- Да не наше все почти здесь, не наше! - отбивается возмущенный отец. - Наш город какой? Он, кроме всего, еще и порт всесоюзный на юге. Сколько всяких, как говорится, флагов к нам, разных гостей. А теперь, с переменами, с этой "оттепелью", тьфу, еще больше пожалует. Так где, чем прикажешь их принимать?
- Это ты другим заправляй. Другим, а не мне! - парирует сын. - Что, и эта воровская красная рожа из овощного совхоза, что с ящиками, с кошелками, с банками приезжает к нам по утрам… Тоже, что ли, все для встречи официальных гостей? А с винзавода лиса эта хитрая, завитая, накрашенная. С бутылками, с бутыльками… А из кондитерской, с обувной, со швейной фабрик, из художественной мастерской… Все только для встреч, для гостей?… Так почему же тогда мы сами всем этим пользуемся, все это носим, пьем и едим? Почему? И на горкомовских машинах раскатываем? Мама хоть раз в театр или домой ходила пешком? Ну хоть раз, хоть для приличия? А на курорты каждый год?.. И не в Сочи, не в Ялту, не в Трускавец… Баден-Баден, Карловы Вары, другое что-нибудь, заграничное вам подавай!
- А ты? Ты! Не ешь, не пьешь, - возмутился отец, - отказываешься от всего?
- Ел, пил!.. Больше не стану! - отрезал неожиданно сын. Становилось опасным - и Бугаенко-старший сразу сбавил пары: сказал поспокойней, посдержанней:
- Ты же сам видишь, когда я каждый день возвращаюсь домой. Ночами, бывает, не сплю, случается, не знаю и выходных. А командировки, разъезды…
- Г-мм, - хмыкнул Андрей, - все теперь так. Да и ездил бы ты, стал бы по воскресеньям пропадать, возвращаться домой по ночам, если бы это не было тебе интересно. Не киркой же, не лопатой вы долбаете там? Да и неизвестно еще, чем между делом вы там занимаетесь. Маму спроси, что она по этому поводу думает. Спроси, спроси!
- А ты слушай, слушай ее! - насторожился сразу отец. - Есть там время у нас… Не до жиру - быть бы живу. Х-мм, - теперь хмыкнул с презрением он, - и тебе уже нашептала. Вот дура баба. Вздохнуть некогда - весь город, весь флот, все, все здесь держится только на мне!..
- Вот, вот! - взвился Андрей. - В этом ты весь. Вы все в этом, как в капле воды! Отсюда все и идет! Да, да! Я-то вас знаю, нагляделся на вас, изнутри наблюдаю. Как же, только на вас все и держится! Без вас все бы прахом пошло. Не народ, а вы начало всему. И не вы для народа, не вы его слуги, а он для вас, он ваш слуга! И должен низко вам кланяться, шапку перед вами ломать. Вот до чего вы его довели, дошло до чего! А кто? Вас… Ну, кто, кто выбирал? Ты откуда вот взялся? Ну, откуда? - решительно уставился сын на отца. - Молчишь? Не знаешь, что и ответить? Так я скажу! Другой никто не посмеет. - Вздохнул глубоко. И спросил: - Ну, признайся, разве сидел бы ты здесь, не будь у нас дяди Петра? Не будь он в Кремле? Разве сидел бы? Черта с два!
- Что-о-о? - взбешенно рявкнул отец. - Что ты плетешь?
- А то и плету…
- Заткнись! Замолча-а-ать!
Даже Ксюша, с началом спора не сумев остановить его, да хотя бы смягчить, укрывшаяся в своей мансарде над вторым этажом, услышала, как рявкнул муж. Слетела по лестнице, ворвалась снова в зал, застыла в дверях.
Сын смотрел на отца долго, уничтожающе, молча.
- Скотина! - взревел остервеневший отец. - Свинья неблагодарная! Сам всем пользуется, жрет, пьет, а туда же - хаять всех нас, все поносить! И меня - родного отца!
- Все! - отрезал Андрей. - Я сказал уже. Больше не буду ничем пользоваться! Я ухожу!
- Куда? - взмолилась мать.
- Навсегда ухожу!
- Опомнись!
- Ухожу! И вернусь я к вам только тогда, когда и вы станете жить так же, как все - не лучше других. По совести станете жить. Только тогда! И ни копейки, ни крошки от вас я больше не возьму. Никогда! - и, как был, не взяв ничего, только накинув на плечи пиджак, Андрей толкнул с силой дверь, рванулся во двор, из него на улицу, в ночь.
Почти месяц прошел с того дня. Матери сын написал, а ему, отцу - ни строчки. И знает от Ксюши он, что Андрей перешел на заочный, что где-то работает, что, слава Богу, жив и здоров.
Вглядываясь сейчас в такого же, как и Андрюха его, бунтаря, чуть только постарше и внешне, правда, совсем непохожего (сын высокий, под потолок - в мать и в него, и не светлый, как этот, а тоже в них, в родителей - темный шатен, почти что брюнет), Дмитрий Федотович невольно опять, в какой уже раз, особенно после размолвки с сыном, встревожился за него: с такими-то мыслями, настроениями того и гляди наворотит черт знает чего… И ведь заступиться не даст. Власть, влияние, все связи впустую - вот в чем беда. Если вышибут из университета, из комсомола, и попробуешь выручить - ни в жизнь не простит, запрезирает совсем.
"А чего, собственно, было ждать от него? - мелькнуло в мозгу не то с досадой, не то даже вроде бы чуточку с гордостью. - Чего ждать от таких вот, как этот, как эта девица? Мы же сами все это в них и вложили, вдолбили, можно сказать. И на тебе - вдруг такое вылить на них, - сжал он в руке документ. - Это даже уже не ушат… Это… это…".
Это не с чем было сравнить. И Бугаенко смотрел и смотрел Изюмову прямо в глаза - упорно, но и как-будто помягче уже, виноватясь. Словно сын, Андрей, сидел сейчас перед ним. Не признал отец за ним правды, лицемерил, ханжил… Вот сын и ушел. Вспомнив все это, Бугаенко нахмурился, обвел всех понуренным взглядом, остановил его на лохматом взбунтовавшемся парне. Строгости, жестокости в глазах Бугаенко убавилось.
Впервые за многие, пожалуй, за все послевоенные трудные годы, как "хозяином" города стал, охватило Дмитрия Федотовича Бугаенко столь глубинно-тревожное, сложное чувство. Чуял: слова надо было найти такие, чтобы не сделать всем еще больнее и горше. Так надо было попасть, что называется, в самую точку, в самое яблочко, как ждут, как жаждут в эту минуту все, сидящие в зале, разверстые для рождающейся исподволь нови сердца. В том числе и этот, оскорбленный и возмущенный молодой сотрудник.
И еще одно закопошилось в сердце секретаря и все больше и больше бередило его, так и подмывало прямо в лоб спросить эту совсем еще молодую, гордо вскинутую перед ним разгоряченную голову: "А ну, а ну, дай-ка мне лучше тебя разглядеть! Что ты за птица такая? Откуда ты взялся такой? Все вы откуда взялись - с прозрачностью юной своей, с праведным пламенным гневом, с максимализмом своим? Вот и эта девица, - покосился мельком он на блондиночку. - Ишь, глаза-то, глаза… Разгорелись… Огонь, любопытство, вроде бы даже прозрение… Думаете, вы одни такие честные, умные, а мы прохвосты все, дураки? Сын вот тоже еще… Как его теперь вот вернуть?.. Ладно, - подумал, - пройдет год, другой - вернется на очный… Диплом… Прокурора побоку - Андрюху вместо него. Ответственность, дело, карьера… Посмотрим тогда…".
- Значится так, - продолжая упорно смотреть на Изюмова, выдохнул Бугаенко, - вы здесь все коммунисты…
"Пока комсомолка еще", - чуть дрогнула при этом блондиночка. На читку секретного документа она попала исключительно с молчаливого согласия секретаря парторганизации и редактора. Разве могли они отказать себе в удовольствии украсить почти сплошь мужскую компанию таким благоухающим свежим цветком? Но этого Бугаенко не знал…
- Все здесь коммунисты, партийные, - повторил уверенно он, - и понимаете, какого огромного, глубочайшего значения документ я вам сейчас прочитал. Все прошлое это, всю подноготную раскрыла партия нам, народу всему. Такое не каждая партия может позволить себе. Не каждая! - тряхнув седеющей шевелюрой, бросил с вызовом в зал секретарь. - Но это не значит, что все теперь можно чернить, а тем более вождя нашего - Сталина. Одно дело ошибки, культ личности… Это правильно… Осудили… Что было - то было… А вот заслуги его… Чем ему мы все обязаны… Что он сделал… Это мы никому не позволим чернить. Никому! - и угрожающе вскинул короткий пухлый указательный палец. - Словом, товарищи, партия доверилась нам, нашей с вами партийной, государственной зрелости, мудрости. А кто носит в кармане партийный билет, а до партии еще не дорос, не дозрел, не понимает всего - пусть дозревает. Да побыстрее! - потребовал секретарь. - Пока не вышибли вон из рядов. Маловеров, нытиков мы у себя не потерпим!
И только долетели, только коснулись Иванова слуха эти слова, - такие прежние, такие знакомые и ледяные, как он сразу понял, что предназначены они для него. Его, его, конечно, прежде всего имел в виду секретарь. Кого же еще? Но это же несправедливо, неправильно! Какой же я нытик? Да разве я маловер? Разве я партии враг? Я только против того, против тех, кто все эти ошибки, безобразия, да прямо надо сказать, все эти преступления допустил, совершил… Вот против кого! И разве это не верно? Да тысячу раз верно, что всех их, не взирая на лица, - до самого, самого, надо из партии гнать, в три шеи, паршивой метлой.
Похоже было, что главное, самое важное, что хотел сказать секретарь, он сказал. И хотя как будто свободно, вдохновенно и вроде бы нужные слова говорил, сам-то он чувствовал, что это не так: слова находились с трудом и не самые проникновенные, точные. Как и прежде, снова тянуло к привычным и общим призывам, к гимну партийным делам, к хуле и угрозам всем тем, кто возроптал.
- Вот что, товарищи, - помолчав, заключил Бугаенко. - Кто-то, может быть, также хочет сказать вот так же, как…, - сдержанным жестом ткнул он пальцем в Ивана Изюмова.
- Изюмов… Иван Григорьевич, - поспешил на помощь, подсказал ему Шолохов, - сотрудник отдела культуры и быта.
- А-а! - вспомнил, наконец, фамилию секретарь. Вертелась все это время на языке, какая-то необычная, фруктовая, сладкая, а вот припомнить не мог. И повторил за редактором: