- Пронесет. Если что, все вали на меня. Скажи, я так решил, я и отвечу за все. Так и скажи. Головой отвечу. Ну, брат, пошли, - позвал приморец Олега. - Грунт-то на метр, чай, промерз, должно, как бетон. Пупы надорвешь, пока отроешь "опэ". Но смотри, - как тисками, схватил он Олега за локоть, - солдат не жалей. Ох, не жалей! Пусть долбят. Зубами грызут. Зарывайся весь, с головой. Пушки подкрась, подбели. Маскхалаты на всех. Понят дело? Вот так! Ну, брат, пошли! Поеду сначала к тебе, посмотрю, подскажу, а потом уж вернусь к своим. Ну, присели все! - Все присели. Матушкин поднялся первым. - С богом! - и по груде камней, кирпича пошел из часовни. Зарьков и Лебедь за ним.
* * *
Это было поле с готовыми уже, заваленными снегом противотанковыми надолбами: холмиками схваченных стужей простеньких могил, бетонными и гранитными, а кое-где даже мраморными надгробиями, оградами из чугуна и камней. Как амбразура дота, мрачно темнел одинокий вход в старинный полуразрушенный склеп, сиротливо торчала уцелевшая часть небольшой, из дымчатой яшмы колонны; местами из лежалых сугробов пробивались пожухлые ветки каких-то кустов да голо стояли вдали, за церквушкой, столбы тополей.
Еще и еще раз цепко прощупывая весь этот, видно, очень древний, многовековой погост одновременно и быстрым, и пристальным взглядом, Матушкин чувствовал, как в нем поднималось нечто похожее на ликование. Он сразу поверил в свой план, а уж теперь и вовсе не хотел допускать ни малейших сомнений и последние жилы из солдат тянул, чтобы все так и вышло, как рассчитал. Солдаты вовсю махали ломами и кирками, долбили землю и маскировали "опэ", превращая их в небольшую неприступную крепость. Дойдя до кладбища, немецкие танки, считал, лейтенант, должны повернуть и обязательно повернут: этих обледенелых засугробленных надолбов никакой ползучей твари не одолеть, ни за что не одолеть, да еще когда он ударит по ним из своих "громобоек".
"Все равно, куда повернут, - с нарастающим торжеством билось в нем, - налево, по полю, или направо, к бугру. Лишь бы свернули, подставили б только бока! Мне и Малышу".
И позицией, огневыми Зарькова таежник был тоже доволен. Час провел он у Олега на хуторе, подсказал, где пушки поставить, где фальшпушки, как все лучше, похитрее прикрыть, как, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное, вести огонь с закрытых позиций, и об этом условились. И Лебедь после короткого - на десять минут собрания коммунистов перед схваткой (здесь он и встретился с батей) прежде всего завернул к Малышу. Не стал менять ничего: лучше приморца разве придумаешь? Осмотрелся. "Пожалуй, и мне лучше здесь… Какой он еще командир? - подумал комбат о Зарькове. - Неопытный, необстрелянный. Да и чем не "энпэ?" - кинул он взгляд на чердак крепкого кирпичного дома.
Так что с Олегом и с Лебедем тоже как будто было все правильно, хорошо. А с батей… Батя, как ни странно, внимательно выслушал Лебедя. Только вцепился глазами в него.
- Прорвутся - пеняй на себя, - процедил он. - Сам… Вот этой рукой!
Так что все дело теперь было за ним самим, за Матушкиным, за его первым взводом.
Солдаты уже разгрузили застывший по самые оси в снегу разболтанный "УралЗис" и от края погоста таскали к орудиям ящики со снарядами. Матушкин помогал им. А теперь, распрямившись в пустом кузове, видел, как, сгибаясь под ношей, продирался через сугробы между могилами правильный Тимофей Чеверда - один из самых старших на батарее солдат, колхозник из Винницкой области, хозяйственный, не очень выносливый и расторопный, уж больно полный и рыхлый мужик. Из-за гибели двух номерных на нем и на втором правильном, Степане Орешном, лежали теперь и снаряды: в бою подносить их к новому замковому - Пацану, а сейчас, перед боем, заложить их на огневой, а также в запасной погребок.
Шинель на Чеверде, как всегда, пузырилась, никакой военной выправки, из раскрытого рта без передних зубов - еще дома их будто бы вышибло дышлом - валил клубами пар. Орешный, тоже грузный, но сбитый и сильный, сортируя, растаскивал ящики со снарядами по погребкам - осколочные, фугасные, бронебойные. Барабанер, Огурцов, ефрейтор Изюмов долбили ломами и кирками очищенный от снега, скованный стужей грунт. Изюмов долбил исступленно, не командуя, не подгоняя никого из своих солдат, не глядя в сторону взводного.
"Ага, - заметил Матушкин, - заглаживаешь вину? Заглаживай, заглаживай".
Звенели металлом о камень и лед солдаты и на огневой Нургалиева.
Матушкин с присущей ему зоркостью, изобретательностью и хваткой, почти вожделенно сузив глаза, еще и еще раз оценивал расставленные здесь его взводом "капканы", "кулемы", "силки" и предвкушал, как притаившейся рысью выждет здесь, подпустит поближе и вцепится в горло врагу.
- Товарищ лейтенант! Ходьте сюды! - услышал он сквозь свое напряжение. Повернулся на зов. То кричал Чеверда. Он, видно, не выдержал тяжести, сбросил с плеч ящик со снарядами в сугроб. Крикнул снова: - Товарищ лейтенант, ходьте сюды! Швыдче! Хриц! Як живий!
"Чего еще там? - недовольно нахмурился Матушкин. - Погоди, погоди… Чего он орет-то? Будто бы фриц?" Пристальней вгляделся туда, откуда кричал Чеверда.
Высвобождая что-то, правильный сапогами и руками раскидывал снег.
Спрыгнув с машины, проваливаясь по пояс в сугробах, Евтихий Маркович стал продираться к нему.
На призыв Чеверды потянулись от пушек и солдаты с личным оружием, с касками. Здесь, на передовой, Матушкин и шага не давал никому ступить без них. Надоело всем долбить землю, а так хоть повод появился распрямить спины. Один ефрейтор Изюмов не бросил кирки.
"Натворил. Давай, давай теперь искупай", - взглянув в его сторону, опять упрямо подумал Матушкин. Через завалы снега пробился к уже столпившимся вокруг Чеверды обоим расчетам. Они расступились, и то, что Матушкин увидел, сперва удивило его: из сугроба, уже развороченного и притоптанного, жирно ломя чернотою глаза, выпирала огромная, словно печной чугун, и такая же черная и округлая голова. И, как ни был таежник далек от всякого искусства, все ж уловил, что голова эта, да и туловище, на котором она держалась, в общем, весь этот памятник был высечен из какой-то ценной породы и, похоже, довольно искусно. И тем не менее показалось приморцу, да и каждому, потрясенному столь неожиданным сюрпризом, что то вечное и прекрасное, что может вложить во все что угодно - в камень, в глину, в металл - человек, воплотилось на этот раз в ставшем символом зла лице немца: надменное, челюсть массивная, такой же нос над щелью сжатого рта; вместо зрачков тускло светился в лунках лед; под шеей, похожей на шею быка, бил серебряным блеском вделанный в камень настоящий орденский крест.
- Да-а! - приморец даже рот приоткрыл: ненавистная и все-таки чем-то приманчивая голова. Вгляделся в орден, в фуражку, в петлицы. - Никак генерал? Поди ж ты, - обратился он в удивлении к солдатам, - зима, бездорожье. Лишний ящик снарядов, горючего, теплой одежды, хлеба не взяли. А этого взяли. Понят дело? Вот так!
Орешный смотрел на камень сурово. Рябое лицо его, широкое, крепкое, еще не остыло от работы, горело.
- Пудов десять, - прикинул он памятник на глазок. - С подставкой если. А то и все пятнадцать. Ишь, суки, еще с жиру бесятся, - поразила его та же, что и взводного, мысль. - Да-а, мало мы их… Мало. Больше, крепче надо их, сволочей! Чтоб каждый юшкой умылся. В хавальник, в хавальник их!
- А можа, сам Гитлер велел? - Лосев смотрел на бюст завороженно, восхищенно. Скинул варежку. Рукой, исколотой, в шрамах, бережно погладил его. - Маста-а-ак точил: Ай и маста-а-ак! Робя, ить и впрямь, можа, фюрер велел? Генерал!
- А жинка? Чоловику? Могла и вона, - предположил Чеверда.
- Могла, - протянул Орешный раздумчиво. - Где надо тряхнула мошной.
- Ха-ха-ха! - развеселился Голоколосский. - Мошной. Да у нее… Молодая, наверное. Начальнички любят таких - свеженьких, пухленьких. Ей, наверное, есть чем махнуть и без мошны. Э-эх, как подмахнет! У-ух!
- Уй би тибэ! - ожог наводчика узенькими глазками Казбек Нургалиев.
- А тебе? - огрызнулся Голоколосский. - Сам бы, а? Наверное, еще бы позлее меня.
- С кэм гаврыш? - скрипнул зубами узбек.- 3 камдыр гаврыш. Камдыр!
- Да будет вам, - вмешался Орешный, - хватит ей и без вас. В фатерлянде полно своих кобелей.
- Не хватит. Найн! Нету, - сокрушенно, подражая немке, запричитал, затряс головой Пацан. - В Смоленске они, под Москвой, под Сталинградом…
- А здесь, у нас? В предгорье? Да и в горах? - напомнил помор.
- Да и у нас. Что мы, лыком шиты? - подхватил Голоколосский. - Вон, зажали. Поплачут гансики теперь и у нас!
Пока спорили, Семен Барабанер упорно смотрел в генеральский каменный лоб. Никто во взводе и похожего ничего не испытал, что уже досталось Семену - на шкуре своей порядки немецкие познал. И то, как Семен глядел на генерала, заметили все.
- Расстрелять его, падлу! - сорвал Пацан с плеча карабин. - А ну, брысь, лопарь! Гляди, гниду фашистскую пожалел!
- Я тебе… Смотри. Он мне еще - брысь! - оскорбленно взъерошился Лосев. - Сам ты гнида!.. - так и рвалось с его языка слово "фашистская", но не решился, пробурчал его про себя. А вслух отрубил:- Головорез! Тебе бы только стрелять, совести нет - рука не отсохнет.
- Ты мою совесть не трожь. Не трожь! - Пацан неожиданно побелел, губы в струну.
- А что ж ты такой?
- Какой? Какой?
- На расправу-то… Больно уж скор. Больно прост.
- Прикажут, и тебя застрелю!
- Да ты и сам…
- Что сам? Что? Договаривай!
- Видали уже. Застрелишь и сам.
- Да, застрелю! Хоть кого. Застрелю! - вдруг почти истерично, с вызовом выкрикнул Яшка.
- Э-э, доскакался уже, - уперся проницательным взором в Яшку помор. - Эк тебя уже как.