Аркадий Николаевич ухмыляется и шевелит пальцами.
- Это вопрос, так сказать, аб-стракт-ный! - отчеканивает он.- И я отказываюсь на него отвечать.
В это время к нам подходит сестра милосердия, гаитянка.
- Пожалуйста, скажите, что я никогда не крала у него 40 тысяч,- говорит она.- При нем не было никаких денег, ни одного гроша!
- Тут их целая банда,-бормочет Аркадий Николаевич.- Но я их выведу на чистую воду! Я донесу на них.
К больному подходят врач и старшая сестра, занавеска задергивается, и я выхожу в коридор. Там меня ждет Сю Бэйкер, работница социальной помощи госпиталя. Она сообщает, что Аркадию Дрюкову нужен будет приют для хронических инвалидов. Пока мы обсуждаем возможности и процедуру устройства, доктор выходит из палаты. Сю и я подходим к постели больного.
- Вот она, вот она, - объявляет больной, выпучив глаза на Сю.- Она и есть главная воровка! Это она сперла у меня сорок тысяч!
- Аркадий Николаевич! В уме ли вы?
- Я-то в уме! А вот вы определенно с ней сговорились и разделили между собой мои деньги. Но не на такого напали! Я напишу донос начальству! Я вас всех заложу. Всем пущу нож в спину! Бандеровцы паршивые.
Приходит второй врач, за ним сестра, которая катит столик с препаратами. Мы опять уходим в коридор.
- Что он вам говорил? - спрашивает Сю.
- Он говорит, будто мы с вами украли у него сорок тысяч и разделили их поровну. Что мы будем делать с нашей добычей, Сю?
- Я сразу же куплю себе меховую шубу у Эмилио Гуччи. Там сейчас распродажа. А вы что сделаете на свою часть?
- Я? Я сниму квартиру в Джаксон Хайтс, между 79-й и 86-й улицей, на 35-й авеню. Это моя мечта!
Слыша, как мы хохочем, дежурные сестры смотрят на нас с недоумением.
- Мы только что украли у одного больного сорок тысяч и решаем, что нам с ними делать,- объявляет Сю старшей сестре.
- Мы работой заняты, а вы несете всякий вздор,-сердится сестра.-Нам не до вас и ваших глупостей!
- Был ли этот невменяемый Аркадий Николаевич Дрю-ков тем полковником-мародером? И знал ли он тогда, мародерствуя, предавая всех и вся, какой его ожидает конец? В конце заметки лишь стояла приписка, сделанная рукой автора дневника: "Трое всегда мертвецы, хоть и живут: завистник; лишенный рассудка; предавший друзей и родину..."
7
В своих дневниковых записях Найдич осуждал грабежи, не умея понять главного: другой его армия не могла быть по самой своей природе. Отсюда - виселицы, мародерство, разложение... Вера и храбрость одиночек не меняли положения. Потому что не было веры, героизма, самоотверженности масс. Это было на нашей стороне. Вчитайтесь в прощальные письма и записки коммунистов - малую толику дошедших до нас из пламени борьбы.
Из деникинских застенков передала родным письмо подпольщица Дора Любарская: "Славные товарищи! Я умираю честно, как честно прожила свою маленькую жизнь. Через 8 дней мне будет 22 года, а вечером меня расстреляют. Мне не жаль, что погибну, жаль, что так мало мною сделано для революции". В грозненской тюрьме написал последнюю записку боевым соратникам красный командир Андрей Февралев-Саве-льев: "Сегодня я буду повешен, но смерть мне не страшна. Жаль только, что мало поработал на благо нашего дорогого свободного Советского Отечества". В последнюю минуту они думали не о себе. Как не о себе думали всю жизнь. Историческая правда была на их, на нашей стороне. О них написаны книги, поставлены фильмы, сложены песни. И все же мы еще очень мало знаем о них. Сколько подвигов остались безвестными, сколько славных имен поглотило время. Вот одно из белогвардейских, генеральских, свидетельств:
"- А ты помнишь, как курсантов захватили? - спросил однажды генерал Манштейн своего собеседника.
- Еще бы,-отозвался Туркул.- Их-то не щадили. Да они и сами не просили пощады.
- Они очень хорошо дрались,- продолжает Манштейн.- И еще мальчишки-коммунисты. Одного, помню, повели на расстрел, а он смеется и поет: "Вставай, проклятьем заклейменный".
Нам не узнать их имен. У них одно имя на всех: большевики.
"30.Х. Обозы отходят по всем направлениям к югу... Паника овладела штабами, которые проносятся мимо тех, кто плетется, бросая по дорогам все, обременяющее их движение и теперь не нужное. Все опостылело. Полная неизвестность".
Следующий раз Найдич откроет свой блокнотик в клеточку с истершейся первой страницей - где-то потерялась обложка- уже на борту парохода "Херсон". Через месяц и три дня. О том, что случилось в этот месяц, он будет часто вспоминать, переживая день за днем...
Лагеря в старинной чехословацкой крепости Йозефов, ряды палаток на берегу Босфора близ турецкого Галлиполи, казармы в Болгарии и Польше, богатые особняки в Варшаве, Париже, Берлине - все это эмигрантские адреса. Оттуда, из эмиграции, разносились сплетни и небылицы, фантастические слухи и надежды, там замышлялись новые походы и союзы... Возникали десятки и сотни журналов и газет всех направлений. Они были заполнены предсказаниями о скором падении Советской власти, клеветой, россказнями об ужасах ЧК, стенаниями бывших, вроде баронессы Врангель, оставшейся - подумать только! - без прислуги...
"И вот начались мои мытарства,- вздыхает баронесса.-В семь часов утра бежала в чайную за кипятком. Напившись ржаного кофе без сахара, конечно, и без молока, с кусочком ужасного черного хлеба, мчалась на службу, в стужу и непогоду, в рваных башмаках, без чулок, ноги обматывала тряпкой. Вскоре мне посчастливилось купить у моей сослуживицы "исторические галоши" покойного ее отца, известного архитектора графа Сюзора, благо сапоги у меня тоже были мужские - я променяла их как-то за клочок серого солдатского сукна... Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщиками, ела темную бурду с нечищеным гнилым картофелем, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу или прежуткую пшеничную бурду... В пять часов я возвращалась домой, убирала комнаты, топила печь, варила на дымящейся печурке, выедавшей глаза, ежедневно на ужин один и тот же картофель. После ужина чинила свое тряпье, по субботам мыла пол, в воскресенье стирала. Это было для меня самое мучительное..."
Куда уж тут до переживаний о судьбах России, если самой приходится стирать. Кстати, она жила в Петрограде все годы гражданской войны, даже и тогда, когда ее сын командовал "вооруженными силами Юга России".
После она бежала в Финляндию. А врангелевцы - в Турцию. Среди них был и Найдич.
"2.XI. Пароход "Херсон".
Вчера с болью в душе смотрел на скрывающийся вдали Севастополь. Что-то болезненно обрывалось внутри... Нет под ногами родной земли. Идем в изгнание. Но с верой, что вернусь когда-то на родину победителем. За себя я еще постою... Опять проклятые, истеричные вопли сверху: "На правый борт!" Духота, грязь, вши - вечные спутники.
11.XI. Порт Галлиполи.
Из огня попали в полымя. Дома, разрушенные во время турецкого погрома, ни одного окна, нет света, сыро, холодно. Люди всю ночь бегают вдоль улицы, спать ночью нет возможности-днем дремлют, греясь на солнечной стороне. Нас, голодных людей, обкрадывают и здесь. Мы не получаем и трети французского пайка!
13. XII. Давно уже торчим в лагере. Тяжелая, кошмарная жизнь - холод, голод, теснота, вшивость... Что еще сказать? Все плохо, чего ни коснешься. Полная подавленность окружающих передается и мне, хотя я с этим борюсь всеми силами. Мы живы и надеемся продолжать борьбу.
14. XII. Второй холодный день. Ветер свободно гуляет по палатке, леденит тело и душу. Опрощение Льва Толстого- мальчишеская забава в сравнении с фактическим нашим положением, у нас - полное озверение. Что бои в сравнении с нынешним положением!
Вспоминаю теплую, уютную жизнь, радушное отношение близких, и грусть безысходная поднимается откуда-то из глубин души... Единственное желание - дать знать о себе родным и близким, чтобы успокоить оставшихся в живых, чтобы знали, что живы мы и что борьба еще не окончена, что мы верим в освобождение родины.
16.XII. Есть "мы", и есть "они"! "Они" - которых армия винит в орловском разгроме, в новороссийском позоре и, наконец, в крымской катастрофе. В прошлом году они отыгрались на ген. Деникине, а в этом... Не хочется верить, чтобы то же проделали с единственным пользующимся неограниченным доверием строевых ген. Врангелем... Французский паек в виде одной трети нормального, полагающийся нам, доходит в половинном размере. Люди ослабели окончательно... На Шипке все спокойно... "Народ безмолвствует", тая в себе ненависть, жажду мщения.
16 часов. Во рту сегодня еще не было ни крошки хлеба. Чай без сахара и немного похлебки - все, что сегодня ел. Табак выкурил. Мерзну отчаянно.
Слухи без конца. Признали или не признали нас союзники. "Ген. Краснов перешел границу с войсками, сформированными в Германии, и идет на Киев". Позже: "Взял Киев и предъявил Советской России требование об очищении Украины, Дона и Кубани". "К рождеству нам уплатят по 200-300 франков, возможно, раньше". "Посадят за проволоку, как военнопленных..." Опять "не признали, но предлагают поступать рядовыми в иностранные легионы..."
Однако, как хочется есть и курить...
19.XII. Вчера перед вечером весь лагерь облетела радостная весть: приезжает ген. Врангель. Посещение его никого не удовлетворило. Ожидали большего - большей информации относительно видов довольствия, главное - денежного, а по этому вопросу не было сказано главнокомандующим ни одного слова.
"Верьте, орлы, недалек тот день, когда мы снова будем продолжать борьбу с красными, будем на родной земле",- сказал сегодня ген. Врангель.
Хотя бы скорее настал этот момент!