1905
Перевод Е. Менжинской
ПЕРВАЯ ИСПОВЕДЬ
То, что ей рано или поздно придется признаваться в своих грехах одному из слуг господа бога, ничуть не беспокоило Джину, дочь рыбака Джинона. Эти грехи были хорошо известны на обоих берегах ее родной реки, да она и не пыталась скрывать их. Но она и представить себе не могла, что ей нужно будет покаяться в грехах самому дону Аполлинари, новому приходскому священнику.
Дон Аполлинари был единственным в мире существом, способным пробудить в ней то чувство, среднее между страхом, уважением и восхищением, которое заставляло ее, подобно ящерице, прятаться в кустах, когда он с книгой в руке проходил вдоль высокой речной дамбы. Без черных одежд он, наверное, светился бы насквозь - до того был бледен и тщедушен. Джине он казался святым Луиджи, который сошел со стены деревенской церкви, иной раз он держал в руке цветок - это совсем довершало сходство, - а когда дон Аполлинари шел с непокрытой головой, его рыжие волосы пылали, сливаясь с догорающими закатными облаками.
Все в округе говорили, что он святой, пришедший обратить в истинную веру людей, которые последнее время трлько и делали, что наживали деньги, пили, ели и совсем забыли о боге и церкви.
И Джина глубоко верила этому. Но святые ей нравились больше на картинах - вроде тех, что нарисованы на стенах одиноких, всем открытых часовенок, которые стоят обычно на перекрестках сельских дорог. А живые святые внушали ей такой страх, что мимо большой деревенской церкви она всегда мчалась со всех ног.
Но вот однажды дон Аполлинари, как черное видение, появился в тополевой роще на берегу реки. И он искал ее, именно ее, Джину, дочь рыбака Джинона.
Рыбак соорудил себе на берегу реки довольно прочное жилище из бревен, досок, веток и тростниковых циновок. Кроме комнаты с двумя кроватями там был еще широкий навес, а под ним - столы и скамейки. В праздничные дни здесь устраивали пирушки сельские гуляки. А за домом было что-то вроде внутреннего дворика, где сметливый Джинон разводил диких уток и гусынь, толстых и спокойных, как овцы.
Джина росла без матери и хозяйство вела сама. Сначала она приходила сюда только на день, чтобы принести поесть отцу и присмотреть за гусынями, пока он был на рыбалке, потом, с наступлением весны, она покинула бабушкин дом и перебралась к отцу насовсем. Она пошла бы с Джиноном и на рыбалку, если б это зависело только от нее, но поскольку ей это не разрешали, она надумала ловить рыбу сама маленькой игрушечной сетью.
Лежа в лодке, привязанной к берегу, она после долгого и терпеливого ожидания ухитрилась поймать одну из тех рыбок, которых называют "кошками" за их усы. Как раз в это время и появился священник. Он шел окруженный утками и гусями и поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, как будто благословлял птиц и беседовал с ними. Увидев его, Джина тотчас бросилась ничком на дно лодки - иначе спрятаться было нельзя.
"Он сейчас уйдет, - думала она, крепко зажмурив глаза и затаив дыхание. - Он пришел сюда погулять и скоро уйдет. Не мог он, что ли, найти себе другого места для прогулок? Неужели не мог?"
Прошло несколько секунд. Лодка под ней раскачивалась, как люлька, а кряканье уток становилось все глуше и глуше, и наконец они совсем смолкли. Он даже уток сумел околдовать своими магическими речами!
"Может, он уже ушел", - решила она, но чувствовала, что он все еще здесь, потому что от его присутствия в воздухе разливалось какое-то таинственное благоухание - вот так же и тополя в роще пахнут розами.
Вдруг лодка сильно качнулась, как бы предупреждая Джину, что сейчас произойдет нечто необыкновенное.
- Девочка, - произнес чей-то голос, который, казалось, доносился прямо из воды, - встань!
Она встала, прикрывая зажмуренные глаза рукой.
- Убери руку, - сказал голос, теперь уже совсем близко и громко.
Джина опустила руку и, испуганно моргая, взглянула на дона Аполлинари. Тот сидел напротив нее, словно Иисус в лодке святого Петра. Лицо его и руки имели тот перламутровый оттенок, какой бывает у струящейся воды, цвет его глаз Джина не могла различить - не осмеливалась встретиться с ним взглядом. Он сидел неподвижно, словно нарисованный на фоне тополевой рощи.
- Девочка, - сказал он, - я пришел за тобой. Все заблудшие овцы уже вернулись в овчарню, даже твой отец ходит теперь к мессе и сподобился святого причастия. Только ты одна все еще бежишь прочь, ты одна все еще живешь среди лесных и речных тварей. Пора уже и тебе вспомнить о том, что ты христианка.
Но тут в Джине проснулась свойственная ей отвага, которая позволяла ввязываться в драку с самыми отпетыми деревенскими мальчишками, и она выпалила:
- Вот как раз это я и хотела сказать, синьор священник: я вам не овечка.
- Умница, умница, - произнес он с довольным видом, - ну а теперь сядь вон туда, и побеседуем.
Она села напротив него с видом, который ясно выражал: ладно, побеседуем, но исповедаться к тебе я не приду, нет уж, дудки! Но, при всей своей бесцеремонности она не осмелилась произнести это вслух. Мысль о том, что священник сам пришел сюда за ней, наполняла ее гордостью. В душе ее даже шевельнулось желание преподнести ему, как гостю, что-нибудь в подарок - ну хотя бы утиное яйцо.
- Джина, - сказал он, смиренно опустив голову и сложив руки, словно она была святая, а он грешник, - Джина, я давно тебя знаю и давно наблюдаю за тобой. Тебе уже десять лет, а ты не умеешь ни читать, ни писать и, наверное, даже "Отче наш" не знаешь. Ты водишься с самыми отчаянными мальчишками, а они тебя ничему хорошему не научат. Ты грубишь отцу и своей старой бабушке, которая не всегда заботится о тебе, потому что у нее и без тебя полно всяких забот и неприятностей. Вот поэтому-то я и пришел к тебе. Если хочешь, я буду тебе вторым отцом. Приходи в церковь и послушай слова, с которыми я обращаюсь к детям, - ты станешь совсем другой. Придешь? Обещаешь мне, что придешь?
- Хорошо, - ответила она, окончательно овладев собой. - А вы мне дадите картинки и медальки?
- Я тебе дам и медальки и картинки, а ты мне за это обещай ночевать у бабушки и не водиться больше с мальчишками. Если же они позовут тебя - не ходи и не связывайся с ними. Впрочем, теперь они тоже ходят в церковь и, надеюсь, скоро исправятся.
- Может, и исправятся, - согласилась Джина, - да только не все, один из них точно не исправится, потому что он - сын дьявола.
- Кто же это?
- Как, разве вы его не знаете? - удивилась Джина. - Это Нигрон, тот, что привозит уголь. Он оттуда, - добавила она, показывая пальцем на другой берег реки, где черной стеною поднимался лес. - Там дьявол делает из камней уголь, а Нигрон грузит его в свою лодку, привозит сюда и продает.
Священник не знал Нигрона: тот был из другого прихода и на их берегу не задерживался - продаст уголь перекупщику и сразу уезжает к себе. Поэтому слова Джины заинтересовали дона Аполлинари.
- Почему же этот Нигрон не может исправиться? И что плохого он сделал?
- Он ворует у нас уток, а как-то раз избил меня и сказал, что, если я пожалуюсь, он подожжет наш дом. Вам-то, синьор священник, я могу это сказать, - прошептала она доверительным тоном. Она знала, что духовник обязан хранить тайну исповеди.
- Скажи мне правду, Джина, а ты сама ничем не досадила Нигрону?
Она опустила голову, потом тихо произнесла:
- Он привязал лодку и пошел за перекупщиком, который почему-то не явился. Тогда я влезла в лодку и налила в уголь воды.
- Ну это, пожалуй, было ему только на руку, - заметил священник, улыбаясь. - Так, значит, он тебя избил и за воду пригрозил тебе огнем? Но скажи-ка мне вот что: правда, что ты сама не очень уважаешь чужое добро?
Это был больной вопрос. Джина почувствовала, что даже покраснела, ей показалось, будто волосы ее стали такими же рыжими, как у священника. Но, подумав, что она ведь не на исповеди в церкви, согласилась, что и на самом деле не очень-то уважает чужое добро.
- Когда я вижу виноград, я всегда его рву. Я очень люблю его! - воскликнула она и пристально поглядела в лицо священника, как бы желая спросить: а вы разве не любите? - А один раз мне попались груши, прямо с голову величиной, я и взяла две… Всего две, - повторила она и, растопырив средний и указательный пальцы, показала их священнику. И в порыве искренности добавила: - А если удастся, стащу и остальные!
- Нет, остальные ты не тронешь, - сказал он строгим голосом, но улыбаясь. Однако улыбка сползла с его губ, когда Джина скорчила гримасу, которая означала: "А кто мне помешает?"
- Я и курицу стащила, - продолжала она, чуть ли не хвастаясь своими подвигами, - но потом выпустила, потому что боялась, что отец побьет меня. А еще взяла башмак моего двоюродного брата Ренцо, но это просто так, назло ему. Башмак я кинула потом в воду. А еще…
Дальше шло что-то серьезное. Она сама поняла это и в испуге остановилась. Священник ободрил ее:
- Что еще? Говори же!
- Еще я взяла бабушкины серьги. А она думает, что это Вика-горбунья унесла их, та, которая берет все, что плохо лежит, и никто не говорит ей ни слова, - ведь все боятся, что она накличет беду.
- Куда ты дела серьги? - с удивительной мягкостью спросил священник.
Джина молчала. Свесившись через край лодки, она как бы разглядывала что-то в воде, которая тихо плескалась за бортом.
- Не бросила же ты их в воду, правда? Что ты сделала с ними, Джина?
Голос священника звучал странно - таким голосом говорят мальчишки, когда подбивают друг друга на какую-нибудь шалость, Джина приподняла голову и, выругавшись, сказала:
- Ну, понятно, я их не съела. Я их спрятала.