- Изюмов… Вот как товарищ Изюмов… Иван Григорьевич, - и добавил с незлобливой, добродушной усмешкой: - Может быть на самом деле кому-то тоже неймется, на трибуну охота взойти, а-а, вот как ему? - снова ткнул он пальцем в застывшего в кресле молодого газетчика. Дальше за ним, в центральном ряду бывший танкист с обожженным лицом, видать, не поделив чего-то с длинноволосым небритым художником, что-то ему возбужденно доказывал. Бугаенко остро, по-орлиному, взглянул на обоих. Те сразу примолкли. - Никого? Нет желающих выступить! Ну и прекрасно! - похвалил секретарь. - То есть, пожалуйста, можете. У нас теперь демократия… Впрочем, - поправился он, почему только теперь? Всегда была… Наша особая, социалистическая демократия… - Но только произнес это последнее, широко разведя руками, как сразу смутился, будто скрутилось что-то в груди, язык прикусил: "Да какая там в… демократия", - неожиданно выругался, признался сейчас себе секретарь. Никогда в этом прежде не признавался, а тут вдруг… Вспомнил, как и что Андрюха его заявил, о порядках наших недавних. Испугался: ляпнет еще где-нибудь. И снова, как и прежде, невольно сбиваясь на лицемерие, ложь, заключил: - Можете, конечно… Пожалуйста… Выходите к трибуне. Вот как и он, - кивнул опять головой на Изюмова. - Пожалуйста, валяйте. Даже с трибуны. Но смотрите… Не пожалеть бы потом… От вас, журналистов, винтиков, шестеренок, приводных ремней партии…
"Опять, Господи! Винтики, шестеренки, приводные ремни… - зло полоснуло Ваню по горлу - даже кулаки вскинул к нему. - Да хватит, хватит! Баста! Не винтики мы теперь, не шестеренки! Не желаем больше железками быть! Не хотим и не будем!"
И все-таки, хотя прежними в основном оставались и отдельные слова, и целые выражения, и жесты секретаря, а думал, а чувствовал он теперь все-таки по-иному, как не мог думать и чувствовать еще совсем недавно, всего какие-то месяцы, недели назад. Все еще и всесильный в своем большом южном городе, словно бы в собственной вотчине, еще жадно цепляясь за все удобное, привычное в ней, еще веря во многое из того, во что верил всегда (и не только веря, но и делая покуда все как всегда), он, тем не менее, уже был подхвачен могучей волной перемен. И она уже обкатывала и обламывала его, норовя в конце концов содрать с него все, чем он, как и все, за минувшие годы безобразно оброс. И продолжая самонадеянно считать, что отлично разбирается в происходящем вокруг, что по-прежнему вполне управляет людьми, контролирует целиком и себя, так и не смог до конца осознать даже самое главное, страшное, происшедшее с ним: что ведь это она, да, да, она, набиравшая силу волна перемен (а не случайность, не юношеская капризность и вспыльчивость сына), и вырвала его из прежних отцовских силков. Почему-то с самого дорогого, бесценного начала ломать его эта волна. И не важно, сознавал ли это Дмитрий Федотович, готов ли был отдать ей и все остальное, чем привык безраздельно владеть, и, вообще согласен ли с надвигающейся со всех сторон сокрушительной новью или же нет, она уже в него ворвалась. И как всякий живой человек, он и боялся ее, боялся вслед за сыном и остальное все потерять, вплоть до поста своего, дарованного ему (хотя и накричал тогда на Андрея) своей, как тот заявил, "волосатой рукой".
- Устали? Ну что ж, будем, наверное, кончать, - постарался улыбнуться на прощанье собравшимся секретарь. В последний раз прошелся внимательным взглядом по все еще неподвижно сидевшим, молчаливым рядам, чуть-чуть как будто нахмурился, покосился на молодого газетчика в стареньком кожаном кресле. Метнул немного левей озабоченный взгляд. На миг приковал его к оцепеневшей в углу на диване миловидной девице. Тут же резко его оторвал. Рывком головы вскинул темную, с блеском седин, шевелюру. Отодвинул решительно стул и, высокий, внушительный, зашагал величаво к двери.
Вскочил из-за стола, поспешил вслед за Бугаенко и Шолохов. Задвигали стульями и все остальные.
"Что же дальше? - билось и билось в мозгу у Изюмова. - Да не граждане мы вовсе для них, не граждане, не хозяева жизни… Проговорился… Они снова, значит, только указывать нам, куда захотят, направлять, а мы только им выполняй. Да в крови, в крови уже это у них. В крови! И когда же закончится это, когда? Лично я больше так не хочу. Не могу и не буду!"
* * *
- Снова жалоба пришла на тебя, - ткнул мясистым пальцем в грудь редактора Дмитрий Федотович. - И снова под ней подпись Изюмова.
У Елизара не то возмущенно, не то удивленно раззявился рот.
- Не надо мне корчить недоуменные рожи, не надо! - одернул его Бугаенко. - Это же надо! Ближе любовниц не мог отыскать - за тысячу верст хлебать киселя. И все на редакционной машине. - Покрутил в тесном вороте налитой лоснящейся шеей. - А передовицы? Печешь, как блины! Их только и стряпаешь. Загребаешь весь гонорар. И хочешь, чтобы жалоб на тебя не писали. Ха-ха! - хохотнул густо, презрительно Дмитрий Федотович.
"А ты?.. В Запорожье, в Киев, во Львов… И что, не на казенной?.. Может, на собственной?" - внешне покорный, тише воды, ниже травы, строптиво восстал в душе Елизар. "Так что не надо… Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Вот так!"
- А завтра, глядишь, начнут на тебя и за квартиру строчить, - продолжал напористо секретарь. - В какой уже раз свои апартаменты сменил?
Шолохов еще недоуменней скривился, губы поджал.
- В третий раз уже, в третий! Не мотай головой. Мне доносят, брат, все. Ишь, раскочегарило, раздухарило! С выходом на бульвар, с балконом и лоджией, рядом пляж, театр, ресторан… Две комнаты мало, три отхватил? Хорошо бы семья. А ведь перст-перстом, бобыль-бобылем - и туда же! - даже закатил удивленно глаза, вскинул возмущенно рукой. - И чтобы жалоб никто не строчил! Да где, в какой стране ты живешь? Время какое? Тут вождей, как липки, трясут, богов не ставят ни в грош. А ты?.. Да с говном смешают тебя, с говном! Дай только срок!
На этот раз Елизар не стал возражать, уткнул униженный, таящийся взгляд себе под нервно переступавшие ноги.
- Чего молчишь?
- Гаденыш! - только и прошипел в ответ Елизар. - Молокосос! - и, расходясь oт гнева все больше и больше, добавил: - Заметки паршивой не в состоянии как следует написать, какую-то муру выдает, а туда же - передовые ему поручай, прибавь ему гонорар. Да вот ему, болт! - яростно отрубил редактор правой ладонью по локоть левой руки.
- Допустим, - казалось принял его аргумент первый горкомовский секретарь. - Не может… Молодой, начинающий еще журналист. Допускаю. Ну а все остальные? Подписей под телегой целый столбец. И что, тоже не могут писать? - вопросил риторически Дмитрий Федотович. - Да тот же, например, Титаренко. Лицо, как у черта. Надо же так обгореть. А перо… Зачитаешься. Я ему просто завидую. Дай Бог, чтобы ты научился когда-нибудь так. А то пишешь, как курица лапой. Передовицы тебе только и стряпать, - кинул он редактору прямо в лицо. - Выше, видно, тебе уже не подняться. Эх, Елизар, Елизар! А как же ты тогда написал! Как написал! О корабле, обо мне, о братишках моих. Все фронты, всю страну очерк тот обошел. За рубежом даже где-то, слыхал, напечатали. Я, весь мой экипаж… Мы все после очерка твоего как-то лучше воевать даже стали. Понимаешь, словно негоже было нам после такого аванса, после славы такой в грязь лицом ударить. Вот и дрались… А теперь? Неприятности только одни от тебя. У меня своих забот вон, полон рот, - чиркнул он себя по горлу рукой, - а я еще тебя выгораживай. Да на кой черт мне это, сам посуди, ну на кой?
И не стерпел Елизар.
- Да врут, врут они! - крикнул он. - Да просто завидуют! Сами хотели бы все загребать!
Бугаенко застыл. Оторвал свой крутой, тугой бок от стола, в который им упирался, шагнул. И зашагал по тесному редакторскому кабинету - возбужденно, для стати своей даже довольно легко.
"В последнее время (из-за всех этих разоблачений, новшеств и перемен) и на него стали бочки катить. Покуда с шепоточком, с оглядочкой, из-за угла. Понапридумывают черт знает что. А все почему? Да потому же все, потому… Прав Елизар: завидуют, зависть проклятая. Самим не хватает ума… Не подняться им наверх никогда, не заслужить всех этих персональных машин и квартир, конвертов, магазинов, лечебниц закрытых. Каждому не дашь ведь, не хватит. Вот и завидуют, катят на нас свои телеги да бочки. Порасхрабрились, пораспоясались… Того гляди, и кулаками станут размахивать. Да еще три реформы. Готовят, готовят - уже… Сам Петр говорил. В управлении, в производстве, в сельском хозяйстве… Даже устав, программу партийную, и то взялись перекраивать. И что из этого выйдет? К чему так дойдем?"