Каждого вогула - крепкого или худого хозяина - пересмотрели сверху донизу, ощупали до нитки, оценили и взвесили, выглядели до рубца и заплаты, до последнего капкана и слопца, и Кирэн, раскрыв рот, мотая головой и шумно вздыхая, чуть не взахлеб поражался, с какой тонкостью, с какой ловкостью купец плетет невидимую сеть, беспредельно крепкую сеть, куда в конце концов попадут все евринцы. Да, все! Было ли ему жалко своих родичей? Маленько да, маленько нет. Кирэн не подумал об этом, просто он не помнил сейчас о них. Он заворожен Пагулевым, его умом, размахом, той силой, что исходила от него, и сила та околдовала Кирэна, и он в каком-то глухонемом, языческом ликовании готов был упасть на колени перед купцом, в котором было так много всего - и от земного бога Шайтана, и от небесного бога Торума, от русских, татарских богов и боженят. Кирэна поразило в Пагулеве то, что тот ни в чем не видел греха, не видел запрета.
Пагулев остро и пронзительно вгляделся в Кирэна, словно погрузился, как острога, на донышко его души. Кирэну стало не по себе, между лопаток проскользнула дрожь, а на широком смуглом лице с открытым лбом обильно выступил пот.
- Ты, Кирэн, человек честный! - сказал Пагулев, не затушив горящего взгляда. - Ты неломаный вогул, без червоточины! И вижу я, накопитель ты, шельма и жмот.
- Сесный я… сопсем сесный! - горячо выдохнул Кирэн. - Не порченый. Верно-верно ты говоришь, змот я! И шельма я… - что-то теплое и ласковое, доверительное и поощрительное послышалось Кирэну в этой "шельме", он едва не задохнулся от преданности.
- Ставлю тебя своим доверенным человеком, Кирэн! - сказал купец, сурово нахмурив брови, отсвечивая темными, жесткими глазами. - Мелкого купца я разогнал, пуганул до икоты, ну а если торговец какой придет, лотошник-коробейник, он не помеха. Да и своих стану подсылать. Станешь отпускать евринским селянам товары. - И Пагулев подробно, точно показал, как и что отдавать в задаток. - Давай не скупясь задаток на пушнину. Вот тебе цена, помни. Вот такой тебе товар - за связку белок… А вот что нужно давать за колонка. За красную лису… А вот за черную… За соболя.
"Наверное, ни один старейшина, ни один шайтанщик не знает столько, сколько Пакулев", - подумал Кирэн.
- Летом пушного промысла нет, одна рыба, - продолжает Пагулев. - Товары давай в задаток, - я сам не могу каждый год бывать в Евре, много у меня Евр. Бери кедровый орех. Рукоделие всяческое бери. Придут за товаром - говори: "Обувь меховая нужна! Одежа меховая нужна". Берестяные чуманы, туеса, пайвы бери - пущай делают, такой товар по городам идет. Но, - купец стукнул кулаком по столу, зазвенела посуда, и Кирэн вытянулся, - главное и первое дело - пуш-ни-на! Давай охотнику капканы, ножи, топоры. Давай железо. Ружья, порох, свинец - сами пусть дробь и пули катают. Давай охотнику задаток, и больше тому давай и маленько цену сбавляй, кто фартовый охотник. Мастеру давай, а лодырь пущай на корне гибнет, гниет. Когда человек щедрый, да если он еще с гонором, то он и тратит широко - во, глядите, у меня много! И не заметит, как растратит и снова к тебе придет. Придет и глубже залезет в долг. Понял?
- Понял, понял, - закивал головой Кирэн. - Ой, как понял, что тальше некута…
Смутное чувство тревоги вошло в Кирэна. Не мог он понять, почему Пагулев не уговаривал, не торговался с ним, а повелевал: "Станешь моим человеком!" И не грозил ведь купец, и не покупал, словно знал, что не украдет Кирэн, не причинит ущерба.
- Да, сесный я… сопсем сесный! - лепетал Кирэн. - Просто сопсем я шельма, верно ты говоришь…
4
Рыба была отменно богата в том году. Прямо на льду Евры в поленницы ее складывали, как складывают дрова. Но в зимних садках еще много рыбы оставалось. Если всю из садков вынуть - лед под ее тяжестью мог бы рухнуть, расколоться.
Не часто река так щедро одаривает людей. Но в тот год рыба на диво была - и сырок шел, и язь крупный да жирный, стерлядь шла, и даже нельма белотелая с муксуном. На свой пай каждому евринцу приходился плавучий садок в две-три сажени длиной, высотой в два аршина да шириной в сажень. А был еще селянский садок, общинный - из частокола, что вбивался крепко-накрепко в галечное дно реки. Когда закрепят, распахнут крылья запора, установят морды и разделят их на паи, всегда останется с десяток, а то и дюжина лишних морд. Вот рыба из них и идет в общинный садок. Позднее, уже осенью, когда окрепнет лед на омуте перед запором, из того садка рыба вылавливается и делится между пайщиками. Но уже сверх пая, уже как божий дар, хочешь - бери, хочешь - соседу отдай, общая казна, общий котел.
Рыбы на омуте накопилось столько, что лед не выдержал, прогнулся, треснул в нескольких местах, и рыбу заливало водой. Безлошадные евринцы не могли вывезти ее с реки, потому прямо на льду и сортировали, раскидывали в плотные штабеля - "головку" к "головке", "крупную" к "крупной", затем по сортности шла "средняя", или "мерная", а за средней - "межумок", четверть, мера ее от головы до хвоста. В отдельную кучу отбрасывалась мелочь, шла она на корм собакам и на поедь зверям, на приманку. И чего только не было в той поеди - травянисто-зеленый, по-весеннему яркий ерш, и желтоглазый плотный окунь, и чебачок, и сорога, и мелкая щука-щуругайка, язи и гольяны-вандыши.
Куда девать столько рыбы? Полные амбары накоптили ураку. Натопили наперед рыбьего жира, наготовили рыбьего сала, и навялили, и рыбьей муки напасли, а рыбы все равно тьма, просто жалость берет, как бы не пропала. Селянский сход, не споря, порешил: "Пущай Тятенька Филя и Васек Чернота, плотник Мыколка да Ондрэ Хотанг заберут рыбу из селянского садка, возьмут, сколь надо им".
- Бери, Тятенька Филя! - предложил Мирон.
- Задаром не желаю! - отрезал старик. - Давай я возьму, а посудой с тобой расквитаюсь.
- Не надо посудой, - решила Апрасинья. - Пусть сын твой Васек сына моего Тимпея железу научит.
- А он соображение имеет? - строго спросил Филя и, увидев, что Апрасинья не понимает его, уточнил: - В голове у него варит?
- Ы-ы, Ёлноер, - выругалась Мать Матерей. - Как так в голове варит? У него она что, колташиха? Разве можно здесь, - она ткнула пальцем в гладкий выпуклый лоб Фили, - разве можно здесь уху варить?!
Тятенька Филя тоненько смеялся и трясся от кашля, а Васек Чернота держал его за плечи и басил:
- Это, тятенька, хорошо… Подручный нужен мне. А ее мальчонка все вокруг кузни вьется. Берем, тятенька?
Два воза рыбы увез Мыколка, Васек перетаскивал ее в громадной, как лодка, корзине и засолил в трех бочках: в одной - сырок, в другой - язь, в третьей - окунь, щука да налим. Лекарь Ондрэ Хотанг пришел к селянскому садку с мелкой корзиной, и женщины долго смеялись: "Вот это едок! Вот это рыбоед!"
- Ты, Лыкерья, и ты, Кирья, за то, что Ондрэ детей твоих вылечил, наготовьте Хотангу рыбы из моей кучи, - распорядилась Апрасинья. - Распластайте и накоптите.
…Пагулев вышел на лед, поздоровался с евринцами, заглянул в прорубь, осмотрел садки близ запора и долго ходил среди поленниц рыбы, потирая руки. Доволен остался Пагулев - отменная рыба.
От садков, от запора всем стало видно, как снизу по реке в облаке пара, в нетерпеливом пофыркивании и ржании коней поднимается тяжело груженный обоз. Заиндевели лошадиные морды, тонкие желтоватые сосульки свисали из ноздрей, взвизгивал снег под оправленным в железо полозом. Плотные, окутанные брезентом и мешковиной возы туго перетянуты веревками. Добрые кони тянули сани, на которых в овчинных тулупах громоздились возницы. За несколькими санями, сзади, на коротких поводках-веревках привязаны пестрые коровы - их насчитали дюжину. Коровы шумно и влажно дышали, бока глубоко проваливались - видно, проголодались в пути от Пелыма. Шутка ли, до Евры сотня верст.
- Гляди, безрога, как лосиха! - восторженно вопила ребятня. - Башка безрогая… Баш-ка бе-зро-гая! - кричала хором ребятня, подпрыгивая на берегу. - Башка тво-я безрогая… и титька твоя голая!
На возах как-то обреченно лежали связанные по ногам овцы, поводя равнодушно выпученными радужными глазами.
- Коровы… Коровы кому-то? - обступили Пагулева евринцы.
- Да кому хошь! - засмеялся купец. - Тебе надо? - повернулся он к поникшему вогулу в потрепанной, обгорелой, какой-то изжеванной одежонке. - Тебе надо скотину?
- Да это Сандро Молотков, - шепотом сообщил Кирэн, - он носью корел… Все у него оконь позрал. Он, прат Пакулев, нынсе вовсе колый, как камень на перекате.
- Вот што! - вгляделся в вогула Пакулев. - Ты горел ночью, Сандро?
- Горел… Маленько горел, - горестно закивал Сандро, - огонь все у меня кушал. Только уголек оставил. Ребятишек моих Мать Матерей приютила, а я под березой спал.
- Голый он сейчас, как только родился. Такой вот он сейчас голый, - раздался голос из толпы. - Совсем пузо холодный.
- Горел оттого ли, что пьяным был? - нахмурился Пагулев. - Это грех - водку лизать, как собака! Изнутри сгоришь.
- Был… был… - тороплво ответил Сандро, зашмыгал носом. - Как собака лакал. Как вода пьяным был - мягкий и качался. Ну, как болото, пьяный. У меня рыба много. Дай мне, Пакулев… хлеба, чаю и табаку мне дай.
- Как болото, пьяный? - рассмеялся купец. - Зачем ты, Сандро, водку так любишь? Сладкая?
- Сладкая, ой сладкая… - причмокивал Сандро. Тусклый свет в его глазах слабо плесканулся. - Ты маленько табаку давай мне. И хлеба давай, - умоляюще просил Сандро.
- Ну, а рыбы у тебя много? - спросил купец, переступая в белых своих пимах.
- Нынче много. Два пая у меня, больше нет, - грустно ответил Сандро. - Может, за лето баба еще одного мальчишку принесет, - с надеждой добавил он.
- Ефим! - позвал купец. - Дай ему чего-нибудь из одежонки. Бабе его да ребятишкам. По-божески, как брату. - И подмигнул Кирэну.