- Сдается мне, будто лучше, - простодушно сказал Лаврентий. И, покраснев, добавил: - Но для меня главное, что, когда рисую или режу, то ничего мне больше не нужно…
Кукольник воодушевился.
- Это и есть верный знак, что ты судьбой предназначен искусству! - воскликнул он. - Ты испытываешь в творчестве забвение всего земного. Творишь, как поет божья птица. Таково высшее счастье, даруемое артисту. Похвалы или поношения невежественной толпы - ничто по сравнению с этим блаженством! Знаешь ли, как пишет свои полотна мой друг, великий Карл? Встанет у мольберта и часов восемь - десять не пьет и не ест! Весь в холодном, именно в холодном, поту, до полного изнеможения сил доходит, валится почти что замертво. Вот экстаз художника!
И он пустился рассказывать о Брюллове, о его работах и грандиозных замыслах, особенно напирая на то, что только огромные творения на великие темы достойны больших талантов, а изображение окружающих нас будней - удел посредственности, что уже по выбору темы можно судить об объеме таланта. Приводил в пример то Брюллова, то Глинку, то себя. Наконец спросил:
- Видел ли ты живопись Брюллова?
- К сожалению, не случалось, - ответил Серяков.
- Так пойдем же, я покажу тебе вдохновленный мною образец его кисти! - возгласил Кукольник.
Широко шагая журавлиными ногами в клетчатых панталонах, он прошел впереди Лаврентия через залу в комнату, где тому еще не приходилось бывать. Здесь стоял длинный обеденный стол, косо застланный нечистой скатертью, окруженный без малого двумя дюжинами стульев, и огромный буфет, все дверки которого были приоткрыты, будто ветром. По бокам его висели два мужских портрета в богатых золоченых рамах.
Серяков долго смотрел на больший из них, лучше освещенный. Живопись действительно была прекрасная, какой никогда еще не видывал. Он так увлекся созерцанием, что едва не попал в неловкое положение, когда Нестор Васильевич спросил:
- Не правда ли, как он сумел схватить во мне главное? Духовное, поэтическое мое начало - все здесь!
Тут только Лаврентий понял, что портрет задумчивого юноши с проникновенным взглядом и длинными волосами изображает самого хозяина дома. Сходство, пожалуй, было, но весьма отдаленное.
Должно быть, и Нестор Васильевич это чувствовал, потому что сказал проникновенно:
- Как это было давно! Уже десять лет пролетело! - И еще более возвышенно: - Искусство, Лауренций, как ничто другое, старит человека, глубоко чувствующего именно потому, что предаешься ему всем составом своим, душою, умом, телом… Вот и кудрей моих уже нет. Редки стали, да и не могу носить - чиновнику, знаешь сам, нельзя. А я пришел к зрелой мысли, что служить отечеству должен и поэт. При российском современном невежестве нужно умножать собою ряды просвещенных деятелей. - Кукольник повернулся ко второму портрету:
- А это брат мой, Платон Васильевич, ты его еще не знаешь. Он также человек значительных способностей, но более практик. И также близкий друг великого Карла и Глинки, член нашей "братии". Его портрет писан в четыре часа лихорадочного вдохновения. Каково? - Кукольник опустился на стул и поник головой. - А как мы были тогда счастливы, как пламенели искусством, и я, и Брюллов, и Глинка!.. Нет, уж теперь не то! Годы и борьба с врагами берут свое… - Он вновь поднялся на ноги: - Но поверь, Лауренций, я еще создам нечто грандиозное! Я ежедневно подбираю материал, обдумываю, делаю наброски, хотя чувствую, что это будет уже последняя, лебединая песнь, потому что, как говорит мой Тасс:
Мои деянья - сновиденья;
Мои желания - мечты;
А весь я - остов, привиденье.
Символ могильной пустоты!..
"Эк его пробирает! - думал в недоумении Серяков. - От вина, что ли, это?"
И, как бы в ответ на его мысли, впавший было в грустную задумчивость поэт крикнул:
- Тихон! Эй, Тихон!
- Чего изволите? - отозвался из залы камердинер.
- Подай, братец, нам в кабинет бутылочку того бордо, что третьего дня Платон Васильич от Елисеева привез. Да не перегрей смотри, а только немного, как я люблю, слышишь? - И, положив руку Лаврентию на плечо, Кукольник продолжал как ни в чем не бывало: - Сейчас я решил написать статью о народных танцах. Это, собственно, рассуждение одного лица в задуманном мною грандиозном произведении из истории восточной Европы XVII века, которое ты когда-нибудь прочтешь. В каждом танце есть национальный характер. Он связан с историей народа, с его особым складом, с музыкой души, так сказать. Ты понимаешь мою мысль? Уже и рисунки готовы, Рудольф Жуковский вчера принес… Идем в кабинет, посмотрим… Тихон! Эй, Тихон!
- Грею-с! - отозвался голос из кухни.
Через несколько минут Нестор Васильевич пил чайным стаканом вино - Лаврентию едва удалось от него отказаться - и наставлял гравера, что надлежит подчеркнуть в изображениях польской мазурки, испанского фанданго и немецкого вальса.
- Ты не обижайся, Лауренций, но я скажу, что штрих у тебя как-то еще беден, однообразен, линеен. Нет должной свободы, нет приспособленности к предмету изображения… Может, это от инструмента? Может, у тебя старые какие-нибудь штихеля? Может, мало их и твое искусство тем стеснено?
- Я, Нестор Васильевич, режу все одним перочинным ножом, - смущенно сказал Лаврентий.
Кукольник откинулся на спинку кресла:
- Как! Ты шутишь! Тогда ты чародей и подвижник терпения! Это же, верно, сизифов труд!
И он рассказал Серякову, что для вырезания гравюр на дереве существуют наборы специальных инструментов - стальных штихелей, различная форма которых дает возможность воспроизводить разнообразные линии. Но в Петербурге их не купить, все получают из-за границы.
Серяков и сам не раз уже думал, что, может, есть какие-то инструменты, а если нет, то надо бы их выдумать - так трудно было ему резать ножом. Соображал, какое у них должно быть лезвие и ручка. Собирался просить Кукольника свести его с другими резавшими для "Иллюстрации" мастерами, чтобы узнать у них, так ли работает, но хотел сделать это попозже, зарекомендовав себя немного.
Теперь Нестор Васильевич обещал расспросить граверов и, если найдется у кого второй набор, приторговать его. С этого дня Лаврентий не знал покоя. Он рассматривал чужие работы и, казалось, видел в каждой удачной, свободно проложенной линии следы недостающих ему инструментов. Смотрел на свои гравюры и сокрушался однообразием и бедностью приемов. Наведался в несколько лавок, но только в одной купец предложил выписать инструменты, если унтер внесет ему вперед пятьдесят рублей, которых у Серякова, конечно, не было. Сходил к Вагнеру - может, он что посоветует, - и тот, изумившись его неведению и похвалив упорство, обещал спросить заказчиков, не продаст ли кто-нибудь хоть несколько штихелей.
Через три недели, когда пришло время нести на Гороховую доски с "Народными танцами", Лаврентий решил просить Кукольника, нельзя ли выписать инструменты на "Иллюстрацию", чтоб не прибегать к посредничеству купца, который, верно, захочет немало нажить.
Нестор Васильевич сидел в кабинете и писал что-то. На диване лежал с книгой его племянник, молоденький веселый чиновник Пузыревский, которого Серяков уже несколько знал. Отложив работу, Кукольник стал смотреть принесенные гравюры.
- Молодец, отлично!.. - похвалил он. - А как будут у тебя штихеля, станешь делать много лучше, - и как-то многозначительно переглянулся с Пузыревским.
Ободренный Лаврентий рассказал о недавних попытках, изложил свою просьбу и добавил, что за принесенные гравюры платить не нужно, они с матушкой как-нибудь проживут, только бы Нестор Васильевич выписал инструменты.
Пока он говорил, Кукольник внимательно смотрел ему в лицо, порой чуть улыбаясь, и от этой улыбки Лаврентий под конец начал запинаться и покраснел.
- Видишь, Илья, чего он хочет? - обратился Нестор Васильевич к племяннику и, как показалось Лаврентию, неодобрительно закивал головой.
По кантонистской привычке, что от начальства всегда можно ждать окрика, насмешки, грубости, Серякову стало не по себе. Видно, нельзя было просить - только и дела ему, знаменитому писателю, статскому советнику, добывать инструменты для какого-то унтера! "Без году неделю работаю, деньги за это получаю и еще с просьбами лезу!.."
А Кукольник, выдерживая паузу, опять посмотрел на него с улыбкой.
- Ну что ж, Лауренций, придется тебе помочь! - сказал он и полез в ящик стола. - На, получай, прямо из Берлина третьего дня почтовым дилижансом приехали! - Он протянул Серякову небольшой дольчатый барабан желтой кожи, застегнутый серебряной пряжкой, и картонную коробку. - Разверни, осмотри и владей на пользу искусству и во славу моей "Иллюстрации"… Тихон! Эй, Тихон! Бутылку хереса и три стакана!
У Лаврентия перехватило дыхание. Кукольник и Пузыревский сочувственно улыбались, глядя на его растерянное лицо. Так как Серяков медлил, Нестор Васильевич сам расстегнул пряжку и раскатил по столу широкую ленту-чехол, на которой лезвиями в кожаных гнездах лежали двенадцать штихелей с полированными деревянными ручками. Потом раскрыл коробку: в ней стояли флакон с краской и валик для накатки досок при пробе.
- Вот, гляди. На вид все чуть иной только формы, а линия получается совсем разной толщины и глубины, - говорил Кукольник, показывая одно за другим блестящие голубоватые лезвия. - А вот как держат штихель граверы, - продолжал он, упирая круглую головку ручки в ладонь и показывая положение пальцев.
Большой и указательный придерживали нож с боков и направляли его движение, а остальные три были подобраны вдоль ручки, чтобы инструмент лежал почти горизонтально.