...Игра в гостиной увлекла картежников, а Еланова убеждала своего поклонника в том, что любить умеют только под небом Италии, куда им обоим и следует отправиться.
- Парижская осень способна убить романтику. Все так серо, так уныло... - И, переходя на сиплый шепот, Еланова начала декламировать монолог гётевской Миньоны:
Знаешь ли чудный край.
Где все радость сулит,
Где все манит, зовет,
О любви говорит...
Михаил Александрович Бакунин рассказывал графу Якову Толстому о кружке Станкевича, этого ученейшего, откликавшегося на все значительное в окружающем мире юноши, кружке, в котором спорили "до петухов" о назначении человека, о смысле жизни, о божестве.
- До этого я был не более чем не закончивший школу прапорщиков, к горести семьи моей, никчемнейший дворянский сын, без должных средств к жизни, без папенькиного наследства... Я зачитывался "Перепиской Гёте с ребенком" писательницы Беттины фон Арним и в ней впервые почерпнул мысли, которые сами не рождались еще в моей голове. Этой книге я обязан пробуждением. Она, подобно электрической искре, поджегшей дерево, вызвала пожар.
- Странно, - процедил Яков Николаевич,- я никогда не чувствовал ничего подобного. Может быть, мне помешало знакомство с автором, дамой весьма мнящей о себе и ума хоть и хорошего, но не превосходного.
- Для меня она муза, вдохновившая гения,- мечтательно ответил Бакунин.- В тридцать пятом году мы все изучали "Критику чистого разума" Канта, а затем принялись штудировать Фихте. Я искал бога, мучительно искал его. И что же? Отверг все и пришел к воинственному отрицанию. Я жаждал верить, но понял, что не постигаю абстракцию, а то, что доступно мне, пусто. Пантеизм не помог мне обрести божество. Природа мертва и обречена. И богом стал для меня человек.
Толстой слушал, не шевелясь и ничем но выдавая своего отношения к сказанному.
- Цель жизни, предмет истинной любви,- продолжал, ожидая его реплики, Бакунин,- был бог, которого я нашел в человечестве. Мой бог возвышается соответственно возвышению и улучшению человека. Вам понятно, граф?
- Еще бы! - слегка насупился Толстой, понимая, что слышит опасную ересь, которую надо запомнить.
Бакунин встал и уже громко, широко раскидывая руки, как бы ораторствуя с кафедры, заявил:
- Нет прав, нет обязанностей, есть лишь общечеловеческая любовь. Всякая обязанность всегда исключает любовь и ведет к преступлению, к бесчестью.
- Темно что-то у вас получается, - разочарованно промямлил Яков Николаевич. - Я сам философствовал немало, но жизнь опрокинула все эти мудрствования.
Из соседней гостиной, привлеченные громким и патетическим голосом Бакунина, вошли в кабинет остальные гости. Михаил Александрович почувствовал себя польщенным (он любил всегда быть в центре внимания) и продолжал:
- У меня неттайн, господа. Но вряд ли Гегель, который был моим кумиром в юности, может заинтересовать нас, русских людей.
- Что вы? Да ведь в России премудро-невнятные книги сего мужа науки стали почти что святыней.
- Все существующее разумно, - совсем уж некстати вставила Еланова, желая показать, что она кое-что знает о написанном сумрачным берлинским профессором.
- Я читал вашу статью, господин Бакунин, кажется, в позапрошлом году, о положении дел в Германии. Она печаталась в журнале, издаваемом этим неуемным Арнольдом Руге. Отличное произведение! - сказал один из гостей Толстого.
- Да это было давно! - махнул рукой Бакунин. - С тех пор я брожу по свету. То Дрезден, то Берлин, то Цюрих...
- Вы, кажется, сошлись там с Вейтлингом? Говорят, он этакий юркий, кривоногий портняжка,- улыбнулся граф Толстой.
В это время несколько слуг во главе с Иваном вошли с подносами, уставленными фруктами, сладостями и винами. Гости заметно оживились.
- Да,- ответил графу уже совсем иным тоном, тише и значительнее, Бакунин, - от вас у меня нет тайн. Вы столько раз помогали мне, бездомному искателю истины...
- Ну что еще за счеты! Я очень рад и еще помочь. Сам был молод и рыскал за истиной. Прехитрая это штучка, оборотень!
- Вильгельм Вейтлинг с виду потомок Нибелунгов, и душа его необъятная.
- Неужели не уродец? Я слышал - чахлый, сутулый, как и положено подмастерью. Я что-то не верю в героев из плебса.
- Ошиблись, Яков Николаевич. Вильгельм - красавец. Душой это Спартак. Знаете ли вы, что значит здравый смысл и чистый ум пролетария, взявшего от патриция знание и культуру? Да это силища, равной которой не найдешь. Античный герой!
- Так вот где нашли вы богов, которых тщетно искали! - язвительно заметил граф.- Среди всякого сброда, вроде немецких коммунистов, толпящихся вокруг демагога Вейтлинга. Впрочем, я не хочу мешать вам спотыкаться. В этом залог того, что вы выберетесь из трясины. Ваше здоровье! - Толстой чокнулся с Бакуниным, несколько растерявшимся от такого заявления хозяина дома.
- О, я знаю, вы кремень, Яков Николаевич. Старый александровский вояка, друг декабристов...
- И вот сейчас я на чужбине. Россия для меня нетерпима, хотя я и верен своему царю... Кстати, после возвращения из Бельгии вы, кажется, виделись и с Прудоном? Это что же, второй из братьев Аяксов?
- Да, в какой-то степени Вейтлинг и Прудон - братья по духу и целям. Один - француз с немецкой головой, другой - немец, пропитанный французской культурой. Оба неподкупны, красноречивы и бодры, хотя живут в лишениях, которые испытывают все рабочие. Никто и ничто не может оторвать их от родной среды.
- От разрушительных идей коммунизма,- уточнил Толстой.
- Но, знаете, граф, кто помог мне своими трудами разобраться и подчинил меня железной логике мыслей, поразил необъятностью знаний, цельностью характера, смелостью дерзаний, несокрушимостью воли? Это немецкий ученый и революционер - доктор Карл Маркс. По правде сказать, он не слишком мне симпатичен как человек, мы разные люди, но я преклоняюсь перед ним как мыслителем.
Толстой сказал с деланным равнодушием:
- Я о Карле Марксе слышал. Это, пожалуй, сейчас самая видная фигура на темном фоне грядущих восстаний рабочих. Громовержец плебса. Но чем же он пленил вас, дворянина и славянина?
Бакунин начал перечислять достоинства Маркса, который, по его словам, создавал впервые в истории цельную социально-политическую систему. Ему, Марксу, признался Бакунин, он обязан тем, что теперь меньше мечется в поисках истины, а смело идет по социалистическому пути. Карл Маркс направил его запутавшуюся мысль к материалистической философии.
Толстой поднялся с кресла и тяжело опустил большую холеную руку на плечо собеседника.
- Скажите, жена этого седьмого чуда, кажется, баронесса? Ее брат чуть ли не прусский министр. Но они, говорят, не богаты. В наше время рабочий мессия обречен на голодное существование.
- Некий Юнг, друг Маркса из Кёльна, недавно прислал ему тысячу франков, чем спас семью от множества лишений и дал возможность писать новые труды... Статьи в газетах нынче оплачиваются недорого, - доверчиво сообщил Бакунин.
- Жаль, жаль, что доктор Маркс не знает себе цены. Такая голова пригодилась бы в каждом государстве. Но он несговорчив. Сейчас неподкупность у нас называется принципиальностью. Я встречал Маркса несколько раз и впервые еще в Берлине, как-то в ресторане. Давно это было. Он уже тогда показался мне необычным студентом, начиненным порохом. Дай ему волю, первым делом освободил бы крестьян в России и установил у нас республику.
- Я на четыре года старше Маркса, а не понял и десятой доли того, что для него является аксиомой,- сказал Бакунин.
- Мне хотелось бы повидать этого самого Маркса. Люблю по старой памяти потренировать мозг, очень уж обрюзг я за последние годы.
- Извольте. В зале "Валентино" соберутся лучшие умы времени - Маркс, Прудон, например. По правде сказать, Прудон мне больше по душе, чем этот мудрец с Рейна. Я люблю ведь галлов.
- Заезжайте за мной, голубчик. Поедем вместе. И но стесняйтесь, дружок, ежели в чем нуждаетесь. Род Толстых и род Бакуниных древни суть и славны. И не забудьте про Маркса.
Незадолго до этого Яков Николаевич отправил в Третье отделение в Петербург один экземпляр сдвоенного номера "Немецко-французского ежегодника", вышедшего под редакцией Арнольда Руге и Карла Маркса. Он доносил, что издание Руге и Маркса заполнено "гнусным подстрекательством и опорочением всего, что достойно самого высокого уважения: ничему нет пощады, пет для этих людей ничего святого".
Было около одиннадцати часов вечера, когда Бакунин покинул обширный и всегда столь гостеприимный дом Толстого. Парижане готовились ко сну. Мелкие торговцы, ремесленники, рабочие, начинавшие свой трудовой день с рассвета, жаждали отдыха и сна. В ночные часы Париж торговал развлечениями, женщинами, вином. Для богачей, жаждущих веселья, для иностранцев всю ночь оставались открытыми кафешантаны, игорные залы. Не спали также бездомные, которых было так много в столице, слонявшиеся по сырым, неуютным в эту пору бульварам, и воры, ищущие возможности поживиться.