Роза пошла узнать, в чем дело, а брат и сестра навострили уши. Прошло довольно много времени. До них долетали звуки голосов, но ни дон Маркино, ни Марианна не могли догадаться, кто бы это мог быть.
Внезапно порыв ветра донес до них долгое, жалобное и прерывающееся блеяние.
Дон Маркино, задрожав от ярости, стукнул кулаком по столу.
- Это она! Опять! - воскликнул он. - Да что ей от меня нужно, этой женщине? Что я могу сделать?
И, обращаясь к Розе, которая в эту минуту вошла в комнату, спросил:
- Что ей нужно? Ночлег? Ослицу?
Роза отрицательно покачала головой:
- Она спрашивает, не дадите ли вы благословение.
Дон Маркино был потрясен до глубины души.
- Благословение? Кому? Ей? Она сказала тебе, что просит благословения? Какого еще благословения? Ступай! Пусть войдет! Но только одна! Она, чего доброго, притащит сюда и козу, и мальчишку… Благословение в такую пору!
Нунциата вошла, приглаживая растрепавшиеся от ветра волосы; она была босая. Очутившись в этой уютной комнате, в знакомом ей с детства доме, она вспомнила былые времена, закрыла лицо руками, расплакалась. Тогда Марианна спросила, действительно ли ее муж так серьезно болен. Нунциата кивнула головой.
- А что, болезнь его смертельна?
- Пока нет, до этого еще дело не дошло, - отвечала крестьянка. - Но…
И она покачала головой; выражение отчаяния в ее заплаканных глазах внезапно сменилось злобным блеском.
- Я знаю, отчего это! - закричала она. - Здесь, здесь меня сглазили!.. Знали, что я спокойна и счастлива… Им мало было его одного, они наслали порчу и на сына, и на единственную нашу козу, которую я берегла как зеницу ока, потому что она мне давала молоко для него… Ах подлецы! Подлецы!
Еще совсем недавно, рассказывала она, эта коза, купленная за девять скуди, вызывала у всех зависть. И вот однажды, когда мальчик пас козу, ее вдруг чем-то "испугали". Оба они, и мальчик и коза, возвратились в тот вечер домой вконец "перепуганные", и с тех пор они просто тают на глазах: мальчик, ах, надо только видеть, до какого он дошел состояния, ну а коза… коза и того хуже! На ярмарке никто за нее не давал даже двух скудо. Нужно, чтобы дон Маркино нынче же вечером благословил их обоих, ради христа.
- Но у тебя теперь другой пастырь, в Сорифе! - резко сказал ей дон Маркино.
- Нет, вы, вы - мой пастырь! - молила его Нунциата. - И я хочу, чтобы вы их здесь благословили, потому что отсюда на них наслали порчу, я это знаю, знаю!
Дон Маркино старался убедить ее, что вера в дурной глаз - просто глупый предрассудок, и если она обвиняет того юношу, который был влюблен в нее, когда она была девушкой, то пусть выбросит это из головы, ибо он… Но нет! Нунциата не говорила, кого она обвиняет. Она только просила, просила о благословении.
- Но в такой поздний час? - повторил дон Маркино, отдуваясь.
Порыв ветра снова донес жалобное блеяние козы.
- Слышите? - спросила Нунциата. - Ради христа!
- Ну уж во всяком случае не обоих! - заявил дон. Маркино. - Это долгое дело, моя милая, а уже поздно. Я было спать собрался, понимаешь? Выбирай сама: или козу, или мальчика. Кто из них в этом больше нуждается?
- Мальчик, - не задумываясь, ответила Нунциата. - Он лежит там на скамье, у входа в церковь, еле живой. Ах, сколько я муки приняла, дон Маркино, благодетель, пока дотащилась с ним сюда: то он ковылял следом, то приходилось нести его. У меня руки прямо отнимаются!
Дон Маркино рассвирепел:
- Но виданное ли это дело, виданное ли это дело, говорю я, тащить ребенка в таком состоянии в Ночеру?
- Но ведь коза, дон Маркино, - поспешила объяснить Нунциата, - не хочет теперь и шага без него ступить. Животное чувствует, что оба они связаны общей болезнью, все время зовет мальчика и отказывается разлучаться с ним.
- Хватит. Стало быть, мальчика? - спросил дон Маркино.
Нунциата задумалась, потом, поколебавшись, сказала:
- Если уж вы никак не хотите обоих…
- Нет! Обоих нет; или мальчика, или козу, я же сказал!
- Ну, коли так… благословите козу, она, по крайней мере, снова станет давать молоко для моего Джиджи.
Снаружи, во мраке ночи, бушевал ветер; Нунциата прежде всего посмотрела на скамью, где, скорчившись от холода, спал мальчик.
- Джильдино… - позвала она.
Ребенок не ответил, И тогда она ощутила внезапный ужас перед разбушевавшейся стихией. Вокруг неистово свистел ветер. По небу с бешеной быстротой вереницей мчались рваные облака и, казалось, увлекали за собой луну; деревья корчились и скрипели, как будто томясь упорным желанием вырвать свои корни из земли и бежать туда, туда, к месту бурного свидания, куда по воле ветра мчались облака. Нунциата освободила привязанную к дереву козу и еще долго ждала у дверей церкви, потому что дон Маркино не торопясь допивал вино, а затем облачался в рясу, разыскивал молитвенник, кропило и наливал масло в лампаду.
Козу нельзя было ввести в церковь. И благословение должно было совершиться у входа. Дон Маркино изнутри приоткрыл одну створку двери и пристроил светильник так, чтобы защитить его от ветра. Крестьянка, обняв козу за шею, опустилась на колени в полосе колеблющегося света.
- Приходится приноравливаться, - ворчал священник.
- Умоляю вас, дон Маркино, уж вы ее благословите получше, бога ради.
- Святое небо, как могу я благословить плохо? Я это совершу согласно тому, как написано в книге.
И, водрузив очки на кончик носа, он стал бубнить слова молитвы. Время от времени коза блеяла и поворачивала голову в ту сторону, где лежал мальчик. Внезапно дон Маркино остановился:
- Слышишь, Нунциата? A malis oculis, a malis oculis, что и означает как раз "от дурного глаза".
Крестьянка, которая, стоя на коленях, с жаром повторяла за священником слова молитвы, при этом еще ниже наклонила голову, в знак того, что поняла.
- Да, да, a malis oculis, a malis oculis…
Окончив благословение, дон Маркино поторопился закрыть двери церкви, сославшись на то, что ветер задувает светильник; женщина продолжала стоять на коленях. Но не успел он пройти по внутреннему коридору, соединявшему церковь с домом, как с паперти до него донесся пронзительный вопль, походивший на крик раненого животного. Навстречу ему уже бежали перепуганная сестра и служанка.
- Что там еще случилось? - завопил дон Маркино. - Клянусь, я больше не позволю себя беспокоить, даже если земля разверзнется!
Но ему все же пришлось побеспокоиться, потому что все жители Стравиньяно прибежали в ту ночь на крики несчастной, которая обнаружила, что ее ребенок умер. И на сей раз дону Маркино пришлось одолжить свою ослицу тому крестьянину, который из человеколюбия согласился отвезти в Сорифу мертвого мальчика. Переминаясь на своих кривых ногах и ежась от ветра, священник обращался к возбужденной толпе:
- Подумать только, она хотела благословить козу, а не мальчика!
Но так как все с негодованием отворачивались от него, он втягивал голову в плечи и выставлял вперед растопыренные руки, при этом углы его рта опускались и он бормотал:
- Не могу понять, что это за люди!
1910
Перевод Я. Лесюка
ПОЙ-ПСАЛОМ
- И вы приняли сан священника?
- Нет. Я дошел лишь до звания иподиакона, то есть псаломщика.
- Псаломщика? А что делает псаломщик?
- Поет псалмы; держит книгу перед дьяконом, когда тот читает Евангелие; подносит чашу со святой водою во время мессы; держит дискос, завернув его в полотно, во время литургии…
- А-а, так вы читали из Евангелия!
- Нет, синьор. Евангелие читает дьякон. А псаломщик поет псалмы.
- И вы пели псалмы?
- А как же? Коли ты псаломщик - пой псалом.
- Пой псалом?
- Пой псалом.
Что в этом было смешного?
Старый доктор Фанти задавал эти вопросы Томмазино Унцио, только что покинувшему семинарию из-за утраты веры, в кругу местных бездельников, расположившихся за столиком перед аптекой на просторной площади, где ветер шуршал опавшими листьями, которые то загорались осенними красками в лучах солнца, то блекли в тени набегающих облаков. Получив ответ, доктор состроил такую гримасу, что присутствующие с трудом сдержали смех - кто закусил губу, а кто прикрыл рот ладонью.
Но как только Томмазино ушел, сопровождаемый хороводом опавших листьев, грянул дружный хохот:
- Значит, пой псалом?
- Пой псалом!
Так случилось, что Томмазино Унцио, псаломщик-расстрига, оставивший семинарию из-за того, что утратил веру, получил прозвище Пой-Псалом.
Веру можно потерять по тысяче причин, и обычно тот, с кем это случается, убежден, хотя бы поначалу, что он приобрел нечто взамен, ну хотя бы свободу делать то, чего раньше не позволяла вера.
Однако же, когда утрата веры вызвана не буйством мирских вожделений, а душевной жаждой, которую уже не утоляет святая вода из чаши, вот тогда утративший веру едва ли сочтет, что одновременно сделал какое-то приобретение. Но тем не менее такой человек плакаться не станет, поскольку он убежден, что потерял нечто уже не имеющее для него никакой ценности.