И снова день за днем, то впереди, то сзади, то сбоку слыша приближающуюся погоню, они путали и гасили следы, петляли, возвращались на вчерашние, позавчерашние ночевки. Они оставляли непотухшими костры, создавая видимость того, что вот-вот покинули это место. Все делал Мирон, чтобы преследователи поняли, что они заблудились, ходят кругами, что вот-вот попадут в руки врагов. Кружа по урманам, пересекая ручьи и реки, Мирон и Апрасинья оказались позади погони, сами шли по следу Потепки и его людей. Опустилась с неба, упала на землю пурга, задымила, закурила поземка, загудела, раскачала сосны и обрушилась на ломкий пихтач. Потепка и брат шамана Сысойка разбили ночевку под крутым берегом реки, в заветрии. Мирон подкрался к самому костру и подслушал, о чем говорят преследователи.
- Я сдеру с него шкуру, - брызгал слюной Потепка, обгрызая оленью лопатку. - Он украл мою женщину. А я три зимы платил калым. Смерть ему, пришельцу с Евры! Как собаке, отрежу уши и украшу свой пояс.
Сысойка, выбивая мозг из кости, прорычал:
- Уши? Брат мой великий шаман Волчий Глаз жил только два дня. Пришелец расколол ему голову, как кедровый орех. Она у него стала как прошлогодняя клюква, мягкая и дырявая. Волчий Глаз сказал мне, что я издохну, если не сожгу Апрасинью на Священном Огне.
- Издох Волчий Глаз, - сообщил Мирон Апрасинье.
- Теперь шаманом станет он - Водяная Крыса, Сысойка! Но он не знает дороги в твои земли. Поворачивай назад, Мирон. Они долго станут кружить по этому урману.
…И вот они на Конде, в Евре, в доме старого Картина, среди братьев и сестер Мирона. В радости встречи, в умиротворенном покое родимой избы, в ожидании свадебного пира сквозила тревога: Водяная Крыса, шаман, потребует выкупа за Апрасинью, Журавлиный Крик, и крови за Волчий Глаз. Но сказал Максим Картин:
- Мы, люди Конды и люди Сосьвы, братья! Мы, Картины, никогда не станем разжигать огонь вражды и мести. У русских купцов мы обменяем меха на дорогие вещи, помиримся с родней Волчьего Глаза. Через семь ночей народится новая луна, и я жду людей на свадебный пир.
Картины
1
- Стань им матерью, Апрасинья. - В старом Картине постепенно вытаивала тревога и недоверие к чужих земель женщине, что властно овладела его сыном и покорила младших сынов и дочерей. Одни едва еще ходили, цепляясь за лавки и покачиваясь у стен, у других менялись незрелые, как молочный орешек, зубы, а мать их, Пекла, два года как стыла в рубленом домике в немоте кедрача… - Стань им матерью, Апрасинья. Укрепи ты их.
Двухлетний Колян тянул к ней руки, распахивал платье и впивался зубами в налившуюся грудь. Кусался и орал Колян - так хотел он испить материнского молока. А те, что постарше, цеплялись за подол, за шелковую шаль, ковыляли за ней, переваливаясь, словно краснолапые гусенята за лебедицей, тянулись за ней, как бусинки, когда Апрасинья шла за водой на реку или в лес за сушняком. Спотыкаясь и падая, тащили ребятишки сухой валежник за прогнувшейся под тяжелой вязанкой Апрасиньей и, забегая вперед, высверкивая глазенками, хвастались:
- Гляди-ка, сюк! Гляди-ка, новая мать, какой… како-ой я сильный! Такую сушину я тащу в чувал! Наверное, большую уху можно сварить, сюкум, мать ты моя!
- Ты такой сильный, Ерошка, - отирая лоб, отвечала Апрасинья. - Ты такой сильный, что через две зимы лося, наверное, добудешь!
- Через две зимы?! - пораженно шептал Ерошка. - Слышите?! - синичкой чиликнул он. - Новая мать сказала, что я добуду лося, - и с легкостью взвалил на себя тоненькую стволину.
И сестры Мирона не давали отдохнуть Апрасинье - теребили ее, упрашивали:
- Ёкым, сестра! Какой положить узор на оторочку? Погляди, "утиное крыло" или "березовую ветку"? Ёкым, как украсить нагрудник "усами соболя"?
- Пусть она присядет и дошьет мне новую рубашку, - прогонял дочерей старый Картин. - Делай давай мне красивую рубаху - стану показывать ее гостям. Садись, Апрасинья.
Картин раскурил трубку с длинным черемуховым чубуком, окутался в дым, помедлил и протянул трубку женщине. Та глубоко, с наслаждением затянулась, притаила дыхание, глаза ее жарко блеснули. Еще два раза потянула из трубки Апрасинья. Ноздри ее задрожали, и она не торопясь, с явной неохотой отдала трубку свекру.
- По обычаю людей Конды - извечно так шло, - мать сына моего, Мирона, должна взять тебя за руку и отвести к заверованным местам, к заверованным деревьям. - Старик склонил голову с побелевшими волосами. - Но нет уже моей старухи… Нет уже моей Пеклы, и некому тебя отвести к священным деревьям. Ай-е! Ай-е! Какая она была женщина!.. - замотал головою Картин и замолк. Видно, шибко любил он свою женщину, Пеклу свою. Он был главным хранителем капища, а Пекла хранила его, Максима, но не для идолов - для солнца, тайги и реки. - Но это нужно сделать! - поднял голову старик. - Не станешь же ты долго сидеть в юрте. Люди скажут, что мы держим тебя на привязи и боимся показать.
Молчит Апрасинья - не может она выйти за селение до тех пор, пока не узнает всех запретных мест.
- Я сказал старухе Лозьвиной. Она завтра отведет тебя к заверованным деревьям. Ты, Апрасинья, должна запомнить их и осторожно обходить стороной те, что принадлежат мужчинам. А их много - то и голубая лиственница, и пятиголовая сосна, и двухтелый кедр. Вон заверованная береза. Смотри, ее ветви лежат на земле. Не может удержать их тяжести могучий ствол.
- Как это? Когда заверовали эти деревья? И почему? - Апрасинья крепко затянулась из трубки, что отложил ненадолго Максим.
- Давно то было, никто не помнит, - ответил старый Картин и склонился над кямкой - мордой. Собирался старик на дальнее озеро за карасями: нужна детям свежая уха. - Не помнят и боятся о том спрашивать!
- Почему боятся? - потребовала Апрасинья. Она спрашивает открыто, неожиданно, и Максим теряется, долго не находит ответа и грубо обрывает:
- Не лезь, куда не велено!
Да, женщина всегда любопытна, всегда пытается докопаться до донышка в тех вещах, которые, оглядываясь, поглубже прячут люди - будь то семейная жизнь или жизнь селения. И ничего не было бы в том удивительного для Пеклы - от нее бы обо всем узнала Апрасинья. А теперь приходится ему, Максиму, наставлять молодую женщину. И порой было ему неуютно оттого, что громко прикрикнул на Апрасинью. Чем она виновата, если не знает большого или малого запрета, - ведь она женщина других земель, в чем-то других обычаев, которых он, Максим, может, не принял бы? Она принимает Евру, потому что любит Мирона.
И только?
- Почему боятся спрашивать? - повторила Апрасинья, и взгляд ее из-под платка был тверд. - У нас в стойбище я спрашивала Волчий Глаз обо всем.
- А зачем то нужно? - спросил Максим Картин.
- Если у человека не попорчен разум, он должен знать, почему он поклоняется идолу, - голос Апрасиньи густой, широкий. - Живой человек…
- Замолчи! - строго оборвал ее Картин. - Молчи и запомни: закон - тайна! В тайне его - сила! А бессильных законов нет. Бессильный закон умирает. Помни: женщине нельзя подходить к шайтанскому амбару. Нельзя подходить к священному месту летнего речного запора! Женщина своим взглядом, своим дыханием может осквернить место запора. Я слышал от своего деда, как сожгли на костре женщину, что ступила ногой на мостки - лаву летнего запора. Сорвала тогда река запор, и осталась Евра без рыбы. Голод и смерть пришли тогда в Евру. Вот что такое женщина!
- Молодая? - спросила Апрасинья.
- Что молодая? - насторожился старик.
- Молодая та, которую сожгли? - голос Апрасиньи отяжелел и напрягся.
- Зиму только с мужем жила, - покосился на сноху Максим. - А летом сожгли…
- Вместе с сыном?! - протянула Апрасинья.
- Ты откуда знаешь? - поразился старик. Он вспомнил: дед ведь говорил, что женщина была брюхатая, носила под сердцем ребенка. Может быть, и сына, может, и великого охотника или старейшину…
- Муж ее трус! Грязная, вонючая росомаха! И мужчины ваши почему принимают такие законы? - недоумевала Апрасинья. - Как ты считаешь, отец, бросил бы меня Мирон в костер? Ответь, бросил бы?
Старик молчал.
- Нет! Не бросит! Хотя он и не давал калыма, хоть досталась ему даром! - гордо проговорила Апрасинья.
Многие древние запреты были и самому старику непонятны, темны, но он требовал, чтобы Апрасинья принимала их на веру. "Так надо! - говорил Картин. - Так было и будет!" И это звучало предостережением - лучше безропотно подчиниться, чем вызвать осуждение.
Нельзя женщине прикоснуться к шкуре медведя. Нельзя прикоснуться к охотничьему снаряжению мужчины, нельзя перешагнуть ни через одну из тех вещей, что искони принадлежат мужчине. Только вот почему? Почему мир разделен на мужскую власть и женскую неволю? Почему у женщины четыре души, а у мужчины - пять? Зачем мужчине пять душ, когда он един и литой, как лиственница?
- Отец, значит, я не могу перешагнуть через себя? - спросила как-то Апрасинья.
Старый Картин понял ее мысли и, посмотрев на дочерей, что соскабливали мездру с лосиной шкуры, ответил:
- Через себя ты перешагни! Перешагни через себя, только останься женщиной. Не знаю твою прежнюю жизнь, но вижу - редкая ты женщина. Обострена ты на правду, и в том таится судьба твоя, и радость, и горе. Трудно женщине в нашей жизни, но втрое труднее женщине горячей, что открывается на правду. А правда спрятана так глубоко, что не хватает жизни дойти до нее, - грустно закончил старик.