А Бугаенко другого совсем ожидал. Как прекрасно он знал (и на себе, и на многих других не раз уже испытывал), что такое коллектив, система, номенклатура! А тем более такая, какую он здесь, сейчас специально задействовал: - из самых знаменитых, влиятельных, наделенных в городе властью людей. А за ними несокрушимой стеной стоят партия, государство, страна, И попробуй, не посчитайся кто-нибудь с этим, восстань против них. А ну-ка, попробуй! Да вот хоть этот Изюмов, что сейчас перед залом стоит - один против всех. Ну кто он такой? Ну что на его стороне? Что? Прямодушие, что ли, честность, чистосердечие? Ответчик - ответчик и есть. Доказывай теперь, что ты не верблюд. Даже достатка маломальского - и этого нет, чтобы (если вдруг что) продержаться хоть сколько-нибудь - самому, и семье. Ни квартиры своей, ни копейки на книжке, ни состоятельных родственников. Все проверено точно.
Но все-таки… Нет, не все учел Бугаенко. Было и у Изюмова кое-что за душой. У многих это было тогда - очень многих, кто вернулся домой, уцелев на войне. У каждого, правда, был свой, индивидуальный, особенный фронт. Был он и у Ивана Изюмова. Первые солдатские просчеты и слабости, покаяния горькие, тоже первые, уже недетские клятвы. И пришли, пришли и они - Ивановы первые боевые победы. Пришло самое главное - страхом, приказом, долгом вбитые в него на войне, въевшиеся в его плоть и кровь потребность, привычка, почти что инстинкт: кто бы, когда бы и где бы ни наседал на тебя, ни пытался в порошок тебя истереть, как фриц, к примеру, на передке - не отступать, упираться, стоять до конца - без стонов и криков, без лишнего шума, не выставляя себя. Труднее, страшнее всего на фронте было стоять против танков. Особенно в первые солдатские дни. Недаром они до сих пор чуть ли не каждую ночь ему снятся. У "тэшки" немецкой, кроме пулеметов и пушки, еще и подвижность, скорость, броня. Зато ты со своим орудием и расчетом, насколько возможно, в землю врылся. Стальная ползучая тварь покуда не видит тебя. Подпустишь поближе ее, выцелишь точно, вовремя нажмешь на рычаг - и загорелась тварюга, запылала костром. Но если промазал, держись. Рыкнув, плеснув из-под задницы гарью и искрами, скорость набрав, как бешеная, сама уже прет на тебя, сама ловит, ловит тебя в орудийный прицел, из пулеметов свинцом поливает. Но и тут еще есть шанс: выстрелить снова - пораньше и уже поточней.
Но совсем другое дело, когда танков много, а ты один против них. Один. И будь ты хоть семи пядей, хоть с орлиным глазом во лбу, а вместо нервов у тебя стальные канаты - все равно, в конце концов, оставят они от тебя одно только мокрое место. Пусть и сожжешь половину из них, но остальные вгонят в землю тебя. Такая печальная вот арифметика. И все-таки бывали счастливцы и тут. Да нет, не счастливцы, а мастера! Великие мастера! Ванин напарник, командир второго орудия Казбек Нургалиев, к примеру. Дважды в таких ситуациях брал над стальными ползучими гадами верх. И остался в живых. Куда там Ване было до этого, будто клещ, будто пиявка цепкого, ненавистно-жадного до фашистской крови еще молодого узбека - потомственного коневода, наездника из далекого Таласского Алатау. Косоглазенький, невысоконький и жилистый, он до сих пор так и стоит перед взором Ивана, словно живой, не угасающий с годами упрек: почему он, Ваня, никогда так и не смог, не дорос до него, не стал таким же зрелым настоящим бойцом, необоримым истребителем вражеских танков. Почему? И чем дальше, тем, похоже, острее вонзается в сердце, зовет и зовет своим завидным примером куда-то, к недостигнутым тогда им, Ваней, высотам мужества и мастерства этот страстный, неукротимый сержант. Будто дразнит его: как надо, как должен стоять за правое дело настоящий мужчина, подлинный мастер, каждый честный, уважающий себя человек.
Бугаенко с тревогой, с надеждой смотрел на Изюмова - как тот, переминаясь с ноги на ногу, растерянно морщась и хмурясь, казалось, с трудом собирается что-то сказать. Вот обвел языком обсохшие губы, прокашлялся.
- Все, что я думал, - собрался, похоже он, наконец, - что думаю… Что могу вам сказать… Я написал… Все там, в письме написал, - махнул ответчик на лежащие перед Бугаенко листки побледневшим, занемевшим от волнения лицом. - И я сделал все по уставу… Я ни куда-нибудь, я в цека написал… И другого не мог… И не могу другого написать и сказать. Не могу…
"Опять, опять этот устав, - сразу исказился в лице, поморщился Дмитрий Федотович. - Надо же, как тебя заклинило на нем. Ты еще сам прочитай, что в конце письма написал, да, сам, сам!"
И словно угадав эту его тайную, беспокойную мысль, с места снова поднялся законник. Снял снова очки (видно, мешали смотреть ему далеко), протер глаза - прямо так, без платка, указательным пальцем.
- Кажется, мы все-таки втягиваемся в обсуждение персонального дела, - понял это и он. - Ну, что ж, - вздохнул тяжко, - коль уж так… Тогда уж давайте… Мы просто обязаны прочитать, что товарищ там написал - слово в слово, все до конца.
"Вот и допрыгался, - метнул на Изюмова испепеляющийся взгляд секретарь. - Сам нарывался - и получай…" Зачитать письмо было поручено Колоскову, третьему секретарю. Несмотря на его не по комплекции (грузной и рослой) писклявый, почти ребячий, как евнуха, голос (а может, как раз потому), звучал всегда он резко и ясно и заставлял всех с интересом слушать себя. Потому, наверное, все документы он всегда вслух и читал.
С каждой строкой зал оживлялся больше и больше, а когда Колосков стал читать последний абзац, по существу, призывающий все нынешнее партийное руководство гнать из ЦК в три шеи, он просто утонул в общем возмущенном и протестующем гуле.
- Молокосос! - только замолк Колосков, как сразу же возмутился сидевший поближе к Изюмову, совершенно седой, в генеральской форме, с целой плитой орденских лент начальник городского штаба ПВО. - Жаль, в свое время не довелось тебе, сосунку, попробовать передовой, в атаки ходить, кровь там свою, как другие, пролить. А то бы… Мы на фашистов там… В штыки там… За Родину, за Сталина! Ура-а-а! - вдруг вскричал, слегка даже вскинулся на стуле, грузный, крутой генерал. Хрипнул, закашлялся. Выхватил из кармана огромный цветастый платок. Продул, прочистил, словно нарыв, набухший, пылавший фиолетовым пламенем нос. - Мы там на смерть с именем Сталина шли. На смерть! А ты?.. Не смей мне трогать его. Не смей! Мало, кто что о нем говорит!
- Был, был он на фронте, Мефодий Захарович, был! - возразил со своего возвышения Дмитрий Федотович.
- Тут вы…
- Кто? Он? - не поверил ветеран. - Не надо мне враки на уши навешивать! Я там таких не видал! Там таких мы сразу к стене!
- Говорю, воевал, - чуть погуще пробасил в ответ секретарь. - Это он выглядит так - чересчур молодым. Раньше срока пошел… Сам напросился.
- Может, у генерала-предателя Власова, - уперся вояка. - Или, может, в немецком плену воевал? Это еще надо проверить!
- Проверяли, - поднялся, вытянув руки с блокнотом и ручкой по швам, прошлогодний Ванин знакомец, с пробором на прилизанной голове, подтянутый, собранный. Четко, коротко доложил: - В артиллерийской истребительной части служил, наводчиком, командиром орудия. В плену не бывал. Ранен. Имеет награды.
- В партию на фронте вступил, - поспешил дополнить и Бугаенко. - Во время сражения за Будапешт.
- Да как же он так? - казалось, пуще еще вскипел генерал. - Там за Сталина, а тут пулю в спину ему! Отступник, выходит, предатель.
- Правильно!
- Он на все руководство… На партию руку поднял!
- Чего его слушать? - понеслось с разных сторон. - Надо кончать!
- Успокойтесь, товарищи, успокойтесь, - внушительно возвысился опять над столом Бугаенко. - Сами потребовали - вот и прочитали письмо. Ну и что? За битого, как говорится, двух небитых дают. Человек он еще молодой, все у него впереди.
"Молокосос, сосунок, - шилом вонзилось в Ванины сердце и мозг генеральские, со злобной слюной худые слова. - Пороха, значит, не нюхал. У Власова воевал… Сталина, видишь, предал. Смотри, как он за этого… за тирана, диктатора… Голову мне готов оторвать, - вонзил в мундир, в красневшие ярко лампасы негодующий взгляд. - Будто ни съезда не было, ни всех этих газетных статей, ни этого последнего документа цека. Будто лично его вышвыривают из мавзолея, из истории, из памяти… Да, это его, его… Всех, всех вот таких надо из партии гнать. Всех!" - И в ослеплении, в гневе, сам не ожидая того от себя, вдруг так и выпалил, так и сказал:
- Это вас надо из партии гнать. Вас! Вместе с ними со всеми! - бросил рукой Ваня вверх, в потолок - куда-то далеко-далеко. И каждому, всем было ясно, кого он имеет в виду.
Генерал замер, затих. Ошарашенно пожирал Ваню выпученными, налитыми кровью глазами, наконец процедил:
- С тобой, - ткнул он пальцем в ответчика, как штыком, покрутил, покрутил еще им (как делал, наверное, в схватках, еще в гражданскую, с беляками). - С тобой все ясно! - повернулся к сидевшему неподалеку от него - знакомому Вани, прилизанному, с клеенчатым ярким блокнотом. - Думаю, вам им надо заняться. - И, обращаясь к Бугаенко, ко всем, заявил: - Гнать его надо из партии, вон!
И понеслось, понеслось с разных сторон:
- Да он нашей партии враг!
- Такому не место среди нас!
- Исключить!
Бугаенко снова поднялся, вырос над всеми. Пытался еще образумить сидящих, к сдержанности призвать. Но они ни в какую. Подождал, подождал, глядя в глубь по рядам. И махнул безнадежно рукой.
- Кто - за? - прогудел в притихшем тотчас же зале его не то густой баритон, не то бас. Частокол вскинутых рук.
- Кто против?
Хотя бы один руку взметнул. Ни одного.
- Кто воздержался?
Двое: горнопроходчик, Герой Соцтруда и прокурор. Только они.