Не может быть, еще сильнее, ликующе забилось Ванино сердце, неужто Ретзель увижу? Неужто? Опять!
Но за первым же перевалом бригада спустилась в долину реки и вдоль нее снова пошла от Вены, в противоположную сторону.
То, что увидели утром, заставило Ваню задуматься вновь. Почему Пивень так их вчера торопил? Почему? Что изменилось бы, если бы сперва в землю зарылись, замаскировались, угнали бы подальше тягачи и стали бы стрелять на полчаса, на час позже? Чего он боялся, комбриг? Упустить всю эту, теперь неподвижную и совершенно уже никому, никогда не опасную, еще недавно грозную фашистскую силу? Сам ли он поспешил, сам так решил или что-нибудь неточно ему доложили разведчики? Или тоже, как и всех, как и Ваню, и комбрига опьянило уже близкое окончание войны, озорное, лихое, нетерпение охватили его?..
Там, где прежде через речку был мост, дыбились железные фермы, доски расщепленные торчали, валялась от бетона щебенка и повсюду - и на обломках моста, и по обе стороны быстрой реки, и там, где был брод, - все было завалено искореженным транспортом: "бээмвэ", "фольксвагены", "опели", легковые и бортовушки, автобусы, немало разбитых в щепки телег. А на стреме реки, чуть выше брода, одиноко, наполовину торча из кипевшей пеной воды, желтел островком бронетранспортер. На капоте, накренясь, - пулемет и, как бы приросши к нему, неподвижно лежал окровавленный фриц, двое скорчились в кузове. Жутко, будто дыша, шевелясь, трупы фашистов плавали в воде, у прибрежных камней, валялись и на земле. Кое-где еще что-то тлело и даже пылало огнем, источая запах горелого тола, масла и краски.
Все ясно и так, нечего было и спрашивать: застряла, набилась у моста немчура - здесь снарядами бригада ее вчера и накрыла. И поделом. Ване их не было жаль. Так, в массе, кучей поверженных тел и машин, они вызывали лишь отвращение и чувство довольства, спокойствия, даже и торжества. И только сойдя с тягача, вплотную разглядывая убитых ими фашистов (один - ни раны, ни пятнышка кровавого на нем нигде, куда, чем угодило, никак не понять), Ваня невольно задумался: совсем молодой… И вот как бывает: чуть-чуть бы, переберись за реку - и остался бы жить, вернулся домой… И вспомнил: а наших, господи, сколько вот так же и наших - из-за разных случайностей и пустяков; и с ним самим сколько раз так же было: какой-то миг, какая-то мелочь, и, глядишь, и на этот раз избежал, пронесло…
"Да-а, - оглядывался он уже со смешанным чувством удовлетворения и непонятной досады, - задали им напоследок все-таки русского перца. Это же сколько? - прикинул он в уме:- Три десятка орудий… По пять, по семь ящиков… В каждом по десять снарядов… Ого! - поднялось снова гордостью в нем. - Больше двух тысяч снарядов! Так им и надо. Вчера… Наших-то… Тоже побило… - Враз помрачнел. - Гады: еще огрызаться… Мы что - вас звали к себе? Ну и нечего… Не надо лезть без стука к чужим".
Пивень на "виллисе" закончил мотаться возле моста, по всему этому устрашающему побоищу, что-то ища, подсчитывая и соображая… остановился возле дороги на крутом - весь в воронках - бугре, неподалеку от Ваниного тягача.
- Что, стратеги? Теперь не кажется, а-а, - шило на мыло? Чего молчите? - весело-зло пробасил он окружившим его командирам полков, штабистам, начальникам служб. - Ладно, знаю: что думаете, все равно не скажете мне, - хмыкнул с грубоватым презрением он. - Но только вот вам - шило на мыло! - И показал всем резко согнутую в локте могучую руку. - Вот! В самую гущу угодили, в самый пик!.. Я всю войну хотел бы так воевать, всю войну: за десяток фрицев - одного только нашего. Согласился бы даже на пятерых. Да если на то уж пошло - то и за двух. А не наоборот, - обвел всех тяжелым, пригвождающим взглядом. - Вот так! - подвел он итог. - Ладно, давай начинай… Как решили… К вечеру чтобы все три полка были у меня на том берегу! - Повернулся круто, как бы сразу позабыв обо всех и думая о своем, и закинул грязный сапог на подножку машины.
К вечеру полки перебрались. И круто повернули на юго-восток.
В дороге их и настигла победа.
- Ура-а! Победили! - ликовало, гудело в потрясенной этим известием каждой душе. - Наконец-то! Ура-а-а!
Сколько имелось личного оружия в полках, из всего, чуть ли не всеми патронами и отсалютовали - ошалело, головы потеряв. А когда командиры спохватились, едва удалось остановить расходившихся от счастья солдат.
Дальше мчались словно на крыльях. И только под Бухарестом бригада прервала свой бег - теперь уже навсегда.
Если солдаты терпели все долгие годы войны, то, казалось, в совершенно ненужном больше торчании на чужой стороне, в бессмысленном безделье, в обострившейся сразу тоске - по любимым, по дому, по родной стороне - невозможно было терпеть и одного-единственного лишнего дня. За все существование части не было столько чепе, сколько за то короткое время, пока ее расформировывали.
Вот тогда-то, как и водится в армии, кто-то за Ваню все и решил. Старшему сержанту, награжденному, со средним образованием, коммунисту с четырехмесячным стажем, после победы сразу подключившемуся к самодеятельности, - стихи на летней импровизированной сцене читал, опубликовал в армейской газете заметку о Дне Победы и свой собственный перевод гетевской "Лореляй", дерзко спросившего на бригадном сборе младшего комсостава: долго ли еще их в армии будут держать - надо учиться, работать, - Ивану Григорьевичу Изюмову было приказано дела комсорга полка принимать. И это несмотря на прежние его легкомыслие, просчеты и нарушения. Просто, видать, из всех молодых никого более подходящего тогда не нашлось, под горячую руку, наверно, попался.
Днем Ваня вникал в позабытую со школьной скамьи, а здесь, в полку, и вовсе незнакомую ему комсомольскую работу, а поздно вечером шел спать, но уже не в казарму, а в дом вдовы убитого под Одессой румынского капитана. И. о. офицера, Ваня был поставлен к ней на постой. И все еще тоскуя по Ретзель, думая частенько о ней, не сразу заметил, что хозяйка его черноглаза, приветлива и молода. Уже разрешалось - слушал приемник, газеты просматривал, как и дома, в мирное время, снова жадно читал по ночам. А хозяйка все чаще и чаще мешала ему: то на ужин его пригласит, то попросит помочь по дому или перевести на немецкий, о чем по радио Москва говорит. И не заметил Ваня, как на место Ретзель пришла вдруг Анджела. И все дальше и дальше отступали от него раны и страхи проклятой войны…