- А чего там у нас нынче? - мотнула головой Манюня. - Наше едово ей не по скусу? - удивилась Манюня. - Гляди-ка, ты посты соблюдаешь, как Федора?
- Да ей, вишь ты, запрет на голову баранью да на сердце и прочий бутор, - усмехнулась Федора.
- Да! - ответила Апрасинья. - Я твой закон уважаю, хотя не понимаю, зачем ты хочешь меня обидеть. Чай пить стану, а голову баранью поедать не стану!
- Не же-ла-ет?! - всплеснула руками Федора. - А суп?
- Суп можно, - важно ответила Апрасинья. - А сердце нельзя…
- Погано? - усмехнулась Федора.
- Закон не велит, - уперлась в нее взглядом Апрасинья.
- Так тебя никто здеся не видит, - легонько, по-мышиному разжала губы Лукерья. - Испробуй здеся, коль в твоих местах запрет.
- Самый дурной человек тот, что в чужих людях свои законы поганит! В чужих облаивает свой закон, чтобы ему, как собаке, кусок кинули, - низким голосом прогудела Апрасинья, а Лукерья вспыхнула и отодвинулась в тень, что падала от сальной, коптящей свечки.
- А поди, охота запретного, - поддразнивала Манюня. - Может, и не скусно, а манит. Ой как манит запретное! Засундученное…
- Нет, не манит, - спокойно ответила Апрасинья. - Знать надо, сколь дадут за твою шкуру. А когда знаешь, што за нее пустое дают, сразу станешь жрать то, што дают.
- Ишь ты! - восхитилась Манюня. - Да ты, баба, великого ума!
- Не жалуемся, терпим! - с глубоким достоинством ответила Апрасинья.
- По-твоему выходит - по Сеньке, стало быть, и шапка, - внимательно вглядывается в нее трезвеющая Манюня. - А ежели кто ошибается? - Она оглянулась на Федору и Лукерью. - Как тогда быть? Ежели станет баба видеть в себе больше, чем она стоит? Говори…
Апрасинья аккуратно сложила шитье, воткнула иголку, пододвинула к Лукерье и ответила негромко:
- Тогда она самая бедная баба. Проживет она пустой. Себе и другим душу изорвет и подохнет, как гриб под кочкой.
- Ну? Што я говорила? - заорала в восторге Манюня. - Темная вогулка до дна видит, а вы мне голову дурите. Каждый ее запрет языческий сильнее любой заповеди господней. Ну, а этта… как ее… эта стервозница Суваннэ, она, поди, узнала, сколь ее шкурка стоит, а? Знала аль нет?
- То охотник Титка не знал, какой он добрый, - тихо вошла в разговор Околь. - Ему доброта мешала увидеть, какая Суваннэ дурная.
- Сказывай дальше! - приказала Манюня. - Нет, стой! Вот тебе стопка за крупную твою душу. Пей! - потребовала Манюня и с верхом налила стопку. - Пей и сказывай, хотя знаю, что добром все кончится.
- Добром! - ответила Апрасинья.
Выпила водочку Апрасинья. Сладкая, вкусная, но только не больно привыкла к ней, полыхает водочка внутри таежным костром. О, хорошо-то как… Только разум отнимает, совсем другое нарождается перед глазами - расплывчатое, горячее, зыбкое.
- Погубила Таись-нэ чудище Виткася, спасла отца, - устало поднялась Апрасинья. Тяжелый выдался день, грузный, изматывающий, как тропа в гиблом болоте.
- Эх ты! - хлопнула по коленке Манюня. - Все ты испортила, евринская шаманка. Страшным должна закруглиться так, чтобы на всю ночь не заснуть.
- Господи, - прошептала Лукерья, вслушиваясь в ночное колыхание пурги. - Скользнул день, истаял. И завтра истает… и послезавтра. Господи, зачем-то мы живем на белом свете? И какое бесчисленство таких, как мы…
Купля-продажа
1
Всю ночь не спала Апрасинья, осторожно ощупывала дверь и выходила в другую избу, где ночевали мужики. Там, при коптящем жирнике, мужчины чинили сбрую, обувку, шлепали засаленными картами, курили и пили водку. Мирон успокаивал Апрасинью:
- Спи! День-два подымит поземка, кончит. Глядишь, завтра уже к вечеру приутихнет. Иди спи.
Только к утру в путаном сне забылась Апрасинья. Утром она дождалась, когда проснется в своей комнате Лукерья. Вошла к ней, тихо поздоровалась. Лукерья встретила ее приветливо, с улыбкой на умытом лице.
- Я все хочу спросить тебя, Лукерья, не отдаете вы свою девку замуж? - спросила она спокойно, будто просто так, мимоходом.
- Акулину? А не рано ли? - удивилась Лукерья, расчесывая гребнем густые волосы.
- Что ты, милая женщина, самая пора, - горячо принялась убеждать Апрасинья, но сдержалась вовремя. - Самая что ни на есть пора, - прогудела густым голосом. - Совсем она готова яичко положить и на гнездо сесть.
- Да я не знаю, - неясно, сумеречно улыбнулась Лукерья. - Все хозяйство Федора и Манюня ведут. Акулина вся целиком в ихних руках. Они ей приданое готовят и по хозяйству, письму-грамоте обучают… Я ведь только шить учу. А у тебя жених, что ли, есть? - в Лукерье затеплел интерес, и она будто оживилась. - Красивый жених? - тоненько засмеялась Лукерья, но отрешенно, как о далеком, постороннем. И в смехе том тихо скользнула тоска о несбыточном, простом бабьем счастье, что не состоялось. Но почему - никто не знает.
- Мне-то он, может, самым красивым глядится, - осторожно начала Апрасинья. - Но скажу тебе, Лукерья, на лицо, на тело - видный, горячий, быстрый! Девки наши бегают за ним сучонками, оттого и боязно, что могут выстудить его насквозь. Издохнуть можно, когда девок много.
- Он сын твой, что ли? - Лукерья подняла на Апрасинью кроткие глаза. - Охотник?
- Да! Фартовый охотник! - с гордостью ответила Апрасинья. - Хороший у меня сын, сильный. И коней любит. В кузне железо бьет, - доверительно сообщила Апрасинья. - А ума наберется. Жизнь его, как весло, короткая.
- И ты зажелала взять ему в жены Акулину? - как-то тихо удивилась Лукерья. - Он же ди-ки-ий! - с затаенным ужасом протянула она. - Ди-кий… Пропах шкурами и зверем. Утащит в свою берлогу, - тетка подняла свои невидящие глаза в набежавшей слезе и простонала: - В берлоге кровь из нее выпьет. Он же тела ее касаться станет, требовать.
- Какой он зверь, когда он сын мой?! - успокаивает ее Апрасинья. - Человеческий он детеныш, гляди, вот она - я, дотронься. Медведица, что ли, я? - Ей стало так одиноко и тоскливо от той вражды, что жила в слабом, кротком существе. - Я приняла тебя за добрую… За чистую я приняла тебя, Лукерья…
- Нет! Не бывать тому, - громко крикнула тетка, лицо ее исказили гадливость, страх и омерзение. Откинулась она от Апрасиньи, а в комнате, в раскрытой двери, возникло опухшее с похмелья, красное и дряблое лицо Манюни.
- Пошто крик? Кака така драка? - рявкнула Манюня и, растрепанная, шлепнулась задом на широкую лавку. - Горим али тлеем?
- Вот она… - вскинула, как пику, свой тоненький пальчик Лукерья.
- Ну, вижу, - колыхнулась Манюня. - Укусила?
- Дикая туземка хочет взять… в снохи Акулину… В вонючее стойло… Во вшивую юрту, в собачник… - завизжала Лукерья так тоненько и пронзительно, что зазвенело в ушах.
- Ну так што? - мотнула нечесаной головой Манюня. - Девке срок пришел, созрела. А то, как морошка, перекиснет… Перекиснет ведь, - хохотнула Манюня и ткнула кулаком в тугой бок Апрасиньи. - Девку с огня надо ломать, как шаньгу, ей-бо!
- Да я по-доброму хочу, - устало и отрешенно ответила Апрасинья. - Сговориться, калым назначить…
- Калым - это перьвое дело! - выдохнула Манюня. - Да и пир закатим хмельной, чтоб земля дрожала.
- Туземка дикая… - тягуче стонала Лукерья. - Вонючая, немытая инородь… Господи… и туда же лезут. Куды конь с копытом, туда и рак с клешней.
- А сама-то кто? - стукнула по столу кулаком Манюня. - Сама-то каких ты кровей? В тебе вогульские, и татарские, и русские кровя. В этой, - она хлопнула ручищей по плечу Апрасинью, - хоть одна, да своя, цельная. Эх-ма! Счас мы с тобой, Апрасинья, белого вина хватанем, не то в голове у меня туман. Счас… Ладно ты придумала.
Манюня ушла в переднюю комнату, загремели лавки, заскрипел стол, грохнул на пол котелок. Вскоре вернулась, прижимая к груди завернутую в платок посудину. Дрожали руки ее, когда цедила белое вино в берестяной ватланчик, наполнила его и с размаху опрокинула в рот - еех-ха! Открыв рот, выдохнула, крякнула, смахнула слезину, набрякшую у глаза.
- Пей! - И протянула половину ватланчика Апрасинье. - Пей! Сговор счас изладим! Федора! - рявкнула Манюня. - Поди сюда, рядиться начнем!
По-мышиному, мягко вкатилась в комнату Федора. Тонкие ноздри ее задрожали, принюхалась Федора - шибануло в нее сивушным духом.
- Бесстыжая! - тоненько вскрикнула Федора и взмахнула сухоньким кулачком. - По утру зелье жрешь, да сгори ты синим огнем! Тьфу, бесовка! Покарай ты ее, господи, кобылицу неразумную!
- Я те покараю! - Манюня положила на ее плечо чугунную руку, и Федора опустилась на лавку. - Слышь, Федора, она вот Акулину нашу сватает.
- То не она, то дурь ее сватает, - поджала губы Федора. - Акулину есть кому посватать, - чуть помедлила Федора, оглянула искоса Апрасинью. - Лавочник вдовый из Гарей антерес к ней поимел.
- Кривой-то? - заорала Манюня. - Да он плешивый, как моя задница. Налим мокрогубый! Ты вовсе сдурела, Федора. Кривоглазый…
- Лавка у него не кривая, - отрезала Федора. - Битком товаром набита… И бакалея, и галантерея… И амбары полны…
- Плешивец он, - тихо подсказала Лукерья. - Голова босая…
- Зато почет! - взмахнула птичьей лапкой Федора. - Всех мужиков в округе в кулаке держит…
- Кровосос! Мизгирь мохнорылый, - бухнула Манюня и налила себе вина. На ее лице выступили красные пятна, желтизной заполыхали глаза.
- Приданого просит вовсе мало, - гнет свое Федора. - Просит он за Акулину десять рублей золотом, да две шубы беличьих, да тулуп волчий, корову да коня. Ну и белье-одежду…