- Тебе с холмогорской закваской это, вижу, нелегко дается, - усмехнулся в ответ Гордеев. - А ты знай терпи. Старики говорят: терпение и труд все перетрут. - Гордеев невесело добавил: - Как бы только прежде нас самих в Академии в порошок не стерли…
- Вот этого-то и я боюсь, - признался Шубин, перелезая через высокий дощатый забор во двор Академии…
- А чего тебе бояться? - спросил Гордеев, очутившись вслед за Шубиным на дворе среди поленниц.
- У меня, брат, характер такой: если свистнет надо мной розга - в Академии и духу моего не будет. У нас там, в Холмогорской округе, народ на государевой земле за подать трудится, к розгам мы не привыкли, и с торгов, как телят, людей у нас не продают. Опять же скажу, не по моему вкусу уроки многие в Академии… Лепи то, чего в жизни не бывало. Тут я, кажется, с учителями не полажу…
Вскоре выяснилось, что о розгах Шубин беспокоился напрасно. Прилежание в учении и способности ограждали его от телесных наказаний.
Шубин всегда пробуждался раньше всех в общежитии и, зажегши сальную свечку, читал, ничего не пропуская из того, что требовалось знать ученикам Академии. Днем все его время занимали лекции, живопись, лепка.
В классе скульптуры сквозь промерзшие решетчатые окна сумрачно просачивался свет. Ученики молча копировали афинскую царицу Дидону, сидящую на костре. Модель Дидоны вылепил сам Жилле и хотел, чтобы ученики ему подражали. Он ходил вокруг своих питомцев и внимательно следил за их работой. Дидона многим не удавалась. Ученики, чувствуя близость строгого учителя, волновались, и оттого работа у них не клеилась - капризная Дидона не поддавалась точному воспроизведению.
Жилле, как бы между прочим, не отвлекая учеников от дела, ходил и размышлял вслух, явно рассчитывая на то, что они его услышат и поймут.
- Учение начинается с воспитания, - говорил он, - воспитанный человек есть лучший гражданин государства, а худо воспитанный - зверю подобен. Потачка юношам леность приносит, нежелание руками трудиться и разумом мыслить. Учитесь, учитесь, наука не имеет пределов, а жизнь любого из нас коротка. Теперь этого не примечаете, не цените время, под старость поздно будет восполнить упущенное, нерадением в молодости допущенное. Не ропщите, если мы строги к вам, строгость введена ради порядка и вашего успеха…
Жилле подошел к Шубину и, пристально посмотрев на его работу, заметил, что Федот лепит царицу как-то неохотно и хладнокровно. Между тем статуэтка в его руках оживала.
Профессор сдержанно похвалил Шубина.
В перерыве между уроками Федот обратился к Жилле, окруженному учениками:
- Господин профессор, прошу прощения, но я весьма равнодушен к царице Дидоне. Позвольте мне к предстоящей ученической выставке сделать что-либо по своей собственной выдумке.
- Разумно ли такое своеволие будет? Не слишком ли вы самоуверенны? - спросил Жилле, оглядывая Шубина. - Не спешите к натуре, когда овладеете искусством ваяния, - сказал Жилле, - натура сама придет к вам в мастерскую и в уместном сочетании с классическим наследством оправдает себя и помыслы ваши, если они будут разумны и достаточно зрелы. А теперь, мне думается, вам рано увлекаться лепкой с будничной натуры, как бы она не была во вред программе Академии, да и вам, неопределившемуся.
Федот не согласился с ним, но не хотел и упрашивать его. С той поры он и Гордеев еще чаще стали тайком отлучаться из Академии. Они нередко приносили с собой карандашные зарисовки, показывали друг другу и с горячностью их обсуждали. Товарищам по общежитию было невдомек, что приятели, отлучаясь из Академии, готовились к первой ученической выставке. А когда подошло время выставки, Шубин и Гордеев совместно обратились к Жилле с просьбой разрешить им приготовить статуэтки по своему замыслу и показать их на выставке.
Жилле подумал и согласился.
- Допускаю как исключение, - сказал он. - Посмотрим, что из этого выйдет. Заранее скажу: на успех не рассчитывайте.
Но приятели об успехе не задумывались. Им только хотелось показать свою творческую самостоятельность и доказать, что они могут обойтись без штампа и подсказа со стороны.
Довольные благосклонным разрешением профессора Жилле, Шубин и Гордеев с большой охотой принялись за дело. Гордеев уединялся иногда в закрытые классы и тщательно лепил по своей зарисовке "Сбитенщика со сбитнем". Пока он над ним трудился, Шубин успел сделать две статуэтки: "Валдайку с баранками" и "Орешницу с орехами". Статуэтки его (он и сам это понимал, и Гордеев чувствовал) отличались от "Сбитенщика" далеко не в пользу Гордеева. И здесь было начало конца их непродолжительной дружбы.
Зависть к Шубину до поры до времени Гордеев затаил в себе. Но они еще в классах сидели вместе и в город по-прежнему отлучались с позволения надзирателей вдвоем, не расставаясь друг с другом.
Однажды в осенний воскресный день на Сытном, иначе называемом "обжорном" рынке они видели, как казнили через повешение офицера Мировича, а затем, вынув труп его из петли, публично сожгли тут же в присутствии всей базарной многочисленной публики.
А потом на месте казни и сожжения Мировича была немедленно поставлена карусель, и бубны, и барабаны, и всякие свирели, рожки и дудки создавали увеселительный шум, и народ бесплатно крутили на карусели в честь того, что пойман и уничтожен дотла крамольник, пытавшийся освободить бывшего во младенчестве "императора" Ивана Антоновича и посадить его на престол вместо Екатерины. Казнь Мировича происходила как раз в тот день, когда из Петербурга в Москву на коронацию Екатерины двинулось восемьдесят тысяч человек и девятнадцать тысяч лошадей, запряженных в лучшие экипажи. Петербург временно опустел. Зато в те дни Москва устраивала торжества. Ликовали вельможи и царедворцы; тешились и кутили, разъезжая в тройках, купцы и дворяне; но чтобы и простым людям не быть в стороне от этих торжеств и увеселений, приводивших в восторг царицу и ее приближенных, на площадях первопрестольной были расставлены бочки вина кабацкого и на закуску целиком зажаренные быки. Потом подобное угощение с закуской было по этому же поводу и в Петербурге, где, наряду с ликованием одних, слышался ропот других: "Почему, зачем загублен в Шлиссельбурге Иван Антонович и казнен Мирович?" Тревожные слухи разрастались все шире и шире и наконец вынудили Екатерину объяснить народу в манифесте:
"…Когда бог благословил вступить нам на престол, - извещала царица в манифесте, - и мы ведая в живых еще находящегося тогда принца Иоанна… то первое нам было желание и мысль, по природному нашему человеколюбию, чтобы сему судьбою божиею низложенному человеку сделать жребии облегченный в стесненной его от младенчества жизни. Мы тогда же положили сего принца видеть, дабы, узнав его душевные свойства, и жизнь ему по природным его качествам и по воспитанию, которое он до того времени имел, определить спокойную. Но с чувствительностью нашею увидели в нем, кроме весьма ему тягостного и другим почти невразумительного косноязычества, лишение разума и смысла человеческого…"
Манифест этот был вывешен на видных местах, на церковных оградах, перекрестках дорог и везде, где публики скопление.
Федот Шубин имел представление об Анне Леопольдовне и ее сородичах, когда-то томившихся в холмогорском заточении, слыхал и об "императоре"-младенце. Потому не менее других заинтересовался манифестом царицы и прислушался, о чем говорит народ.
- Петра Третьего задушили…
- Нет, с лошади упал.
- Какое там, Орловы прикончили. И за такую службу графами стали.
- Да нет же, Петр Третий жив. Под другим именем укрывается.
- А этого, вишь, дурачком объявила, Иоанна-то, дескать, лишен разума и смысла, куда же его? К ногтю!..
- Ох и дал бог бабку на царство!
- Крещеная, а креста-то не носит, одни бриллианты-жемчуги. Не дай бог услышит - спалит на обжорке, как того несчастного офицера. Ох, грехи наши!..
- Со времен Петра Первого, пожалуй, не бывало русских правителей. Все немецкая кровь…
- Ретивая, своего супруга под гибель подвела… А потом и эти ее голубчики меж собой передерутся. Кто тогда будет? Опять Бирон? Говорят, к нему на поклон в Ригу ездила. Везде эта успеет…
- Ну, и опора у царицы не худа: Орловы да Разумовские. Одна вертушка Дашкова десятка стоит.
- Не злоязычь! Кого ей в подпоры себе выбирать? Муженек-то покойный и полгода не царствовал, а сколько мерзостей учинил. Слыхали: епископам приказал было всех святых, кроме Христа и богородицы, из церквей выкидать, а попам сбросить бороды и ризы не носить, как у немцев… Ну, те, конечно, епископы наши, на дыбы и сами благословили убивцев, чтобы такого царя на тот свет отправить. И даже в соборе не погребли. Недостоин.
- Помилуй бог, в какое время живем…
Федот Шубин слушал подобные бесконечные разговоры-пересуды в толпе, читавшей манифест по поводу смерти "богом битого" Ивана Антоновича, слышал нелестные суждения о самой царице и ее окружении, вникал во все слухи-кривотолки и верные вести и рассуждал так:
- Вот разве Михайло Васильевич растолкует - тот близок к царям, тот все знает. Как ему не знать?