- Глянь, ребята, говно! - пораженно вскрикнул Пацан. Оживился. Словно и не было ничего - у воронок у этих, у "пауков", не он кидался с машины в сугроб. Тотчас ложку извлек из-за кирзового голенища, нырнул ею в таз. - Да-а! - восхитился Пацан, осторожно лизнув с пылу с жару жидкое варево. - В жизни такого еще не едал. Ай да Семен! Ну и даешь!
Семен, довольный, отбиваясь от ложек, потащил таз на мороз.
Пока ели кашу, он раза два выбегал из часовни, смотрел, застыл шоколад или нет. Наконец внес, поставил таз на солому в самой гуще солдатских ног.
Навалились на паривший еще, источавший дурманный дух коричневый блин, аж треск за ушами пошел. Колотили довольно в Семкину спину. Опьяненные отдыхом, насыщением и теплом, солдаты на время забыли про кровь и смерть. Посыпались подначки и шутки, вспоминали - весело, всуе, по-русски - и бога, и душу, и даже мать. Взводный не стал затыкать солдатам рты: пускай отведут души. И сам тоже немного расслабился: жевал шоколад, сладко жмурился. Но не пьянел, как солдаты, старался есть спокойно и чинно, с достоинством, ни на миг не забывая, что уже скоро загрохочет здесь, у их случайного фронтового приюта бой с немецкими танками и начнет поливать их свинцовая смерть.
В сторонке, за клиросом, снова затихнув, хлюпая носом, уплетал свою порцию шоколада из котелка Ваня Изюмов. Неяркий свет автомобильной переноски сюда не доставал. В пляшущем свете костра лицо Вани то освещалось, то расплывалось бледным пятном. С минуту Матушкин не сводил с него глаз. "Неужто еще казнится, не простил еще ни меня, ни себя? - Евтихий Маркович заерзал на перине. Еще раз-другой беспокойно, сочувственно зыркнул на Ваню. - Все, хватит. Так дальше нельзя", - вдруг проникся он к нему состраданием и, чтобы дать ему выход, спросил неожиданно для себя самого:
- Ну как? Шоколад-то? Ишь, так и метут, так и метут, - кивнул он на солдат.
Ваня, не ждавший вопроса, растерялся, перестал жевать.
- Ну, прямо экстра! - покрутил ложкой в своем котелке лейтенант. - Что тебе "Красный Октябрь". Только что не плитками, не в серебряной обертке. А так… Барабанер! Боец Барабанер! - довольно пророкотал он со своей высоты. - За выдумку, за смекалку… За праздник бойцам объявляю вам благодарность!
Барабанера похвала эта - от самого лейтенанта, считай, что официально, по службе - застала врасплох, и он растерялся, обернулся к нему, весь пылающий от костра, от удовольствия, от всеобщего признания, и от смущения опустил голову.
- Верно, товарищ лейтенант. Это вы своевременно. Заслужил! - видно, опомнившись, заглаживая свою перед Семкой вину, несколько выспренне поддержал взводного Голоколосский. - Перед строем. Приказом ему. И от нас, - обернулся он к Барабанеру, - от солдат фронтовая, боевая, сердечная тебе, товарищ Семен Барабанер, - отчеканил он точно и ясно, - всеобщая благодарность! Ура-а! - крикнул игриво и тем не менее приподнято, искренне он. Все поддержали. - Ура-а! Вот так, Семен Барабанер. От имени и по поручению крепко жму вашу… вернее, ваши умелые, золотые… прямо-таки шоколадные руки! - Голоколосский ловко, молодцевато вскочил, схватил Семкины руки - тот едва успел поставить на камень свой котелок - и стал их трясти.
Солдаты еще больше разгорячились, все повскакивали, чуть не начали Семку качать, и лишь теснота не дала им таким образом выразить свой восторг.
Не принял участия в этой бурной всеобщей признательности только Ваня Изюмов. Матушкин все тотчас отметил, и это еще более обеспокоило его и сильнее потянуло прямо теперь же, немедленно, хоть как-то, пусть самую малость, выправить положение, вновь как-нибудь вернуть подчиненному прежнее самоуважение и уверенность в себе, да и доверие к нему, Матушкину, его командиру.
- А тебе что, не нравится? - наклонившись в его сторону, спросил Евтихий Маркович как можно более примирительно. - Шоколад-то?.. По мне, лучше не бывает. Всю жизнь бы едал. - Для наглядности нырнул снова ложкой в свой котелок, а затем в рот. - А главное, сытно, питательно. Жив, цел останусь, себе в тайге стану варить…
Рот у Вани был полон. Он не мог ответить. Стал срочно глотать. Да и не ожидал такого тона - дружеского, радушного - и растерялся, опешил.
- Молчишь! - упрекнул его взводный. Ваня молчал.
- Да вас… Вас берегу ведь! Вас! - не дождавшись ответа, с горечью, страстно выпалил Матушкин.
Ваня обмер совсем. Лейтенант было, кажется, помягчел: не рычал уже, не грозил, напротив, обратился к нему так же, как прежде, как и ко всем, уважительно и с заботой. В сердце Вани шевельнулась надежда: может быть, обойдется, минует его трибунал, искупит как-нибудь завтра свою вину? И тут же от этой мысли, мысли об искуплении, побледнел, и проняла его дрожь: "А искуплю ли?.. И какой ценой? - сжался он весь. - Какой?"
Еще с утра из-за этой настигшей его беды Ваня хотел умереть, не находил оправдания себе. И ждал трибунала, и страшился его. Хотел его отдалить. Избежать. А теперь, после этих слов лейтенанта, этого его прежнего доброго тона Ваня как ожил. Снова хотел уцелеть. Хотел жить. Ване стало как будто полегче. Снова уткнулся, хоть и растерянно, но уже чуть радостно в свой котелок, глаз не решался поднять. А солдаты, заслышав сдавленный, немного даже обиженный голос взводного, насторожились.
- Смотри, однако, в другой раз не прощу, - вздыхая, нестрого пригрозил Изюмову лейтенант. - Понят дело? Вот так! Эхма! - вздохнул он еще тяжелее. - Ох, и грузна же ты, шапка Мономаха! Ох, и грузна! - Помолчал. - Дед мой так, бывало, говаривал. Ты вон самый маленький командир. В длинной цепочке-то. Всего-то-навсего отделенный. И давно ли? Без году неделя! И то хлебнул уже. А выше-то если кто? Выше! - указал ввысь, вскинув голову, взводный. - Вот так-то, брат. Пойми меня. Соберись-ка с сердцем, умом и пойми. И постарайся… Обязан… душа вон, а должен уметь все учесть, предусмотреть! Четко обязан приказ выполнять! - "А сам? - вспомнил Матушкин, как уперся супротив приказания Пивня. - Так я же, - тут же отыскал он себе оправдание. - Я же… Доказал ему, Лебедю. И для дела!.." Замолк на мгновение. - Словом, кровь из носу, а мне чтобы всех уберечь! Убер-рр-речь! - процедил яростно Матушкин.
Солдаты притихли. Слушали. Но кто-нибудь нет-нет да и зашаркает ложкой по котелку, а то начнет возить в нем пальцем, а потом его в рот.
Успокоившись малость, почувствовав облегчение - как-то все-таки разрядил обстановку с Изюмовым, - Матушкин забеспокоился и обо всех остальных, о всем своем взводе. Солдаты - кто еще прихлебывал чай, кто курил, кто рылся в сумках - все сыто покряхтывали. Видать, уже были готовы прилечь, ждали только команды. И Матушкин - все, в конце концов, от командира должно исходить, быть под его неусыпным контролем - отечески, но властно приказал:
- Отдыхать! Всем, всем отдыхать! - демонстративно взглянул на часы. - Ничего себе, десять… двадцать два семнадцать уже! Все! Пять минут, и чтобы мне все дружно храпели! Понят дело? Вот так!
Тишина, темень и стужа нависли над передовой. На фронте далеко не загадаешь, только настоящая минута твоя. Вот солдату и были довольны: в тепле, у огня, не их покуда черед стоять на часах у орудий, руками размахивать, прыгать, щелкать от стужи зубами.
- Скидывай сапоги, - стал укладываться на ночь помор. - Эк, взопрели-то, бедолаженьки. С неделю, чай, не разувался. - Старательно потер и сверху, и между пальцами, размял и подставил ноги к огню. - Дышите, дышите, родненькие. Далеко еще вам до Берлина-то топать. Ой, далеко! - потом расстелил портянки, плотные, суконные, из немецкой шинели, расстелил на соломе себе под бока. Никто их отсюда не уведет, да и просохнут быстрей от живого тепла, и ребрам помягче.
- Эх, мальчики! Чего бы сейчас! - тоже вывалив к костру голые ноги, простонал Голоколосский.
- Чего… Известно чего. Чего еще может быть у тебя на уме? - отозвался насмешливо Лосев. - Нажрался - бабу теперя тебе.
- А верно! Смотри! - наигранно поразился Голоколосский. - Мудрый, да? Народная мудрость?
- Тьфу! - сплюнул возмущенно рыбак. - Пузырь ты, вот ты кто! Лопнешь ишо.
- Это ишо отчего? - передразнил его Игорь Герасимович.
- Оттого! Спесь… Вон как она из тебя.
- Слушай, треска…
- Сам ты треска.
- Да не злись. Чего обижаешься? Хорошая рыба - треска эта ваша. Консервы из печени… Спасибо вам, рыбачкам. Пальчики, черт возьми, оближешь. Ладно, хочешь, китом тебя назову?
- Дура ты. Ох и дурак, хотя инженер.
- Злишься? Не злись. Чего тебе? Есть она, нет… А мне, - инженер чиркнул себя по горлу. - С лета уже пощусь.
- Смотри, тоже мне отыскался… - оскорбился помор.
- А что? - подмигнул ему инженер.
- Да кто бы сейчас на ей не попрыгал?
- Ай да треска! Ай да дает! Кит! Теперь вижу, кит! Ну, мальчики, представляю… Дорвемся до немок. Вот уж дадим! Что, признайся, кит, - опять лукаво подмигнул помору Игорь Герасимович, - ни одной не пропустишь, переплюнешь нас всех?
- К стенке тебя за это, за немок, - построжал помор. - Сами же наши тебя и к стене. Ишь, чего вздумал. Силком!
- А я разве сказал, что силком! Ни-ни! Я не насильник какой-нибудь, избави меня бог! - горячо, оскорбленно открестился от обвинения Игорь Герасимович. - Понимать это надо, рыбак, понимать! Мы полюбовно! Да, да! И ей хорошо, и мне, - хитро, ласково погладил рыбачка по колену Игорь Герасимович.
- Они с нашими как? Так и с ихними надо. Так с ними, с падлами, только так! - вдруг вставил с напором, с негодованием Степан Митрофанович Орешный.
- Ах, вот ты как? Товарищ лейтенант, вы только послушайте, как он запел! - обратился Лосев за помощью к взводному. - На одну доску нас… Да как ты смеешь? Они же фашисты! А ты их с нами на один аршин! - накинулся он на рябого.