалах или в хлевах вместе со своей скотиной. Они ломают голову над своей судьбой. Король обещал поделиться с ними серебром, которое надо вырвать у гор. В их снах блестящее будущее соседствует с утраченным прошлым.
Самый большой дом, тот, что занимает Король Кристиан, стоит неподалеку от водопада. Но это неподвижный водопад. Он замерз. Король внимательно разглядывает этот феномен. Он старается представить себе, за какой отрезок времени ревущая вода превращается в безмолвный лед. Он мысленно пробуждает водную лавину и видит безостановочное движение реки, вот она добирается до порога и падает, падает. В этот момент ее истории река замирает, и падение ее кажется вечным.
Воображение Кристиана рисует крохотные кристаллы, которые образуются на поверхности воды, когда температура начинает снижаться и ивовые ветви на всем протяжении реки опушает иней. Размеры кристаллов увеличиваются. Они похожи на стекло и под напором быстрины разбиваются на куски, на миг становятся дыбом и тут же уносятся дальше нижними потоками.
По мере того как стеклянные кристаллы становятся больше, движение замедляется, и на губе водопада вырастают сосульки. В маленьких сосульках таится скорое превращение водопада в застывшую лавину - Исфосс. Они становятся толще, длиннее, тяжелее. Вода - прозрачный клей, который формует их слой за слоем, и, когда слои смыкаются, звук постепенно замирает. Теперь в колыбели окружающих холмов шума реки почти не слышно. Нужно напрячь слух, чтобы его различить. И вот за одну ночь она замолкает.
Все это Кристиан мысленно переворачивает и измеряет. Снова и снова восстанавливает он последовательность этих этапов. И не перестает поражаться. Все-таки он не мог до конца объяснить это явление.
Как-то Кренце сказал Питеру Клэру, что сердце Короля "разорвется" от тех трудов, которые ожидают его в Нумедале. И действительно, как только конвой прибыл на место, Король совершенно утратил покой, он постоянно торопится то в одно место, то в другое, наблюдает за наймом рабочих, за приобретением строевого леса, оборудования, лошадей, за проектированием новых зданий и первыми попытками вторгнуться в кровеносную систему гор - за разрезанием вен серебряной руды.
Руки Кристиана ласкают и обследуют скалу. Гениям копей он говорит, что "природа, как куртизанка, прячет свои тайны, чтобы распалить наше желание", а шахтерам, вооруженным кирками и зубилами, кричит громовым голосом: "Разбейте эту гору! Вырвите у нее сердце. Я хочу иметь Нумедал здесь, в этих руках!"
Король почти не спит. Ночью он лежит на деревянной кровати и, прислушиваясь к вою волков, изнывает от любви к Кирстен, которая некогда была взаимной, теперь же ничего не сулит ему в будущем, кроме неудовлетворенного чувственного влечения и щемящей тоски.
Он даже не знает, что Кирстен завела любовника. Дворцовые слуги хотят уберечь его от лишних страданий. Глухие слухи о взаимном бичевании шелковыми плетками и грязных оскорблениях, которыми Кирстен осыпает Отто, а Отто Кирстен, не доходят до его ушей. Но ему и не надо знать обо всем этом, чтобы понять - Кирстен Мунк отвергла его любовь и идет своей дорогой. Как хотел бы он быть волком, жить в волчьем логове, в лесу под звездами и выть, выть, выть.
Он посылает за Питером Клэром.
Лютнист бледен и поет не так хорошо, как всегда, - он простудился.
Как и Король, Питер Клэр смотрит на Исфосс.
Но в отличие от Кристиана не видит в нем ничего, кроме безмолвной и неподвижной громады. Он пишет воображаемое письмо своей утраченной Графине: "Дорогая Франческа, я прибыл на место, где время остановилось зимой и никогда не пойдет дальше. Я называю его Местом Застывшего Потока. Не знаю, сколь долго я здесь протяну".
Во сне он видит, как мать печет хлеб на кухне в их доме; как летним утром селедочная флотилия подходит к причалу Харвича; как беззаботна и весела его сестра и как любит она танцевать; как отец в рясе поднимается на кафедру и, глядя вниз на своих прихожан, тщетно ищет среди них лицо сына. И вновь звучат слова, сказанные ему отцом: "Когда на тебя обрушиваются жизненные невзгоды, не борись с судьбой, но постарайся победить собственные слабости".
Итак, он решает выстоять. Они с Кренце согреваются тем, что играют жиги и другие плясовые мелодии и ходят под них небольшими кругами. Хозяину домика, где они спят, нравятся эти красивые мелодии, и он немало забавляется, глядя, как немец и англичанин подпрыгивают у него во дворе. Вскоре он приносит Питеру Клэру одеяло из кроличьих шкурок, чтобы застелить им кровать.
Его сон часто прерывают вызовы к Королю.
Однажды ночью он застает Кристиана одиноко сидящим перед догорающим огнем. Его косица распущена, и несколько прядей мягких каштановых волос спускаются почти до пояса. Разговаривая, Кристиан пробегает пальцами по волосам, неустанно расчесывая их, словно это занятие его успокаивает.
- Я послал за вами, потому что мысли мои в полном смятении, - говорит он, - вы можете мне сказать… вы, так похожий на ангелов моих детских снов, похожий на некогда дорогого мне друга… вы можете сказать мне, как распутать клубок мыслей в голове человека?
Питер Клэр смотрит на догорающие угли, словно в горсти пепла надеется найти ответ. Он понимает, что необходимо что-то сказать, но мгновение проходит за мгновением, а он не находит слов и чувствует, что Король начинает проявлять нетерпение. Затем он вспоминает жалобы Короля на то, что в Дании не осталось философов, и произносит:
- Сир, если бы здесь с вами сейчас сидел месье Декарт, он сказал бы, что это можно сделать путем сведения сложного к простому.
Кажется, Король удивлен, словно он вовсе и не ожидал услышать ответ.
- Да, - замечает он. - Декарт действительно говорил именно так. Но метод: в чем состоит его метод? Когда-то я это знал, но потом забыл.
- Ваше Величество, - говорит Питер Клэр, - он предлагает отринуть как ложное все, что недоступно нашему непосредственному знанию. Он имел в виду то, что мы, как нам кажется, познали, но не в состоянии проверить.
- Теперь я вспомнил, почему когда-то забыл Картезианцев! Что поддается точной проверке, я вас спрашиваю? Только математика! Два плюс два всегда и неизменно равно четырем, но как может это объяснить то, что бурлит в моем мозгу?
- Никак, Ваше Величество. Но если вы увидите одну бесспорную вещь, нечто, в чем проявляется истинность двух плюс два, или само cogito, то, основываясь на этой бесспорной вещи и отталкиваясь от нее, вы сможете пройти через то, что сейчас приводит вас в смущение.
В комнате с низким потолком наступает долгая тишина. Ни воя волка, ни уханья совы, ни человеческих голосов. Огонь в очаге превратился в груду тлеющих углей с красной сердцевиной.
Король оборачивается к Питеру Клэру и говорит:
- Одна бесспорная вещь - это моя любовь к моей жене Кирстен. Назовем это Cogito ergo amo. Я впервые увидел ее, когда ей было семнадцать, в церкви и попросил Бога дать ее мне, и Он дал. Мне было тридцать восемь. Ее волосы были цвета чая, кожа белая, а губы имели вкус корицы. Датский закон не позволял ей стать моей Королевой, но я женился на ней так скоро, как только смог, и ни у одного мужчины не было более сладостного, более прекрасного медового месяца.
- Я дал ей двенадцать детей. Пятнадцать лет я был верен ей и даже в самых потаенных мыслях не мечтал ни о ком, кроме нее. И теперь, когда я ее вижу, когда вхожу в ее комнату, она пробуждает во мне те же чувства, что и до нашего венчания. Я люблю ее как ребенка, как дорогую мать, как любовницу, как жену. Не могу передать вам, как я всегда радовался, что она моя. Когда я провожу рукой по серебряным жилам в этих долинах, то душа моя ликует не только за датскую казну, но и за личную сокровищницу Кирстен. Когда голова моя не занята государственными делами, то все, что в ней остается, это страстное желание быть с Кирстен, не только обнимать ее, но сажать к себе на колени, гулять с ней по саду, играть в крибидж, слышать ее смех. И это желание никогда меня не оставляет.