Это была памятная святая неделя 1848 года. Богослужения велись наспех, церковь почти пустовала, все с утра до вечера толпились на площади в ожидании новостей, держа нос по ветру. На телегах, груженных домашним скарбом, появились беженцы, опасавшиеся грабежей, прибывали и революционеры всех мастей, думавшие, что совершали чудеса героизма, - они спешили вниз, в Палермо, чтобы встретить там королевские войска и расправиться с ними. Мэр на всякий случай велел вооружиться всем знатным господам, чтобы поддерживать порядок.
Люди то и дело бегали на холм Кальварио, на самое высокое место в округе, посмотреть, нет ли огня там, внизу, в городе, который был виден вдали среди зелени долины. Все собирались на холме - и мужчины, и женщины, и капуцины тоже, - и у каждого были свои причины волноваться. Только Вито Скардо никуда не ходил. Он следил за порядком в церкви, в монастыре и потихоньку улаживал свои дела, шушукаясь то с одним, то с другим, с глазу на глаз, пока брат Мансуето и падре Летторе попусту тратили время, обманывая друг друга, и бегали наверх, на холм Кальварио, разузнавать новости, иными словами, искать звезды среди бела дня.
- Господа хорошие, подумайте, что вы делаете! - предупреждал их Вито Скардо. - Те ли победят или эти, подумайте, что вы делаете!
И только поздним вечером он выходил ненадолго подышать воздухом и послушать, что говорят, и тогда там, под вязами на площади, в темноте появлялись, как грибы, и шептались с ним разные приятели и знакомые, даже Маланната. Некоторые утверждали также, будто видели, как Скарикалазино секретничал с братом Джобаттиста. Маланната, торговец лечебными травами, постоянно где-то колесил и свежих новостей приносил больше, чем кто-либо другой. Он собирал их вместе с травами даже в Скордии и Вальсавойе, и Вито Скардо, чтобы тот мог спокойно рассказать обо всем, что узнал, приглашал отца на кухню, где его ожидала миска с едой.
Начались богослужения святого четверга, все братья монахи стали принимать причастие, обнимать и целовать друг друга. Брат Джобаттиста со слезами на глазах бил себя в грудь, точно настал его последний час. Приор насторожился и вызвал его к себе в ризницу.
- Что случилось, сын мой? Что тебе стало известно?
- Ничего, падре. Только уж очень тяжело на сердце. Чувствую, что скоро наступит конец света.
Хоть он и причастился - вкусил тела господня, но вел себя хитрее, чем когда бы то ни было, этот дьявол Вито Скардо, и не сказал больше ни слова. Приор тяжело вздохнул. Для таких слуг божьих, как брат Джобаттиста, конец света - это означает победу короля и законной власти. Он всегда сидел у него в печенках, этот монах. А брат Мансуето, восковой, как покойник, поджидал его в коридоре.
- Какие новости? Известно что-нибудь, а?
- Ничего… определенного… Ничего. Одна болтовня. Как всегда: началась война, поползли слухи.
Словом, чем больше кто-либо находился в полном неведении, чем больше он мог потерять и беспокоился из-за этого, тем больше Вито Скардо приобретал авторитет как человек, которому все известно и который себе на уме. К тому же вечером ветерок опять переменился: знамена, факельное шествие, крики "Да здравствует!", которые доносились даже сюда, наверх. И никто не знал, что думать и как быть. В пятницу положение еще более ухудшилось. Это был день траура - и в церкви, и повсюду. Слухи доходили самые противоречивые. Любопытные то и дело бегали на площадь посмотреть, висит ли еще флаг на здании муниципалитета. Вечером священники двинулись было процессией вослед за телом христовым, как вдруг кто-то закричал:
- Скорее! На холм Кальварио! Оттуда видно, как горит город в долине!
Представляете, что стало с процессией! У брата Мансуето, когда он нес свечи в ризницу, руки дрожали. Приор тоже волновался. Даже не сел за стол в трапезной. И каждый понуро уполз в свою келью и стал ждать, чем все это кончится. Около полуночи брат Джобаттиста неслышно, на цыпочках, подошел к двери падре приора и - тук-тук! - постучался к нему.
- Ну что? Что происходит?
Монахи, а у каждого были свои прегрешения, дрожа от страха, подслушивали, И когда спустя полчаса увидели, что он выходит от приора, хотели узнать, что же произошло там. Ничего. Завтра на совете капитула все узнаете. Брат Джузеппе Мария заявил, что с него достаточно тянуть эту лямку - возглавлять общину, и брат Мансуето тоже не хотел иметь эти неприятности.
- Ладно, посмотрим. Послушаем, что посоветует нам дух святой.
Подошла наконец и святая суббота, а положение оставалось все таким же неопределенным. По-прежнему толпились любопытные на площади, все так же висело знамя на колокольне, и с холма Кальварио был виден дымящийся внизу город. Между тем, чтобы оттянуть время, начали богослужение в церкви и прежде, чем перейти к голосованию, на славу потрезвонили в колокола, спели гимн "Veni, creator spiritus!", и тогда только собрался капитул. Падре Джузеппе Мария выступил с небольшой речью, которая была слаще меда.
- Религия… Братство… Милосердие…
Он просил прощения у всех, если в чем-то оказался не на высоте своей должности, а теперь, когда он снимает с себя этот груз, слишком тяжкий для его лет, он смиренно молит оставить его последним из последних послушников, простым слугой божьим. Брат Мансуето согласно кивал головой. Падре Летторе начал свою речь в трех частях с утверждения, что времена нынче наступили тяжелые и для управления монастырской общиной нужна справедливость, нужна осмотрительность - короче, все те распрекрасные вещи, про которые говорил брат Джобаттиста. Однако речь его затянулась, и брат Серафино первым стал перебивать его:
- Ладно… Мы уже знаем это… Давайте голосовать, голосовать…
Все разом загалдели, и началось вавилонское столпотворение. Тогда поднялся брат Джобаттиста, до этого молчавший, и высказал свое мнение:
- Господа хорошие, что за игру вы затеяли? Разве речь идет о том, кому достанется разливательная ложка? Речь ведь идет о том, что сегодня вечером эта самая разливательная ложка кого-то хорошенько прихлопнет по голове!
Настал конец света. Брат Мансуето, рассчитывавший на большинство голосов, хотел воспользоваться моментом и сразу перейти к голосованию. Но брат Джузеппе Мария возразил, заявив, что иначе он умоет руки. Кто соглашался, кто возражал. Никакого согласия. И тут вдруг все услышали, что в привратницкой изо всех сил звонит колокольчик.
- Минутку! - вскричал брат Джобаттиста, словно одержимый взметнув вверх руки. - Минутку! Это они!
Что случилось? Это было известно только ему одному, умчавшемуся в развевающейся сутане. Запыхавшийся и обессиленный, Скарикалазино прибежал, словно за ним уже гналась по пятам полиция, искать защиты в церкви. За ним следом явился взбудораженный Маланната. Пришли и другие горожане, подтвердившие плохую весть. Вито Скардо тут же оставил их и бомбой ворвался к священникам, которые уже врукопашную схватились друг с другом.
- Господа хорошие, не делайте глупостей. Мы пропали! Снимают флаги. Идите и посмотрите.
Это была правда. Весть о том, что королевские войска еще вчера захватили город в долине, молнией облетела всех. Люди бледнели от ужаса. И каждый монах, чтобы как-то выйти из неловкого положения и обеспечить себе в дальнейшем спокойную жизнь, поспешил отдать свой голос тому, кто шумел больше всех:
- Брат Джобаттиста… Брат Джобаттиста…
Вито Скардо, внимательно следивший за подсчетом голосов, вдруг бросился на колени и скрестил руки на груди. Склонив голову, он быстро прошептал молитву и произнес:
- Да свершится воля господня.
И добился своего, отправив падре Джузеппе Марию в Сортино - как и подсказывало бедняге сердце! - а брата Мансуето и других возмутителей спокойствия разослал в разные стороны. Договорился и с судьей: теперь, когда в городе опять водворился порядок, власти должны были помогать друг другу, чтобы посадить под замок преступные элементы во главе со Скарикалазино и жить себе спокойно, в довольстве, как было до революции, - каждый на своем месте. Вито Скардо возглавил монастырскую общину, его опасались, но уважали; он служил и нашим и вашим, там, где надо, вовремя закрывал глаза, а также заботился о том, чтобы злые языки не болтали лишнего по поводу жены Скарикалазино или вдовы Броньи, которая была ужасно ревнивой. Все были довольны, а он - больше всех.
Недовольным был только Маланната, которому показалось, что он тоже должен изменить жизнь и стать не знаю уж кем теперь, когда сын его стал приором. И он был единственным, кто осмеливался плакаться:
- Монах!.. Нет уж, хватит!.. Монах - это же враг божий!