Мы получили указания, как пользоваться списками. "Не надо посылать запросов начальству лагерей, никто вам не ответит. Надо писать во все лагеря письма на имя вашего родственника. Если адресата в лагере нет, письмо просто выбросят. Если же он находится там, то есть шанс, что ему передадут письмо, и таким образом вы его найдете". Желательно, чтобы письма писали дети: это смягчает сердца цензоров, проверяющих письма.
Казалось бы, простая задача, но откуда взять бумагу? Конвертов тоже не было, но Иосиф нашел решение: в столярном цехе, где он работал, были большие рулоны коричневой упаковочной бумаги. Был там и клей. Мы сидели вечерами вместе, резали и склеивали бумагу, делали конверты. Но для писем нужна была белая бумага. Я обратилась к Николаю Павловичу с просьбой дать мне несколько тетрадей.
Мы, "большие" (ученики 2 – 4 классов), уже пользовались тетрадями, сшитыми из газетной бумаги, а "настоящие" тетради получали только первоклашки, которые учились писать. Поэтому Николай Павлович был поражен самим фактом обращения к нему с такой просьбой, но когда я объяснила, для какой цели мне нужна бумага, он смягчился и дал мне три тетради из оберегаемого запаса.
С этим драгоценным даром я пришла домой, и мы с Иосифом разрезали листы тетрадей на полоски, на которых могли поместиться несколько строчек. На каждой полоске мы писали одно и то же:
"Дорогой папа, мы счастливы, что нашли тебя! Надеемся, что ты здоров и чувствуешь себя хорошо. У нас все в порядке. Мы проживаем…" – и далее наш адрес. Десятки писем, десятки адресов на конвертах – в конце работы у нас онемели пальцы. Мама, пессимистка по натуре, смотрела на нас скептически и говорила, что мы зря стараемся. Но мы верили, что найдем папу.
Наконец, письма были отправлены. Прошло много времени – недели, возможно, даже месяцы; никаких вестей от папы не поступало. Но однажды, когда мы уже почти потеряли надежду, пришло письмо. Как мы и предполагали, папа находился в одном из лагерей Вятлага – целого города заключенных, расположенного в Кировской области.
Папа писал, что чувствует себя хорошо, работает и имеет право получать одно письмо в месяц. Было ясно, что все письма тщательно проверяются, поэтому нельзя писать о чем-то отрицательном: могут запретить переписку.
Ответное письмо писала мама. С тех пор обмен письмами происходил регулярно. Хотя ничего существенного о нашей и папиной жизни в них не было, они подтверждали одно: он жив и мы живы.
Я рассказала Николаю Павловичу об успехе нашей операции поисков папы, и он был очень рад, тем более что и он внес свою долю в успех. Я была его любимой ученицей, он проявлял ко мне особое отношение. Я не осмеливалась спросить, есть ли у него дети. В доме в Парабели жили только он и его жена. Может быть, его дети живут где-то далеко, и он скучает по ним. Было много тепла в его отношении ко мне и к брату. Мы продолжали посещать его "библиотеку" на протяжении всего учебного года.
Глава 11. Будни нашей жизни
Не помню, откуда в избе брались дрова для отопления. В зимние дни ежедневно топили плиту и время от времени русскую печь. Отопление было экономным, в избе всегда было холодно. Я научилась одеваться под одеялом – не только из-за холода, но и потому, что вокруг всегда были люди.
Зубная паста или порошок исчезли с полок магазинов вместе с другими предметами первой необходимости, поэтому никто не чистил зубы. В передней избе, на стене возле входной двери, был укреплен умывальник, где можно было помыть лицо и руки. Его надо было наполнять водой. Под ним стояла табуретка и на ней таз, в который стекала вода от умывания.
Мыло можно было купить в пустых государственных магазинах: власти заботились об обеспечении населения мылом, так как опасались вспышки эпидемий. Имеется в виду не туалетное мыло, а грубое, хозяйственное. Оно продавалось большими кубиками и в лучшие времена предназначалось только для стирки. Теперь оно служило для всех нужд.
Для стирки использовались корыто и стиральная доска. Стирали обычно в холодной воде: ведь в избе велась постоянная война за место для чугунки с супом на плите, кто же даст место для нагрева воды? Кто настаивал, тому надо было приносить свои дрова, не из общего запаса, и специально топить плиту.
А полоскание? Для него требуется много воды. Было два вида хозяйственных работ, которые умели делать местные крестьянки, а мы, ссыльные, не могли; одной из них было полоскание белья зимой в проруби – той самой, из которой бралась питьевая вода. Колхозницы говорили, что вода в речке не стоит на месте, поэтому мыльная вода от полоскания уносится течением, и через несколько минут вода в проруби опять чистая.
Но не забота о чистоте воды мешала нам полоскать белье в проруби. Ведь для этого надо было снимать рукавицы, опускать каждую вещь в ледяную воду, полоскать ее и выжимать – и все это в морозную погоду, когда руки без рукавиц замерзают даже без соприкосновения с ледяной водой. Наши руки не выдерживали этот нечеловеческий холод. Надо быть коренной сибирячкой, чтобы делать это.
Вначале мама еще пыталась время от времени устраивать стирку, но это требовало таких тяжелых усилий, что ей пришлось отказаться от этого. Она была ослаблена тяжелой работой и постоянным голодом и не выдерживала дополнительных нагрузок.
Второй вид работы, которую мы не в состоянии были выполнять – это топка "черной бани".
Несколько более зажиточных семей в поселке имели на своих приусадебных участках "черные бани". Хозяева разрешали всем соседям пользоваться ими, при условии, что те сами будут их топить и приносить воду для нагревания.
"Черная баня" – это примитивный сруб без окон и без трубы для выхода дыма. Внутри находится особая печка – каменка; она состоит из очага, в который ставится большой чугун, обкладываемый дровами, и наваленной поверх очага груды битых кирпичей. Рядом с каменкой стоит кадка для горячей воды. Когда разжигают огонь в каменке, дверь оставляют открытой, и дым выходит через нее. После того как вода в чугуне нагрелась, нужно входить, прямо в густое облако дыма, переливать горячую воду в кадку, наполнять чугун холодной водой, ставить его в печку и добавлять в нее дрова. Эту операцию надо выполнять несколько раз, пока кадка и чугун не будут наполнены горячей водой, а раскаленные кирпичи каменки при поливе их водой будут с шипением испускать клубы горячего пара. Сибиряки любят париться, лежа на полке и похлестывая себя березовыми вениками.
Может показаться, что это просто – но попробуйте войти в помещение, когда струя дыма бьет вам прямо в лицо! И еще выполнять в нем все нужные действия, когда нечем дышать и дым застилает глаза! Я однажды попробовала – и выскочила оттуда как пробка. Не могу понять, как местные женщины переносят это.
Бани называются "черными", потому что внутри их все черно от сажи. Предбанников нет. Раздеваться нужно снаружи, там же оставляют одежду – снятую и чистую, сменную – зимой прямо на снегу. Внутри бани нет сухого места, куда можно положить одежду. Мыться надо с осторожностью, не прикасаясь к закопченным стенам.
Поскольку мы не в состоянии были топить "черную баню", возникает вопрос: как же мы мылись? Ответ прост: мы не мылись. Дома мыться было невозможно, там всегда было полно народу. Иногда кто-нибудь из местных говорил маме: "Михайловна, мы топили баню, там осталось немного горячей воды. Бери девочку и беги, пока мороз не выстудил баню!" Так нам доставалась "дармовая" помывка. Но такое случалось редко.
Ясно, что мы были очень грязны. Местные жители тоже не отличались чистоплотностью. Представьте себе людей, которые месяцами не моются, не меняют белье и постель (выше я объясняла, что у мамы не было сил заниматься стиркой), спят на мешке, набитом соломой, даже без простыни. У всех завелись вши, а в избе водились и клопы. Особенно много их было в перегородке между передней избой и горницей. Мы давили их, и на перегородке оставались следы в виде красных полосок, которые создавали некое подобие абстрактного рисунка.
Зимой, когда нет полевых работ, у местных женщин было любимое занятие: убивать вшей друг у друга в головах. Это называлось "искаться". Одна приглашала другую: "Приходи, поищемся!" Что искать – это было понятно без слов. Для раздавливания вшей они пользовались кухонным ножом, тем же, которым режут хлеб. Мама была потрясена этим, а они невозмутимо отвечали: "Ну и что, мы же его потом вымоем!" У нас были свои ножи для пользования, но в целом я не стала бы утверждать, что мы были чище их. И мы тоже "искались", но без помощи ножей…
По сей день, когда я стою под душем, мне кажется, что грязь тех времен прилипла к моей коже, и надо сильно тереть губкой, чтобы смыть ее. Это напрасное усилие: она внутри, в памяти, которую не смоешь водой и мылом. Каждый вечер, подходя к моей удобной и чистой кровати, я вижу в воображении ту койку, грязную, с мешком соломы вместо матраца, такую узкую, что мы с мамой могли поворачиваться на другой бок только одновременно. Есть вещи, которые не покидают тебя никогда, становятся частью твоего существа.
Моя покойная подруга Ася Рожанская, она же Бася Гофман, сказала мне однажды, что она не рассказывает знакомым и коллегам о своем сибирском прошлом. Вначале она пыталась, но натолкнулась на непробиваемую стену непонимания и недоверия и отказалась от новых попыток. "Оставь, они, вольняшки, не поймут", – говорила она, и эти слова стали постоянным лейтмотивом в наших разговорах. Возможно, она считала, что в нашем прошлом есть нечто позорное, порочащее ее облик уважаемого человека и учительницы в Израиле.