- Уехал! Нет его! - насупившись, доложил один из подъехавших всадников. Шамиль стиснул зубы и мрачно обвел взором людей, затем, натянув поводья и заставив успокоиться коня, приказал:
- Скачи к имаму! Пусть едет, а ты, - обратился он к перетрусившему старшине, - и вы все, люди араканские, слушайте. Сегодня ушла от нашей руки подлая собака, ваш продажный Сеид, но завтра… - он обвел всех горящим взором, - завтра карающая рука имама Гази-Магомеда настигнет его! - Притихшие и перепуганные араканцы молчали. Шамиль взметнул над головою клинок и грозно предостерег: - И всех тех, кто пойдет по его пути!
И так красноречив и беспощаден был этот жест, что ни один из жителей Аракан не отважился возразить Шамилю, которого они еще недавно знали здесь, в этом ауле, простым и смиренным учеником этого самого Сеида-эфенди.
Со стороны моста показалась приближавшаяся колонна. Впереди бледный, с плотно сжатыми губами Гази-Магомед. Огненные, суровые глаза, высокий нахмуренный лоб, скупые, отрывистые движения и раскрытый коран подействовали на людей. Толпа в страхе подалась назад, и легкий, трепетный шум пробежал по ней. Когда конь Гази-Магомеда поравнялся с первыми рядами потрясенных и напуганных араканцев, все жители, как один, сорвали с себя папахи и, несмотря на холод и снег, с непокрытыми головами, поклонами приветствовали появление имама. Лицо Гази-Магомеда было сосредоточенно-спокойно, и только Шамиль, ближе и лучше других знавший характер имама, по чуть вздрагивающей щеке да по неестественно яркому блеску его глаз понимал, как сильно был раздосадован Гази-Магомед отсутствием ненавистного Сеида.
К полудню богатая сакля ученого была подожжена. Весь его скот, домашние вещи и запасы зерна были розданы беднейшим жителям аула, а ковры, деньги и оружие отобраны в пользу отряда. Когда мюриды, громившие саклю, разбили кладовую и подвал, то их удивленным взорам предстали одиннадцать больших и малых глиняных кувшинов с дербентским и кахетинским вином, которое так любил ученый алим. Гази-Магомед хмуро усмехнулся и, показывая жителям выставленные в ряд кувшины, горькой презрительно сказал:
- И эта свинья была вашим руководителем!
Мюриды топорами разбили кувшины, и душистые струи дорогих вин, смешавшись с талой водой, окрашивая снег, потекли по уличке, мимо ног молчавшей толпы. Шамиль, страстный любитель книг, войдя в комнату, сплошь заставленную свитками, томами, рукописями и фолиантами, служившую библиотекой для Сеида, стал любовно копаться в них, желая спасти от разгрома и уничтожения как чужие книги, так и сочинения самого Сеида-эфенди, над которыми тот трудился двадцать с лишним лет. Но суровый, мрачно оглядевший библиотеку Гази-Магомед резко остановил его:
- Не надо! Громите и это, во славу аллаха!
Шамиль развел руками и умоляюще взглянул на него, но непреклонный имам, презрительно указывая на лежавшие груды бумаг, сказал:
- Эти книги - частички Сеида, та же ложь. От пса родятся только собаки. Сжечь все!
В тот же день аул Араканы присягнул на верность имаму в грядущей войне с русскими, Гази-Магомед назначил нового старшину из числа своих мюридов, и, объявив сбежавшего Сеида изменником и врагом свободного народа, приказал выбрать нового муллу. Арестовав четырех родственников алима и двух зажиточных аульчан, сносившихся с русскими и торговавших с ними, имам, взяв в знак покорности шестнадцать человек аманатов, на следующий день вместе с отрядом выступил из Аракан.
На месте бывшего дома Сеида чернела груда золы да кое-где курились еще не потухшие обломки строений.
Представитель русского командования полковник Эммануэль и бывший при нем кумыкский князь Чапан Муртазали Алиев, прапорщик 43-го егерского полка Христофоров и казачий есаул Ефимов, гостившие в Хунзахе у аварской ханши Паху-Бике и привезшие ей и молодым аварским ханам дорогие царские подарки и ордена, были неожиданно вызваны в ханские покои, где аварская правительница Паху-Бике, всего десять дней назад вместе со всем народам принявшая русское подданство, поведала им о странном и знаменательном событии. Незначительный и неродовитый гимринский алим Гази-Магомед, которого русские называют Кази-муллой, еще совсем недавно усиленно занимавшийся изучением корана и богословия, объявил себя имамом Дагестана и, окружив себя группой лиц, не признающих ханской власти, прошел по горным аулам Кайсубы, Андии и вольных обществ, готовя восстание против русских и всех именитых людей Аварии, только что признавших власть царя. Ханша гневно рассказывала гостям о пропаганде Гази-Магомеда и его шихов. На полных энергичных руках ханши блестели два дорогих бриллиантовый перстня с бразильским топазом и кровавым рубином - императорские подарки, только что привезенные ей Эммануэлем. Умные черные глаза правительницы были сухи и гневны. Она с жаром и возмущением говорила Чапану, еле успевавшему переводить русским посланцам, о мнимых чудесах, происходящих в горах и колеблющих умы дагестанцев. По словам правительницы, Гази-Магомед в своих речах, поучениях народу и воззваниям призывал всю неимущую и босую горскую нищету повсеместно обрушиться на ханов, разделить их земли и имущество, а затем, подняв общее восстание, ринуться с гор в долины и в огне газавата, в пламени священной войны уничтожить русских, отодвинув их поселения за Терек.
Лжеимам, говорила Паху-Бике, разослал по Дагестану своих людей и призывает горцев объединиться, очиститься духом, укрепиться в вере и шариате, не пить, не курить, бросить блуд и, собравшись в группы шегидов, поститься и готовиться к газавату, к великой войне против ханов и русских войск. И так велика сила убеждения этого опасного человека, предупреждала ханша, что даже в самой Аварии и в шамхальстве, то есть в русских районах, ходят слухи и россказни о его чудесах. Только вчера в Хунзахе поймали проходившего в Гергибиль бродягу, рассказывавшего на базаре о том, будто люди видели на небе мчавшихся всадников на белых конях, бряцавших оружием и голосами, подобными грому, призывавших Гази-Магомеда. Ханша строго поглядела на покачавшего головой Чапана Алиева и с еще большим негодованием продолжала рассказывать о том, будто имам расстилает свою бурку для намаза на бешеных волнах Койсу и на недвижимой бурке совершает моление.
- Я прошу вас как мужей разума и совета написать великому сардару Ермолову о том, что если мы вовремя не уничтожим этого бешеного волка, то и ханской власти, и влиятельным людям Дагестана, и самому сардару придется плохо. Я хорошо знаю наши народы, - закончила ханша Паху-Бике. - Огонь надо тушить кровью.
Старая ханша Чехили, до сих пор безмолвно сидевшая рядом с Паху-Бике, утвердительно наклонила голову и, вынув из-за пазухи длинный лист бумаги, исписанный арабскими письменами, протянула его князю Чапану Алиеву.
- Вот одно из воззваний, которое привезли из Эрпели. Отвези его шамхалу и русским. Если бог поможет мне, этому безродному бродяге недолго удастся мутить наши народы.
Глава 4
21 января 1826 года в крепости Грозной было заметно некоторое оживление. По трем ее улицам сновали казаки, солдаты, женщины, перекликались денщики; иногда не спеша проезжали драгунский офицер или фура с казенной кладью. Оживление в крепости объяснялось присутствием в ней самого "проконсула Кавказа", как называли в ту пору иностранные газеты Алексея Петровича Ермолова, а также и тем, что со стороны станицы Червленной ожидалась оказия с линии. С оказией прибывали гости из Ставрополя, газеты и товары для полковых лавочек и маркитанток. Все это вносило оживление и интерес в довольно скучную, однообразную жизнь крепости, лишь семь лет назад построенной Ермоловым, вокруг которой стала расти и расширяться казачья станица Грозненская.
В просторном деревянном доме, занимаемом Ермоловым и частью штаба, было людно. В большой, еще пахнувшей свежим деревом комнате сидел за столом Ермолов. У окна, протирая стекла снятых с носа очков, находился Грибоедов, возле которого, выглядывая в окно, стоял один из адъютантов главнокомандующего Воейков, молодой, с черными усиками человек. Заметив что-то во дворе, он, бесшумно ступая на пятки своих азиатских чувяк, вышел из комнаты.
- Александр Сергеевич, друг любезный, - обращаясь к Грибоедову, сказал Ермолов, - о чем это ты такое говорил на этих днях в Екатериноградской с Ребровым?
- С Ребровым? - переспросил Грибоедов. - Толковали о многом и разном. И о российской торговле, в этих местах заброшенной, и о Москве и ее смешных людях говорили.
- Нет, - перебил его Ермолов, - о другом я спрашиваю тебя, Александр Сергеевич. О какой-такой поножовщине ты говорил ему, которая должна была охватить в декабре Петербург? Я чаю, о восстании Трубецкого и тайном обществе была речь?
- О них, - помолчав, не сразу ответил Грибоедов. - А что? Напугал я этим разговором Реброва?
- Напугал, но дело не в нем. Ребров - мой друг и твой почитатель. Он ни слова не скажет никому о твоих суждениях, но ведомо ли тебе, сочинитель и дипломат, что восстание сие провалилось и в Петербурге идут аресты даже тех, кто хоть в крайней малости был причастен к оному?
- Ведомо, - коротко сказал Грибоедов.
- А по военному обычаю, коли командиру известны действия противной стороны, то обязан он, коли не слеп и не глуп, принять все нужные меры и средствия к обороне и наступлению. Разумеешь, об чем говорю? - тихо спросил генерал.
- Вполне, Алексей Петрович! - так же тихо сказал Грибоедов.
- Прими, Александр Сергеевич, все надлежащие и скорые меры, дабы ничего осудительного для тебя и близких тебе по сему делу лиц не было.