От пожелтевших страниц на Апрасинью дохнуло запахом свечи и пламени, пота и тяжелой дороги, что уводила в неизвестность. Переброшена другая, третья страницы, открывалась картина страшная, нездешняя, пугающая. Над плоским, почти что голым местом с робкими, насквозь видимыми кустиками в солнечной пустоте метались, то ли догоняя, то ли убегая друг от друга, странные существа в белоснежных колыхающихся одеждах. У них человеческое тело, босые ноги, обнаженные руки, а на спине, где сходятся лопатки, распахнулись огромные лебединые крылья - могучие, упругие, поднебесные. И были у них, у тех людей-лебедей, младенческие, невинные глаза с огромными неиспорченными глазами, где обитала неискушенность и какая-то недосягаемая мудрость.
- Это ангелы! - пояснила Околь, уловив недоумение Апрасиньи, добавила: - Ангелы - это души умерших детей.
- Души умерших детей, - повторила Апрасинья. - Они живут там, - она подняла вверх руки. Это она знала почти точно. - Где же, как не рядом с солнцем, должны жить ушедшие дети Земли.
- Да, они живут среди звезд, - ответила Околь и задумалась. - У каждого крещеного человека есть свой ангел-хранитель. Он охраняет его своим именем.
- Как так? Злые Духи все равно узнают имя…
- Ну, я вот - Акулина. Я родилась в тот день, что освящал тот ангел. Он дал мне свои имя, одарил им. Смотри, - она достала из-за иконы свернутые в трубочку бумаги, перетянутые голубой шелковой лентой, развернула и стала читать. Не все поняла Апрасинья. Говорилось там, что раба божия Акулина родилась в юртах Вотьпа сентября десятого дня одна тысяча восемьсот сорок пятого года, крестилась тогда-то и занесена в церковные книги.
Сентября десятого дня, в бабье лето, когда день равен ночи, на переломе дней лета и зимы. Сентября десятого дня одна тысяча восемьсот сорок пятого года, но, что это такое, Апрасинья не понимает до конца. Время она считала лунами - от нарождения луны до полной, считала зимами, и время ее жизни отмечалось или наводнениями, яростным разливом Конды и Евры, или мором скота, или болезнями, или свечением неба, звездным дождем или палящим зноем, что выпивал все ручейки и мелкие озера до илистого, смердящего дна. Так она и все манси считали время, оно было и оставалось медлительным, до ощутимости непрерывным, хотя в его течении - а куда оно текло? - отмечались свои приметные, четко означенные вешки.
- Сколько тебе зим, Околь? - спросила Апрасинья. - Сколько ты уже встретила весен?
- Мне девятнадцать зим, - ответила девушка. - Я встретила восемнадцать весен.
- Почему ты такое знаешь? - продолжала допытываться растерянная Апрасинья. - Тебе говорили о том, что ты уже встретила восемнадцать весен?
- А зачем мне говорить? - засмеялась Околь, вскинула ресницы. - Я и сама знаю, сколько зим я прожила!
- Знаешь? Как ты знаешь?
- Родилась я в месяц листопада, в месяц утренников, в сентябре одна тысяча восемьсот… - девушка задумалась, и ей трудно понять это странное, будто потаенное число, понять то, что оно обозначает, - восемьсот сорок пятом году… А теперь? А сейчас какой год ты знаешь, сим нэ?
- Год совсем худой! Собачий год! - хмуро ответила Апрасинья. - Год замора. Седьмой год после засухи. Дохлый год, больной.
Околь на время задумалась, словно нырнула в себя, дрогнули ее губы, и она загнула пальцы на руке.
- Год сейчас одна тысяча восемьсот шестьдесят четвертый, - радостно выпалила Околь. - Да, шестьдесят четвертый. А это значит - мне девятнадцать лет… Вот видишь - десять, - Околь раскрыла руки. - И вот еще девять, - и она утопила в ладони один палец.
- Великое Небо! Ты видишь, боже небесный?! Ай-е! - прошептала Апрасинья. - Она угадывает время, что было недоступно самому великому шаману Волчий Глаз. Щох-щох! Она может угадать точно, какой нынче год в Великом Течении Времени… Она его обозначает?! Наверное, то та, которую я долго ищу! Она не понимает, - чуть не выкрикнула Апрасинья и зажала рот ладонью. - Не по-ни-ма-ет того, что таится в ней. О! Белый Светлый День! Ее разуму доступны непостижимые знаки, что разбросаны по бело-желтому полю русской бумаги.
Апрасинью, Мать Матерей, властную, крутую, бесстрашную Апрасинью, перед которой раскрывались колдовские тайны зеленого леса, вдруг охватило смятение. В нее вошла непонятная, томительная тревога, дохнуло жаром.
Кто она такая - Околь? Что дает ей силы знать то, что недоступно мудрейшим мужчинам, мудрейшим женщинам ее народа? Добрые ли Духи над ней или Злые Духи ведут Околь по жизни? Добро ли народило ее, а если Зло? Почему у нее золотистые глаза, почему в тугие, словно кованые, кудри собраны волосы?
Околь повернула еще страницу, другую, и в Апрасинью пронзительно вгляделись глаза черного человека. Он словно окутан тьмой, и сам он порождение тьмы, порождение той пропасти, над которой он стоял. Из пропасти потянуло словно смрадом, гнилью, тлением человеческой плоти и звериной злобой. Где-то далеко, в недосягаемой глубине, клубилось пламя, даже не пламя, а его отблески, рваные сполохи, и казалось, что черный человек содрогается, его перекручивает злоба, страх и отчаяние, и пропасть - это его лютое, незаполнимое одиночество, вечное ожидание какого-то конца, который никогда не наступит. Вот-вот распахнется его рот, и оттуда, извергаясь, затопляя пропасть, вырвется крик.
- Кто это? - шепотом спросила Апрасинья, но Околь не успела ответить, как вошла старшая тетка Федора.
- Это - дьявол! - резко ответила тетка и схватила книгу. - Ты нехристь! Туземка-язычница. Да как ты можешь прикасаться к священной книге?
- Я хрещена! - повторила Апрасинья. - Только я ничего не знаю от этой веры. Что и знала, позабыла. Ты сама научила Околь понимать непонятное?
- "О-ко-оль"! - передразнила Федора. - Какая она тебе Околь, ежели она Акулина. Да, то я выучила ее читать Священное писание. Каждый вечер, отходя ко сну, она читает мне…
3
Средняя тетка, Манюня, рукастая баба с мужским лицом и грубым голосом, пила водку от полдня до вечера. Вечером навзничь опрокидывалась на кровать и тихо скулила: "Хочу мужика, ой-ой-ой как хочу мужика… наверное, помру, если сразу не найду". Поскулив, она поднималась, набрасывала шубу и выходила в ночь. Утром возвращалась, ничком падала на подушку и взахлеб храпела.
Младшая сестра, Лукерья, нежная и кроткая, целыми днями сидела в своей комнате у окна и шила, разбрасывая тонкие узоры. Тихо звучал ее пришептывающий голосок, словно песней она уговаривала рисунок расцвести и заиграть красками.
- Покажи мне свои узоры, Лукерья, - попросила Апрасинья, когда та вышла в общую половину. - О! Ветка березы, а это голова соболя с усами, а это - весло, у тебя только нет в узоре лапки соболя и крыла чайки.
- Покажи! - обрадованно закосила глазами Лукерья. - Я тебе тоже что-нибудь подарю.
Апрасинья острым ножом вырезала на бересте несколько узоров, пошарила в своей глубокой сумке, достала тонкие, прозрачные оленьи жилки.
- Возьми, милая женщина!
- Спасибо, Апрасинья! Ты научишь меня шить женскую шапочку из гагары? - Лукерья поднесла к глазам рисунок, разглядывая недоверчиво и удивленно.
- И я не умею, - потупилась Околь. - Пробовала - шапка есть, а тускло. Перо не живет, словно линяет. Отчего?
- Слово надо знать, - буркнула Апрасинья. - Глаз такой надо заиметь, и тогда узор увидишь.
- Глаз? - обиженно покосилась Лукерья.
- Да! Глубокий глаз, - с достоинством ответила Апрасинья. - Ты, Лукерья, милая моя женщина, совсем хорошо шьешь, - похвалила она, уловив, что та ревниво относится к своему мастерству. - Ты шьешь почти как наша Таись-нэ.
- Таись-нэ? - удивленно вскинула брови Лукерья. Торговцы, перекупщики, пришлые мелкие купчики нарасхват по доброй цене брали вещи, что нарождались под тонкими руками Лукерьи, и наперед оставляли заказы. Слыла Лукерья большой мастерицей. Она редко меняла узоры, и сделанное ею отличалась тонкостью, какой-то застывшей врезанностью. - Кто такая Таись-нэ? - И в косоватости глаз Апрасинья заметила блуждающий огонек настороженности и созревающей обиды.
"Тревога… Остерегись… Опасность… - забилось в Апрасинье. - Отойди осторожно в сторону… отойди тихо, чтобы не хрустнул сучок".
- Таись-нэ твоя дочь? - потянулась к ней Околь.
- Нет, нет! - покачала головой Апрасинья. - Она принесла бы счастье любой женщине. О ней знают все люди Верхней Конды…
И Апрасинья не столько увидела, сколько почувствовала, как вздрогнула Лукерья. Она еще не могла отыскать верную, надежную тропу в глухой, неведомой ей жизни сестер. Еще растерянно она блуждала по водоразделу трех разных речек и никак не могла решиться, вдоль какой же реки ей спускаться вниз по течению, а какую из них перейти вброд, отыскав мелкое, негиблое место. Апрасинья уже не могла, уже не желала позволить себе риска - Околь та самая женщина, что нужна не только Тимофею, но и ей самой. И она, опытный охотник, берегла стрелы и туго, но в самую меру натягивала тетиву лука - не должно быть промаха, иначе охотнику гибель.
"О, Шайтан! - заклинала Апрасинья. - Помоги мне, земной бог, помоги мне найти верный след. Освети меня, к какой из этих баб мне подойти с подношением, а какую ударить копьем? Помоги мне, земной бог. Их ведь трое, а я - одна. Смутно я вижу и не ведаю, кто из них волчица, кто - рысь, а кто - росомаха".
- Может, это твоя сестра? - нетерпеливо потребовала Лукерья.
- Нет, Лукерья, - мягко ответила Апрасинья. - Таись-нэ - просто девушка, совсем девочка. Как все она и совсем другая. Но полна она светом и великим терпением.
- Терпением, - прошептала Околь. - Терпение - это, наверное, любовь?
- Ты знаешь Ялпинг-Нёр? - спросила ее Апрасинья, усаживаясь поудобнее и набивая трубку.