Наверное, Царство Мертвых неподвижно, там отдыхают души от тяжести земной. Так почему же жизнь отяжелела, огрузнела, отчего стала так давить на шею и сгибать плечи? Отчего стало труднее дышать - вокруг то же небо, та же тайга и река? Те же ветры над озерами и туманами, те же берега держат реку, над которой с криком проносятся чайки. На памяти Тимофея, на памяти всех живущих в Евре все, что окружало их, казалось устойчивым, плотным, и люди рождались, чтобы повторить все и повториться. Закон - повторить все и во всем повторяться? Но почему что-то мешает жить так, как жили деды? Что мешает - ну-ка оглянись! Оглянись вокруг, Тимофей Картин! Вглядись - у тебя же зоркие глаза, у тебя умное, сильное сердце. Почему и ты, хранитель капища, почему уже и ты не веришь слепо в своих богов? Почему? Научился грамоте, и что-то приоткрылось тебе? Или Околь прикоснулась к тебе слабым своим Христом, дивными сказками о спасении души, о справедливости, которой не может быть на земле? Оглянись вокруг, Околь! В чем повторяются твои дети? Ведь они уже не могут жить, как Мирон, как Тимофей, они уже не остерегаются языческих законов. Рушится кровля капищ, и рушится потихоньку то, что было родом, что было племенем. И что же рушит древние, исконные отношения людей, что?
- Да, я женщина! Я храню твой очаг, - сказала однажды Околь Тимофею. - Ради тебя и твоих детей я стала поклоняться твоим богам. Но поздно - наступает безверие. Люди еще по привычке молятся и приносят жертвы, но в душах их поселились другие законы. В душах их - боги денег.
…К Околь часто заглядывала девушка Саннэ из деревушки Сам-Павыл, что в пяти верстах от Евры. Саннэ, из рода Лозьвиных, у своей бабки научилась шить красивые сапожки, женские шапки из гагары и шубки из белки. Как это ей удавалось, никто не знал, но перо на груди гагары изумрудно отливало и фиолетово отсвечивало голубичным соком. Шапки из гагары ценились дорого: птицу эту трудно добыть. Она не подпускает на выстрел из лука, а как только щелкнет курок ружья - мгновенно ныряет. Оттого шапки из гагары носили самые щеголихи, красивые женщины, которых еще не устали любить и холить мужья.
- Тетушка Околь! - порывисто обнимает ее Саннэ. - Милая тетушка Околь! Прибежала к тебе за добрым советом. Гляди! - Из берестяной пайвы она вынимает легкую шапку, собранную из перьев селезней, украшенную крыльями куличков и трясогузок.
- О, красиво! - восклицает Околь. - Как весеннее озерцо…
- А вот из выдры, гляди! - радуется Саннэ. - А из бурундучков не получилось, скажи?
- Почему же? - разглядывает ее работу Околь. - Только ты эту шкурку поставь здесь, а хвостиками укрась края. А если впереди опушить куницей? Смотри! Али соболем?
- У меня не осталось ни одной собольей шкурки, даже лапки не осталось…
- Найдем! - раскрыла Околь берестяные коробочки, туески, замшевые сумки и достала разноцветные лоскутки сукна, мелкие мотки шерсти и обрезки мехов. - Вот гляди, Саннэ, тут все можно подобрать… Нужно песню играть, Саннэ, нужно зазывать узор, чтобы он не испугался, а прилег как надо. Так учила меня Журавлиный Крик.
И светлым, глубоким, просторным голосом Околь запела:
Пусть чуткие, гибкие пальцы
Вышьют искристый и светлый узор…
Тихо, как заклинание, начинает Околь. Она словно уговаривала руки свои слушаться зрячее сердце, нитку слушаться иголку, а память - прошлое. На песню из юрты вышел Тимофей с дочерью, закурил трубку, задумчиво снял со стены семиструнный "лебедь" - санквалтап.
Чтобы песни, сказки старинные
Достойное место в узоре нашли…
Звонкий, как оживший ручеек, голос Саннэ вплетается в узор, погружается в рокот семиструнного "лебедя".
И глазки зверей оживить
Звонкой россыпью ярких серебряных бус!
Далеко и высоко поднимаются четыре голоса - Околь, дочки ее, девушки Саннэ и священного семиструнного "лебедя".
Но не ради узоров прибегала Саннэ Лозьвина из Сам-Павыла в Евру. Словно нечаянно встречала она Сандро, сына Тимофея и Околь, а тот ждал ее, сгорая от нетерпения. У околицы в теплом сосняке встречал ее Сандро, и каждый раз они долго бродили по запутанным лесным тропам. О чем говорили, о чем молчали они, знают только тропы, дремучий ельник да пронизанный солнцем березняк, бородатый ворон на высокой лиственнице.
В непуганой густоте трав притаилась таинственная жизнь, она была велика и многолика, неистребимо звонка, в наплывающем запахе цветов раздавался тихий шелест, тихое струение. Травы звучали неведомой музыкой. Но Сандро и Саннэ слушали не ее и не ветер, что раздувал зеленую накипь берез и, озолоченный, голубовато-зелеными волнами переливался в сосняки, - они слушали то, что вошло в них, слушали свое томление, свою необъятность. Касаясь друг друга, они слушали и явственно ощущали горячий, гулкий ток крови и боялись, что все это рухнет, расколется, обрушится с грохотом в темную пропасть. Они казались друг другу бессмертными и поднимались над землей, над лесом, над рекой и озерами.
- Саннэ! - кричал Сандро.
- Сандро! - отвечала Саннэ.
- Сан-н-э-э! - ударялось в сосны.
- Санд-ро-о-о! - шептала Саннэ. - Сандро… ты… ты… Неужто все это нам, Сандро?
- Саннэ… нэ! Кто ты, Саннэ? - спрашивает юноша.
- Я - это ты… и больше ты, чем я, - отвечает девушка.
Березы выпрыгнули из реки, наступали на взгорок, как будто легкий туман. Потом туман сгустился до молочного, жемчужного мерцания и распахнулся уже березняком, облитым солнечным светом. Он не колыхался, и склоненные ветви вслушивались в неторопливый переговор корней, над которыми, раскинув руки, покоилась юность.
- А я - ты! - заторопился Сандро. - Ты - Небо, я - Земля.
Река плещет у ног, и в ее сердцевине они ощущают упругую, неодолимую силу. Темно-зеленая вода слегка покачивается у теплого солнечного песка, а глубже она остается холодной, таит на быстрине несогретое свое тело, а у песков она нежится, лениво и плотно плещет волной, словно пошлепывает ладошками. Нежится река, переливается в слепящих бликах, вытягивает на быстрину гибкое, упругое тело свое.
- Ты - река! - поднимает на руки Сандро золотоволосую Саннэ. - Ты похожа на мою мать, Саннэ. У тебя золотые волосы? - удивляется Сандро.
- Это от солнца, - вздыхает Саннэ. - И от радости…
- Ты станешь моей женой? - притронулся Сандро к тугой груди девушки. - Я стану беречь тебя, Саннэ!
Саннэ тряхнула золотыми волосами и, затаив дыхание, спрятала счастливое лицо на груди Сандро…
- Тимофей, ты не хотел бы взять в дом Саннэ? - спросила мужа Околь. - Такая красивая, нежная и сильная девушка. Она ведь… Она ведь не ко мне ходит, Тимофей.
- А к кому же? - Тимофей выстругивал топором лопастное весло. - К Сандро, что ли? - удивился он. - Да неужто?!
- Его она… Для него она, - заторопилась Околь. - Друг для друга они рождены. Ты слышишь меня, муж мой?
- Рано ему еще, - нахмурился Тимофей. - Пусть еще зиму поохотится. Да пару коней надо прикупить. Я же, Околь, опять волостным выбран. Опять в волость надолго уйду. А кто рыбу добудет? Нет, давай погодим еще зиму…
- Годить уже поздно, - возразила Околь. - Девушка созрела. Родители могут другому отдать. Тимофей, через зиму будет поздно, - она так просила мужа, в ее голосе было столько мольбы, что Тимофей не выдержал:
- Ладно, - решил он. - Сдам в волости ясак, вернусь и схожу к родителям Саннэ.
- Торопись, муж мой! Чует недоброе мое сердце!
Не успела Околь, не успел Тимофей. Леська-Щысь - Леська-Волк опередил их.