И странно все было, и необычно: и эта сверкающая чистота ночи, и притихшие под луной голубые сугробы, и оголенный обрыв берега, и завьюженная чаша озера, иссиня-черный кедровник, горстка разбросанных избенок, извилистые строчки истоптанных людских троп - все словно плыло-уплывало вдаль…
Куда в такую ночь мчится Земля? Куда ты мчишься, земля-лодка, лодка-земля, нагруженная житейским скарбом, человеческим горем, надеждами, бедой и любовью? Куда несешь всех нас?.. Как хочется жить, о Великое Небо!
4
Светает. Тимофей собирается в обратный путь - почистил ружье, подтянул крепления на лыжах. Хозяин позвал к столу. Хозяйка на железном листе напекла крупных, с лапоть, карасей. Тимофей неохотно поел рыбу и принялся за чай - дорога длинна, бежать до вечерней звезды, не останавливаясь…
Дверь в избу распахнулась, белесыми клубами ворвался промороженный воздух и пробежал к чувалу. В короткой малице шумно ввалился Юван.
- Пасе… - поздоровался Юван, отбросил капюшон, длинные волосы упали на плечи. - Пасе! - выдохнул Юван и отвел глаза в сторону.
Тимофей, набивая табаком трубку, промолчал.
- Хозяйка, старая Пекла, велела найти тебя, - вытянул из себя Юван. - Зайди к ней, Тимпей.
Тимофей поднялся, туго затянул охотничий пояс, проверил все ли на месте, - ножи, огниво, табак, попрощался с хозяином и закинул за спину ружье. Подхватил лыжи под мышку и зашагал по глубокой извилистой тропе, пробитой к усадьбе Леськи. Юван молча шел сзади.
Старуха сидела на лавке возле крохотного оконца. Тимофей тихо прикрыл за собой дверь, пламя свечи колыхнулось, и дрожащий зыбкий свет осветил лицо Пеклы. Старуха плакала без слез, и рыдания сотрясали ее усохшее, ветхое тело. Тимофей прикрыл глаза. Он почувствовал себя вдруг маленьким. И чем-то старуха напомнила ему мать, Апрасинью - Журавлиный Крик.
Тимофей кашлянул, но старуха не подняла головы.
- Пасе олын сим нэ, - здорово живи, милая женщина! - громко поздоровался Тимофей. - Я жду твоего слова!
- Кто ты, чужой мужчина? - вгляделась в него старуха потусторонним взглядом. - Какого рода ты? - голос ее достигал Тимофея, как шелест волны, что набегает на голую песчаную отмель.
- Я вогул из Евры. Тимпей Картин, сын Мирона, внук Максима.
- О! Кар-тин, - тихо выдохнула Пекла, но лицо ее оставалось неподвижным. - О-о-э, Сорним Кётып пыскась род - ты из рода Золоторуких, шипящих носом. - Старуха вдруг откинула голову, словно что-то увидела перед собой. - Знала я Мирона, хранителя законов. Я была девочкой, когда он привел шаманку из земель Тахыт-Махум… Ша-ман-ка - Журавлиный Крик, - прошептала Пекла.
- Ты знала мою мать?! - обрадованно придвинулся к старухе Тимофей.
- Кто же не знал Матерей Мать? Кто не знал ее? Она бродила по всем борам, она смотрелась во все реки… Она многих научила брать силу и ярость у трав… Лишь она одна умела расколдовать их.
- Моя мать спасла многих людей, - тепло выдохнул Тимофей. - Она была доброй, мать моя, Апрасинья.
- Была она только умной и справедливой, - возразила Пекла. - И была твердой. Добротой не спасают. Я хотела быть доброй, а родила Леську… Ты зачем стрелял в волка? - уже не шепот, а отвердевший голос прозвучал в избе. - Стрелял зачем?
- Волк бросился на меня! - спокойно ответил Тимофей.
- Но ведь не волк бросался, - она склонила голову к плечу и словно издали вгляделась в Тимофея. - На тебя уже не волк бросался…
- Нет, волк! - твердо ответил Тимофей. - На меня, милая женщина, бросился волк… Может, он взбесился?
- Ты не веришь, что Леська обернулся волком? Не веришь, потому что такого не бывает?
- Да! Душа всегда вселяется в новорожденного… - ответил Тимофей. - А тень уходит в Нижнее царство и живет там столько, сколько прожил ушедший.
- Тогда Леську кто-то убил, - просто и покойно решила Пекла. - Убил и спрятал… Мертвый Леська будет кусать и рвать живых. О, как долго и жадно пожирают нас мертвые…
Юван приоткрыл дверь, глянул и захлопнул. Тимофею стало тесно в просторной избе, его теснили стены, увешанные собачьими, беличьими шубами, и кентыт - меховыми шапками, и легкими сахи из оленьих шкур, шубами и дохами в собольей и горностаевой оторочке.
"Она свое отболела, - подумал Тимофей, - она свое прожила, давно отцедила свою кровь, она все передумала и сейчас так далеко смотрит из своего прошлого. Она знала сразу, изначала. Она знала о Леське все…"
- Только я и ты не поверили! - разлепила губы Пекла. - Скажи, сын Апрасиньи, как, какой мерой нужно обидеть людей, чтоб каждый увидел в нем волка? Он - ди-ки-й! - закричала старуха, и лицо ее исказилось. - Скольких он погубил женщин! О Великое Небо! Ни одна из них не сумела стать матерью. Ни одна не продолжила род. Женщина не хочет рожать уродов. А нас, людей Конды, лесных людей, осталось так мало… Та-ак ма-ло-о в быстрых водах Человеческой Реки! Раскидало нас по рекам, речушкам, урманам, распылило среди чужих языков и народов. У нас забирают женщин, и они рожают уже не манси. Мы уже почти татары, почти остяки. О Небо! Мы прогневали своих богов! И больше всех прогневал Леська, - ее голос стал тихим, как шепот. - Леська узнал тайную тропу в капище… Иди сюда! - приказала старуха и неожиданно легко, словно ее приподнял и подтолкнул ветер, скользнула в угол избы, где стоял темный резной ларь из кедра. - Сбрось! - повелела старуха. - Сбрось барахло и открой! Но сперва крепче закрой дверь.
Тимофей припер дверь, нож из порванных ножен кольнул в бок, он вспомнил о Саннэ - ведь идти ему надо! Ой как надо!
- Надави! - Старуха приложила ветхий палец к выпуклой рысьей голове. - Сильнее!
В глубине сундука застонало протяжно и глухо, затем тягуче пропел железный голос, и крышка со щелчком откинулась. Сундук был доверху наполнен соболиными шкурками.
- Вынимай, - шепотом приказала Пекла.
Тимофей повиновался. И когда под мягкой грудой шкурок показалось дно, старуха снова нажала рысью голову…
- О Небо! О Великий Торум! - не смог сдержаться Тимофей. - О, Сайрын Коталум! - Белый, Светлый День!..
Там, под потайной крышкой, открылся ларец, наполненный золотыми кольцами, браслетами, золотыми пряжками в драгоценных камнях, чашами, кубками, серебряными рукоятями ножей, фигурками резных зверей и птиц, монетами со стертыми ликами, переливающимися бусами, - и все это тускло высвечивало, то вдруг отдавало жаром, то прокалывало холодным голубоватым лучиком, что вырывался из камня.
- Вот оно! - задрожал Тимофей. - Вот оно, принадлежащее богам! - Тимофей приподнял золотое блюдо, на дне которого раскинулась женщина свирепой силы и мощи. Тяжелело круглое лицо, выпукло приподнимались высокие скулы, и оттого, наверное, такой прищур раскосых глаз под гневным и властным изломом бровей. Но тугие губы полуоткрыты и так зовущи, кажется, что женщина приподнимается с золотого своего ложа и вот-вот распахнется вздыбленная налитая грудь и расслабится могучее, тугое бедро. А вот серебряная чеканная чаша грузнеет в сплетении тел, рук, лап и хвостов, вся оплетена оголенными чудищами, с тонкими, как копье, хвостами и человеческими ликами. Тимофей протянул руки и вынул то ли чашу, то ли кувшин, какую-то посудину, которую он не мог назвать. Она гляделась то кованой, чеканной, то литой и тоже словно была одета в самое невообразимое переплетение - там были и орлы с телом быка, и быки с головой волка, и рыбы с прекрасным женским телом и длинными волосами, и женщины с звериными лапами, рыбьими глазами. Гривастый зверь пожирал оленя, орел с девичьим лицом раздирал грудь воина - и всюду глаза… глаза… глаза… распахнутые, прищуренные и подлые, доверчивые и зовущие, глаза ненавидящие, налитые смертельной злобой и яростью, глаза в мольбе и просящие пощады.
- Отнеси, верни эти дары капищу… Тебе, наверное, не найти то дальнее, что он ограбил, но отнеси в свое… - Старуха махнула рукой. - Леська оскорбил богов, и они запрятали его так, что не оставили тела…
Тимофей бережно брал в руки вещи, принадлежащие богам, и осторожно складывал в дорожную пайву. То были священные жертвы многих поколений, людей из разных мест, к ним прикасались руки тысяч и тысяч людей, пока они не легли в глубине капища у подножия богов, охраняющих край. С какой надеждой и верой приносилась в жертву каждая вещь. У каждой своя судьба, тайна рождения и потаенный путь из дальних земель. Как сплелись чудовища на чашах, как раздирали они друг друга, так за каждую золотую фигурку, за пряжку или серьгу слетала с плеч человеческая голова, вспарывалось ножом горячее человеческое сердце и дрожали жадные пальцы-когти. Сколько же крови на этом золоте, сколько безверия, лжи и злобы!
О, боги, почему вы принимаете в жертву кровь?!
Но как же так, Леська поднял руку на священные дары - и не окаменел, не разорвался в мелкие клочки и не повис туманом на еловых лапах. Почему в Леську не ударила молния и не превратила в серую золу? Тимофей верил своим богам, верил в их нерастраченное, необоримое могущество, но боги молчат. Молчат, поруганные и оскверненные. Наверное, они уступают в силе русскому богу, который живет в таких красивых дворцах… И уже не остается прежней веры даже перед этими священными дарами. Наверное, оттого, что боги не наказали Леську.
Тимофей бросил за плечи тяжелую пайву, туго затянул ремень и взял в руки ружье.
- Прощай, милая женщина! - тихо сказал Тимофей, но усомнился, слышит ли, видит ли его будто одеревеневшая Пекла. - Остальное возьму в другой раз, сразу не унести… К богам вернутся их жертвы.
Он распахнул тугую, скрипучую дверь и вышел. Остановился, жадно глотая свежий морозный воздух, зачерпнул пригоршню снега и отер горячее, раскаленное лицо.