* * *
Матушкин схватил трубку. Для начала комбат обложил его в три этажа: они тут с Зарьковым как на угольях, звонили, звонили… А он… Куда он пропал? Но, узнав, чем закончился бой, все равно опять его обложил, но уже радостно, с нескрываемым восторгом:
- Во, три уже есть! Я говорил! - И поспокойней добавил:- Слышишь? Из "котла"-то… Нам уже слышно. Минут через десять - пятнадцать будут у вас. Поддерживай связь. - И замолчал.
Подозрительно вглядываясь из окопчика в сторону гула, Евтихий Маркович снова, как и на рассвете, увидел над собой по-зимнему матовый, почти серый простор; так же медленно плыли в небе белые кудлатые облака, стояла, казалось, такая же тишина, нарушаемая только далеким гулом да воем и треском огня. Но уже не было ни желто-лимонной полосы, ни заревой алости, ни свежей ясности раннего, не тронутого схваткой утра, Лишь на юго-востоке, куда переместилось теперь невысокое февральское солнце, чуть проглядывало сквозь серую мглу светлое живое пятно. Сзади, догорая, чадили немецкие танки. Столбы дыма сливались в одну черную грозную тучу. Ветер сносил ее. Тяжелая, она ползла над оврагом, цепляясь за щетину нескошенной кукурузы.
Но и эта картина первой нынче победы, одновременно и мрачная и торжественная, радость, что все во взводе покуда остались целы, не заглушали в Матушкине новой тревоги. Точила она и солдат, но этого не было видно. Чеверда лениво жевал смерзшуюся камнем кукурузно-ржаную горбушку. О горячей пище нечего было и мечтать, вот направляющий и замаривал червячка. Но, учуяв подозрительный гул, зажевал быстрее, обтер рукавицей рот, сунул краюху в свой вещмешок, накинул петлю, затянул. Пробурчал недовольно:
- Не дастэ и поисты, - завертел беспокойно головой, забил каблуками о притоптанный снег. В полуразбитых сапогах, надетых без вязаных жинкой из овечьей шерсти носков, на одну портянку из немецкой шинели, даже с газетой ноги не согревались.
Матюкнул негромко фашистов и рядом сидевший Орешный: только решил закурить, достал уже и кисет, а тут этот гуд. Сунул все снова в карман, под шинель.
- Э-эх, - вздохнул он, - лихо не лежит тихо. Покурить, падла, и то не дает. - И, кажется, вовремя спрятал: откуда-то с той стороны, где за снежным простором степей и предгорья плескалось Каспийское море, тоже донесся рев, сверлящий, стремительно нарастающий.
"Самолеты, - сразу отличил его Матушкин от всех других шумов. И тут же на сердце тоскливо заныло: - Чьи? Наши или не наши?" Матушкин знал, взвод его непросто увидеть и сверху - пушки подбелены, комья земли присыпаны снегом, все в маскхалатах. Надо только слиться с сугробами, не шевелиться, застыть.
- Воздух! Ложись! - крикнул он.
Все рухнули наземь. Косились глазами на небо. Уставился ввысь из окопчика и Матушкин. Из солнечного пятна, словно из светлого окна в тусклом матовом небе, с ревом выметнулись звеньями "Илы".
- Наши! Ура-а! - вскочил, задрав кверху голову, Лосев.
- За щит! За щит, мать твою! - закричал лейтенант. - Не демаскироваться!
А немецкие танки с пехотой, должно, уже ударили по нашим передним траншеям. Матушкин догадывался об этом по тому, как вместе с "пэтээрами" дружно заработали и пулеметы, как волна за волной, бросаясь в пике, "Илы" не только сыпали бомбы и палили из пушек, но и вовсю поливали сверху свинцом. А немцы, наверно, все лезли и лезли. Небо там, над передними нашими траншеями, так и вскипало зенитными кудрявыми облачками. Один штурмовик задымил. Как бы нехотя, наклоняясь все ниже и ниже к земле, круто взял в сторону, откуда пришел. За ним, все густея, чертил небо шлейф.
"Дотянет? - за ним, наверное, следила вся передовая. Матушкин увидел, как стрела черного дыма метнулась за холм. Всплеска дыма, снега, земли за ним не последовало, не услышал и грохота взрыва. - Уф, - облегченно вздохнул он, - значит, сел, не сгорел. Молодец! Долетел до своих. Не выпрыгнул!"
Отбомбившись и отстрелявшись, штурмовики потянулись назад. А гул из "котла" все нарастал… Не сумели, значит, соколики всех гадов ползучих переклевать. Еще больше усилились треск "пэтээров", разрывы противотанковых и ручных гранат, нарастал автоматный и пулеметный огонь. Наши, должно, отбиваясь от танков, в основном старались отсечь от них пехоту. Рокот моторов, пальба будто бы стали смещаться к хутору" А вот там грохнул и залп. Больше там некому было - значит, ударили пушки Зарькова. Эхо выстрела, отдаваясь между холмами, понеслось по снежной равнине. Ухнул второй залп, третий, четвертый. И пушки Зарькова стали бить вразнобой. Их пальба тотчас смешалась с пальбой немецких орудий. Что-то рвалось там. Возможно, то рвались подбитые фашистские танки. Там, у хутора, уже показался и дым.
Вслушиваясь в пальбу, вглядываясь в дым, Матушкин едва не грыз сжатые в кулаки пальцы. Не достать пока, не помочь. Видно, напуганные мрачной тучей от догоравших возле погоста трех танков, эти, что шли из "котла", взяли не прямо на брод и на мост, как рассчитывал Матушкин, а приняли немного левее, прямо на Зарькова, на хуторок.
"А, черт. Ну, ничего, деваться им некуда, - попытался утешить себя таежник, - сейчас ко мне отвернут. Сейчас. Должны отвернуть!" И тут, да так, что даже притихла возле хуторка стрельба, раскатился над полями, оврагами и холмами отчетливо выделившийся среди остальных, все вокруг придавивший собой взрыв. И тотчас там, перед взводом Зарькова, взвился ввысь множеством остроконечных стреловидных хвостов желто-коричневый столб, а через миг повалили и клубы какого-то особенно черного жирного дыма.
- Подже-о-ог! - заорал таежник. - Ай да Олежка! Самоходку поджег! Тяжелую самоходку! Понят дело? Вот так! - Матушкин вцепился в рукоять аппарата, завертел ее. - Седьмой! Седьмой! - кричал он. Наконец комбат отозвался. - Что там у вас? - надеясь услышать приятное, возбужденно кричал в трубку приморец.
- Дали им жару! - хрипел капитан, - Твой черед, повернули к тебе!
- Я готов! - отозвался немедленно Матушкин.
- Вышло-то… На нас навалились сперва. Стратег, - упрекнул мрачно Лебедь. Но Матушкин терзался этим и сам.
- Как там Зарьков? - не дослушав, поспешил узнать он.
- Ты давай свою задачу решай. Вот так, - и голос в трубке пропал.
- Алло, алло!.. Вот черт! - ледком кольнуло сердце приморца. Опять закрутил рукоять.
- Приказ слыхал? И готовься! - отрезал и слушать не стал капитан. Бросил трубку опять.
- Я спрашиваю! - снова вызвав комбата, взревел лейтенант. - С Зарьковым что? Отвечай!
- Чего орешь? - возмутился и Лебедь. - Я-то почем знаю? Молчит. Уже с минуту молчит. И пушка не бьет. Он у второй.
- Как же не знаешь? Да ты же рядом!
- Рядом, рядом… Говорю тебе, он у второй. Сейчас сам туда побегу. Живой вернусь, сообщу. - И Лебедь снова пропал.
Матушкин, сникший вдруг от тревоги, но налившийся кровью от гнева на Лебедя, было снова схватился за рукоять аппарата, да на пригорке, что слегка выпирал между ним и Зарьковым, неестественно вдруг поднялся, заметелился снег. Все сразу забыл, даже Зарькова. Отчаянно уставился взглядом в снежную пелену.
Первыми, как бы неся ее на себе, показались шустрые легкие танки, кажется, даже танкетки. В дозор, в разведку их, разумеется, бросили. За ними увидел в бинокль штук восемь средних и тяжелых танков и две или три брюхатые полосатые самоходки. Эти, последние, отстали, конечно, чтобы давить своим метким и мощным огнем все, что будет мешать танкам продвигаться вперед. Вся эта лавина, вздыбив снег, лязгая и ревя, время от времени на всякий случай вслепую паля из орудий и пулеметов, казалось, довольная тем, что вырвалась наконец из кольца, как шальная катила к броду, к мосту, к шоссейной дороге - к своим.
Вот теперь, как и предполагал Матушкин еще вчера, и встали на ее пути засыпанные снегом погост и две его, вкопавшиеся средь могил в землю "семидесятишестимиллиметровки". Выходит, не зря солдаты попотели вчера, поломали хребты, понатерли на пальцах мозоли, с утра и до темноты хитроумно, изощренно оборудовали и маскировали фальшивые и настоящие огневые позиции. Здесь, так и не тронутая с утра, вся маскировка осталась цела. Если с тыла оправдала себя - вплотную почти подошли к огневым три теперь уже догоравших чудовища, - то спереди и вовсе должна себя оправдать. К тому же с этой, основной стороны перед взводом во всю ширь кладбища тянулись скрытые под снегом могильные ограды и плиты, щетина пожухлых кустов и цветочных стеблей и, что тоже очень важно, кроме действующих орудий пряталась батарея "кукол". А это редко каким истребителям удается - поставить фальшпушки, основные позиции и то не всегда успевают отрыть. Но, уж коли сумели установить фальшпушки, они на себя примут первый удар, а первый удар - наш ли, врага ли - всегда самый страшный.
- Ох, робя, дюжай! - завороженно глядя на танки, опять, не то других подбадривая, не то себя, простонал глухо Лосев. Уцепился рукой за щит, с надеждой оглянулся на взводного.
- Слушай меня! - сухо потребовал Матушкин. - Бить мне только под башни! Точно бить! В боезаряд, в двигатель, в баки с бензином. Только в корпус, под башни! И не спешить. Не спеши-и-ить! - прорычал он. - И без команды… Убью! Без команды моей не стрелять! Подпускать! К самому краю погоста мне подпускать! Понят дело? Вот так!
Все-таки немцы, видно, не знали о кладбище, возможно, оно не было обозначено на их картах или, скорее всего, они еще не сориентировались, "потеряли" его в бесконечных снежных завалах. Три дозорных легких танка из тех, что остались после встречи со взводом Зарькова, в разных концах с ходу врезались в первые ряды могил.
- Не стреля-а-ать! - кричал лейтенант, а беспокойно заметавшемуся возле Семена Изюмову показал молча кулак.