В редакции толстую красную книжицу читал сам Дмитрий Федорович Бугаенко - первый горкомовский секретарь. И чем глубже она потрясала молодого газетчика Ивана Григорьевича Изюмова, тем более он отказывался верить ей. И только когда с трибуны в зал полетели слова о самом кровавом этапе нашей истории, о том, почему гитлеровцы докатились до самой Москвы, до Волги, отхватили чуть ли не весь предгорный Кавказ, Изюмову уже не требовалось никаких подтверждений и доказательств. Разумеется, о перечислявшихся в секретном письме грубейших просчетах и изуверстве Верховного Главнокомандующего накануне и в начальный, разгромный для нас период войны Иван Григорьевич слышал впервые. Но последствия всего этого сам, на шкуре своей испытал.
Немец тогда стремительно наседал. Отец, вступив в ополчение, голову за свой город, за Севастополь, сложил. А Ваня с сестрой, братом и матерью успел за море удрать, на Кавказ. Здесь, прямо из-за парты, в армию его и забрили - вместе со всеми парнями десятого класса. Солдатскую форму на плечи, на пояс подсумок с патронами, в руки - винтовку - и топай, мальчишки, на передовую, на фронт. Замели, кто попался, и других по пути. К заданному рубежу подошли на пятые сутки. Сталин как раз отдал знаменитый 209-й приказ. Сам комполка зачитал его перед строем: все, хватит, - дальше некуда отступать! Почти половина республик, всего населения страны уже под пятою врага, множество заводов и фабрик, пастбищ и хлебных полей, нефть, уголь, руда… Приказываю: не взирая на лица, на ранги, любого, кто отступит хотя бы на шаг, тут же, на месте стрелять! Ни шагу назад!
И только зачитали приказ, сразу же вывели и поставили перед развернутым полком заросшего черной щетиной солдатика, едва стоявшего на ногах, босого, без пояса, мешком штаны на дрожавших ногах. Он и сам-то был, как порожний мешок: обвис весь, руки болтались плетьми, пустыми глазами уставился тупо в пространство. Местным, из ближайшего горного аула оказался приговоренный к расстрелу. Второй раз уже пытался бежать. По дороге в горы, домой и прихватили его. И каждому солдату наглядный урок - перед полком и прикончили.
На второй день вывели перед строем еще одного, мальчишку, такого же, как и сам Ваня, в ржавых веснушках, белобрысенького и, как палка, худого. И за то его только, что подобрал и спрятал в красноармейской книжке вражеский ядовитый листок.
С первого же дня (только погнали колонну на передовую) нет-нет, да и налетали то "мессеры", то "юнкерсы", а то и странная - две палки и крыло поперек - разведывательная фашистская "рама". Эта повыше обычно, под самыми тучами шла, а первые - пронесутся на бреющем вдоль всего растянувшегося по полю полка, а он врассыпную, проревут, страх нагоняя, моторами, прострочат пулеметами, да под завязку еще бомбы с листовками понакидают на головы - и айда поскорей наутек. Наши тоже ведь, пусть из винтовок только, а огрызались.
Как удержаться, не подобрать вражеский цветастый "папир"? Вот солдатик, видать, и сунул бумажку в карман. А кто-то, больно уж преданный, должно, и донес. И запустил бездушный свой механизм особист. И расстреляли мальчишку - полку остальному в пример.
Подбирал из любопытства листовки, случалось, и Ваня. И слушая, что читал Бугаенко о роковых просчетах Главнокомандующего, сразу вспоминал небольшую газетенку добровольческой освободительной армии генерала-предателя Власова - "Боевой путь", а под названием жирным шрифтом расшифровка СССР: "Смерть Сталина спасет Россию!" Или как наш ярко раскрашенный, с тараканьими усами вождь, оседлав табуретку, уныло тянет под балалайку: "Последний нонешний денечек", а бравый Гитлер, развалившись в кресле и растягивая, насколько возможно, гармонь, во всю глотку орет: "Широка страна моя родная".
Солдаты остерегались эту пакость даже для подтирания задницы, под табачок нарезать. Обходились для этого своей армейской газетой. В одном из ее номеров, в набранном крупным заголовочным шрифтом слове "Главнокомандующий" вторая буква - "л" - была пропущена, и получилось - "Гавнокомандующий". Номер этот тут же всполошенно у солдат отобрали, сожгли у всех на глазах и объявили, что за враждебную вылазку редактор и редакционный секретарь расстреляны, а остальные газетчики отправлены в штрафной батальон.
И Ваня так был всем этим диким, жестоким подавлен, что, оказавшись наутро носом к носу с лютым врагом, не ненавистью к нему пламенел, а униженно маялся страхом, совершенно неподготовленным себя перед ним ощущал. Из карабина даже ни разу не выстрелил (не дали, не хватало патронов), а уж из пушки (при одном-то единственном ящике снарядов) и вовсе. И потому, весь трясясь лихорадочно и ошалев от отчаяния, только выкатил с расчетом своим "хлопушку" на огневую позицию, только выпустил Ваня два драгоценных снаряда, норовя в фашистский пулемет угодить (а они за молоком куда-то ушли), как тут же немецкой миной их и накрыло. Половины расчета как не было. Ваню контузило. И пришел он в себя, перестал, как паралитик, головой и руками трясти только через несколько дней. И опять за прицел, но уже не нашей, отечественной, а немецкой, трофейной пушки, потому как своей родненькой, русской поблизости нигде не нашлось.
"Так вот почему нам досталось тогда. Всем досталось… Народу всему, всей стране. А могло и не быть, - открывал для себя Ваня, слушая, как первый горкомовский секретарь читал секретный документ о двадцатом съезде партии. И внимая ему, пытался постигнуть логику Сталина. - Ну ладно, в войну… Можно понять - по дурости миллионы людей загубил. А в мирные дни? Что же, выходит, ни за что ни про что, злонамеренно со свету сживал? И кого? Прошедших гражданскую войну, проверенных, опытных военачальников. И неужто не мучила совесть, страх за обезглавленную армию не испытывал?"
Бугаенко уже читал о всесильном в ту пору министре внутренних дел. Его портрет с ядовитой ухмылкой на тонких, как пиявки, губах, с пенсне на стылых змеиных глазах никому из редакционных работников еще не забылся: совсем недавно в этом же зале вместе с другими висел на стене. И Ваня почувствовал, что правый глаз и щека у него легонько, чуть ощутимо задергались. Настолько легонько, что не поверил сперва. Но нет, не ошибся: щека и правое веко все-таки дергались. Впервые это в детстве поразило его, когда едва в бухте не утонул: захотел, дурачок, ее переплыть. Постепенно прошло. При опасностях и потрясениях возобновлялось. Затер, затер ладонью глаз и щеку. А с трибуны неслось… Министр, оказывается, ко всему прочему, был еще и очень охочим до баб и буквально организовал за ними охоту. Выбирал самых юных, прекрасных и все менял и менял приглянувшихся ему девочек, девушек, женщин. И вел им, всем этим наложницам, жертвам, строгий учет: регистрировал в своем маленьком тайном блокнотике. Из него и стало достоверно известно, что до кругленькой цифры - трехсот! - ему не хватило сущего пустяка. И добрать помешала внезапная кончина диктатора, а за ней и его, сатрапа, запоздавшая справедливая казнь.
Прервав в этом месте сразу ставшее еще глуше, сдавленней чтение, Бугаенко обтер тяжелой ладонью окропленный испариной лоб, платок из кармана достал - большой, свежий, надушенный, обтер им шею, лицо. Замер на миг. Брезгливо скривился. Тут же как бы смахнул эту болевую гримасу с лица. Тяжелым пристальным взглядом прощупал весь зал. И вдруг поймал какой-то смятенный, беспомощный, с частым подмигиванием взгляд сидевшего напротив него молодого сотрудника.
Его он, только взошел на трибуну, сразу узнал. Задержался взглядом на нем и сейчас. Вспомнил, как в прошлом году лохматого, рыжеватого этого парня в клетчатом новом костюме привели к нему в кабинет - прямо из горкомовского "белого", "верхнего" зала. Залез он туда через кинобудку и лоджию, чтобы попасть на секретный просмотр документального фильма (только для узкого круга ответственных номенклатурных работников) об испытании нашей первой ядерной бомбы. Там и прихватил его сравнительно еще молодой, с резким глубоким пробором на прилизанных волосах, с упорливым взором немигающих глаз, подтянутый высокий сотрудник спецслужб. И сопроводил Изюмова в кабинет Бугаенко.
- Кто такой? - удивленно воззрился на самовольщика секретарь. Учинил ему настоящий допрос.
Ваня горячо настаивал на своем:
- Не по партийному, не по-советски это - отгораживаться от масс, от людей, правду от них укрывать. Народ тоже имеет право, должен все знать - вот и прошел!
Бугаенко продолжал держать неслуха перед собой, на ковре. И тогда тот сам демонстративно шагнул к ближайшему стулу и сел. Секретарь даже опешил, оторопело отвалился в кресле назад. Но наглость эту почему-то тогда проглотил и только еще раздраженнее потребовал от нахала ответа:
- Да как ты… Как вы посмели? - не решился он все-таки "тыкать" ему - глядишь, еще тем же ответит. - Это же надо - самовольно пролезть на секретный просмотр!
Уже отпустив молодого газетчика, Дмитрий Федотович позвонил Елизару. Редактор и принял оргмеры: закатал подчиненному строгача и из замзава самого ответственного в газете партийного отдела (анархисту, мальчишке не место в нем) перевел рядовым сотрудником в отдел культуры и быта.
Прежде чем читать дальше, Дмитрий Федотович снова метнул взгляд на знакомого парня. Тот, похоже, немного смутился, задвигался в кресле, отвалился крепкими молодыми плечами назад, к сидевшей за ним миловидной блондиночке. Взгляд Бугаенко невзначай зацепил и ее. Она коротким, резким движением головы откинула прядку льняных сыпучих волос с невысокого чистого лба, слабой тонкой рукой и дрогнувшими беспокойно ресницами прикрыла глаза, тоже оторопело откинулась на спинку сидения. Бугаенко прокашлялся в полусжатый кулак, вновь собрал в один тугой узел свой баритон, почти бас, и, уже не глядя ни на кого, погружаясь снова в ответственное напряженное чтение, перевернул очередную страницу.