- Значит, девятнадцать тебе? - прогудел Матушкин зажатому между ним и комбатом имениннику. В полумраке вгляделся в Олега. Помолчал. Разлил в железные кружки французский коньяк. - Что же тебе пожелать? - шапку сшиб на затылок, заскреб сокрушенно ручищей лоб. - Вот что. Ты мне сынок. Сынок, как и мой. Одно пожелаю: будь жив-здоров. До победы желаю дожить. И давай, брат, на "ты".
Это тогда прозвучало так неожиданно щедро, Олег смешался, что-то промямлил в ответ.
- Колька-то мой только в письмах на "вы". А так-то он меня на "ты". Как же иначе. Ну и с тобой. - Выпростав в тесноте руку, Матушкин обнял Олега за плечи. - Ну, будь жив-здоров, сынок. - И, звякнув кружкой о кружку, разом выплеснул все содержимое в широко разинутый рот.
Вспомнив сейчас это, вместе с отчей теплотой ощущая и силу приморца, Олег с особой надеждой и верой вникал в его план. А самому неудержимо хотелось коснуться его, сказать что-нибудь сыновнее, ласковое. Да что тут скажешь? С родным отцом и то, кажется, так и не нашел общего языка. С матерью проще было, та сама всегда ласкала его, по каждому поводу целовала. А вот с отцом… Дурак. Каким же он был плохим сыном, сухарем, все чего-то стеснялся, все ему что-то мешало. А теперь? Нету рядом отца. И будет ли уже когда? Тоже где-то на фронте. Не в траншее - в полевом госпитале. А тоже опасно. Наверное, тревожится за него. Конечно, тревожится. Бедный отец! А рядом чужой. Но чем-то уж как будто и свой. Что-то к нему уже затеплилось в сердце Олега. Но как ему это сказать, как показать?
- Простите, Евтихий Маркович, - Олег засмущался. - Вы говорите…
- Ты… Говори мне "ты". Ведь пили же за это? Пили! - вдруг горячо обиделся лейтенант. - Давай! Пора! Привыкай!
- Ты-ы, - выдавил с усилием Олег. Замялся. - А может быть… Не считаешь ли ты?.. - Олег запнулся снова. - В общем, - тут же справился он со смущением, - по логике, по тактике здесь, по-моему, еще бы одну батарею надо поставить. - Застеснялся, будто этим своим вмешательством обижал лейтенанта. - Вот здесь. - Чистый, еще не успевший как следует загрубеть в походах палец Олега неловко ткнулся на карте в перекресток дорог.
Лебедь нахмурился. Оборвал:
- А две не хочешь?
- Хотя бы взвод, - смешался, поправился Зарьков.
- Комполка, да и мне, комбату, милочек, видней. - Лебедю хотелось еще резче одернуть слишком ученого младшего лейтенанта. Но его такие неуместные, непривычные здесь, в армии, на передовой робость, воспитанность, вежливое обращение по имени-отчеству остановили комбата, не дали сорвать на нем злость. В глубине души он и сам сознавал, что младший-то прав: и впрямь туда бы, на перекресток, следовало поставить еще одну батарею или хотя бы взвод.
"Но мало ли что надо, - возмутился комбат, - где их взять? От полка за два месяца боев вон и двух третей не осталось. Это моей батарее повезло. Впрочем, что значит повезло? Просто грамотней, толковей сражались, - чуть раздулись от гордости ноздри у Лебедя. - А у других? Редко в какой батарее по три ствола осталось, больше все по два, а то и по одному. А он, сопляк, туда же, советы давать: батарею сюда, взвод туда… Нет, хватит! Хватит мне одного своевольного. - Лебедь метнул подозрительный взгляд на приморца. Но тот молчал, и Лебедь опять взглянул на Зарькова. - "Простите… Пожалуйста…" Смотри ты, - подивился комбат, - еще не отвык. А я уже и не помню, когда в последний-то раз говорил эти слова, когда обращался к другим по имени-отчеству. Да, - подосадовал бывший учитель, - опростился я совсем, огрубел. А ведь не просто учителем был, не только историком, но и директором школы. Все шли ко мне. Сколько детей, педагогов, техничек. А родителей? И к каждому особое слово, особый подход. Иначе нельзя. Иначе б не вышло. А теперь? Ха, теперь! Теперь сойдет и так… Всех на "ты", по фамилии всех, по шпалам, по кубикам, по треугольничкам. А погоны навесят, по погонам начну и по звездочкам. И намека нет… Ну, на это… Как это ты раньше называл: на индивидуальный подход. Хе, - хмыкнул комбат, - чего вспомнил! Ха-ха! Да зачем он здесь, в части, на фронте, этот индивидуальный подход, когда есть приказ, коли дана тебе власть. Тебе дано даже смертью карать, - подумал саркастически Лебедь. - Да вот взять хоть этот приказ - встать у бугра. Приказал комполка - и становись. Хотя и лучше позиции есть. А я своим взводным прикажу. А они отделенным. Те солдатам. Коверкаем, теряем себя. - Потер мучительно лоб, посмотрел опять на Зарькова. - Вот побудешь в армии, на фронте с мое, почуешь ее, власть, войдешь во вкус… И ты… Да, и ты станешь таким же: без "простите, пожалуйста", без имени-отчества. Да, да, и не мечтай о другом. Вон таежник, на что стержневой, трехжильный мужик и то… А что? - тотчас споткнулся на таежнике Лебедь. - Ну, горяч, одержим. Ну, упрям, как осел. Вот как сейчас. А может, как раз так и надо? Не отступать от своего, от себя. Вот как он. Ни за что не изменит себе, ни на грамм. Пойдет на рожон, напролом, нарушит приказ, а сделает так, как считает мудрей. Настоит на своем!" Лебедь давно уже понял, что Матушкин просто клад для него и не ему, бывшему учителю, прежде не бравшему в руки даже ружья, получившему звание на военной кафедре вуза, на разных офицерских сборах, тягаться с таежником в живой и тонкой, в чем-то сродни его прежней промысловой профессии военной премудрости. И потому порой, пряча самолюбие, крепясь, допускал, чтобы взводный им верховодил.
- Ну и клещ. Клещ! - сказал он досадливо Матушкину. - Отстанешь от меня или нет?
- Ты мне с фашиста дай высосать кровь. Для фрица я клещ! Для фрица! Понят дело? Вот так! А встанем там, где Петух наш велит, там фашисты высосут с нас. С нас, как пить дать!
Комбат смотрел на взводного растерянно, почти умоляюще.
- Езжай в штаб. Езжай! Или звони, - потребовал Матушкин. - Что, поджилки дрожат? Ладно, я давай. Сам! Разреши через голову!
Начальства Лебедь боялся, а батю, командира полка, непреклонного, да еще и придиру, педанта, если бы мог, обходил за версту. А Матушкин, чем выше кто над ним был, тем достойнее всегда с ними держался. И начальство словно чуяло это за ним. Но знало и то, какой он прекрасный солдат, и, похоже, терпя все строптивое в нем, доверяло ему и любило его: кто-кто, а уж он, хотя и не станет шапки ломать, но зато, если потребуется, одолеет и невозможное. Свою же власть Матушкин, как иные, не лелеял, не пестовал, не кичился ею. Она, казалось, с ним родилась, а с получением лейтенантского звания, командирской должности в служении той цели, важнее которой не было теперь ни для кого, к которой, вырвав из леса, призвали его, просто приняла новую, столь же органичную, как и все в нем, форму.
- Ну! - опять потребовал Матушкин. - Звони! Или мне?
- Ты же знаешь, что он ответит!
- Ха, ответит… Взревет! Во всю глотку взревет, как медведь.
- Вот-вот… Что, рубанет, не окопались еще?
- Окопались. Я окопался! Так и доложишь! Но не там, где он велел, а чуток впереди. Да, да, не гляди на меня так! Считай, окопались. Пушки, сам знаешь, здесь уже, между могил. И ни шагу отсель! Пусть хоть сам сюда приезжает, хоть расстреляет меня здесь, на месте, своей рукой, ни с места отсель! Понят дело? Теперь Зарькова давай. Его на место скорей!
Лебедь обтер рукавом с лица пот, возбужденно прощупал карманы, достал сигареты.
- У тебя что? - спросил он Матушкина дрогнувшим голосом.
- Наш.
- А я вот, - Лебедь показал этикетку, - Испанию начал смолить. С "юнкерса" этого. Век бы не знал, да немец, спасибо, занес. - "Чиркнул спичкой. Рука с огоньком заметно дрожала.
- Ну! - принялся опять за свое лейтенант.
- Чего ну? Чего? Ах же… твою мать, привязался, как клещ! Ну чего тебе? - не выдержал Лебедь.
Зарьков неуютно поежился. А Матушкин теперь, когда вскипел и комбат, поспокойней потребовал:
- Звони. Вот чего. Или иди. Да живее, живей. Время не ждет. День-то февральский какой? Раз-два - и хвост уже показал.
Лебедь жадно, одну за другой сделал несколько затяжек.
- Ладно, - наконец сдался он. Бросил окурок, примял его каблуком. - Не стану звонить, пойду к нему сам. - Вздохнул напряженно. Взглянул на часы. - Скоро уже. Коммунистов всех собирают, вот заодно и пойду. Но, смотри, если не оправдаешь, наколбасишь, ты ответишь за все. Ты! На тебя все свалю! Прямо тебе говорю. Так и знай!
- Валяй, валяй! Черт с тобой! Вали на меня! - охотно согласился таежник. - Ну, - уже веселей схватил он Олега за плечи, - пока не поздно еще, давай выбирай. Может, мне на хутор? Хотя, смотри, здесь, на погосте, будет погорячей.
- Нет! Хватит об этом! Все! - отрубил капитан. - Встал здесь и стой! Сказано, на хутор его, и баста!
- Есть на хутор, товарищ капитан! - повеселел и Зарьков. - Признаться, он мне пришелся. Хуторок этот. На дачу нашу похож под Вырицей. Там, правда, пруд, сосны, пристройки кругом. А все остальное - как тут, на хуторе. На зимних каникулах всей семьей ездили на дачу. На лыжах катались. Осенью грибы собирали. Мама очень любила мариновать.
На миг воцарилась неловкая тишина.
- Значит, понравился хуторок? На дачу вашу похож? - прервал его с иронией Лебедь. - Вот и давай, милочек, на хуторок. Ты и давай, - ехидно потребовал он.
- Да, да. Просто здорово… Хутор этот… Для позиции, - спохватился, виновато смутился под взглядом комбата Олег. - Деревья, кусты, кирпичный забор… Есть где укрыться. Орудия укрыть.
- Вот и давай, давай. Маскируйся. Поможешь ему, - обернулся Лебедь к приморцу. - Ну, за дело, время не ждет, - заторопился теперь и он. - Я подъеду потом, посмотрю. - Помолчал. - Ох, как подумаю, что к бате идти. Господи, пронеси!