Ковырялся с прицелом Пацан. Хотя давно подрос, возмужал, а прозвище это как пристало еще на Кубани, так и осталось за ним. Но Пацаном его называли только солдаты. А Ваня не смел - командир. И спросил, тоже не совсем как положено, но по фамилии:
- Огурцов! Что там у вас с панорамой?
- Гнездо… Ну прямо как целка. Не лезет. - И бессовестно, нахально заржал. - Сейчас мы поломаем, пошуруем ее.
Ваня поморщился. Эти постоянные ерничество, цинизм Пацана его раздражали. "Дурак, - подумал. - Да и врет, наверное, что не лезет. Не хочет просто, чтобы я еще что-нибудь взвалил на него, - вот и тянет". Но воспитывать времени не было.
- Полминуты, - отрезал, - и чтобы мне на месте была!
И вспомнил вдруг, как в свой фронтовой первый день из-за прицела, что забыл в передке, командиров своих, расчет весь, пехотинцев, что рядом были, подвел: нечем было сбить докучавший им вражеский пулемет.
А когда позже, днем, нашел передок и доставил в расчет злосчастный прицел, время потеряно было и, возможно, из-за этого, когда наконец стали стрелять, был миной убит Воскобойников - его первый взводный, а командира орудия Нургалиева ранило, еще двоих наповал, чудом остались в живых только он - Ваня, да инженер Голоколосский, да Лосев - ездовой. И все, может быть, из-за забытого им в передке "ПП-9"- прицела: не оказалось вовремя под рукой. И, вспомнив вдруг всю эту историю, Ваня враз потемнел, занервничал, сразу отбросил все свои счеты с пройдошливым и хамовитым наводчиком, всю свою сержантскую должностную амбицию враз позабыл и бросился к Пацану.
- А ну, - оттолкнул он его от щита, - покажи!
Тонкий, еще заводской слой лака на стенках и донышке патрубка не пускал панораму в гнездо - до самого дна, до конца. В Вене этого никто не заметил на новенькой пушке: все ошалели тогда - война, считай, позади. Ваня думал только о Ретзель - не до служебных забот, а потом на гауптвахту попал. Да и там, под арестом, об орудии, что ли, он думал? Все о Ретзель думал, только о Ретзель - как к ней из-под стражи удрать, чего бы ему это ни стоило. Да и теперь… Чуть посвободней… Вот и в походе… На ходу, на колесах нечего делать - и снова все мысли о ней. Как в анекдоте: о чем думаете, рядовой Иванов? Да о ней все, товарищ старшина, отвечает из строя рядовой Иванов, о чем же еще - о…! Так и Ваня. И проморгал - не готова пушка к стрельбе. А если бы танки? Всем бы хана.
- Живо! - возмущенно выцедил он. - Хоть зубами… Чем угодно!.. Немедленно выскоблить мне! - И с негодованием (обращенным и против себя) рубанул кулаком. Отвернулся. В сердцах хотел уже было шагнуть, да опомнился: сам под собой рубит сук. Да и кто, кто виноват? - Вот, - вдруг выхватил из металлических, с инкрустацией ножен офицерский никелированный ножик-штык "Аллес фюр дойч", протянул его Пацану. - Смотри не сломи.
Не прошло и минуты - панорама с характерным щелчком села в гнездо. Теперь Ваня принялся все лично проверять. Помог направляющим углубить траншейки под сошками, бревна под них уложить. Еще неизвестно, какая у новой пушки отдача. Пушка хотя и массивная, но и вдвое мощней. И правильно Пивень орал: "Сошки, сошки мне!" Лучше с запасом их закрепить.
Проверил и то, как заряжающий и замковой (оба новенькие, из пополнения, старательные вроде ребята, но молодые - не пообтерлись еще) - как они стирают ветошью со снарядов еще свежую, незагустевшую смазку; убедился, насколько свободно ходит в замке новенький клин; банник и тот осмотрел. А вдруг… Случалось… Не у него - у других, но бывало: пшикнет заряд - и выбивай потом шомполом из ствола застрявший снаряд.
- Слушай команду! - прогудел и покатился вдруг над долиной, над рядами орудий, над солдатами, притихшими враз, усиленный рупором крутой и пугающий полковничий бас. - Ориентир - левый срез голой одинокой скалы! Вон, левее нас, над дорогой! - Дал с полминуты сориентироваться всем. - Теперь слушай данные! Внимание - "соткам"!
"Нам", - напрягся, приготовился Ваня.
Артиллерийский разведчик у рации, на заднем сиденье "виллиса", что-то докладывал Пивню, а тот как-то торжественно, празднично во всю глотку орал:
- Прице-е-ел!.. Высота-а-а!..
Сам все приказывал, сам. Лично желал направлять, возможно, заключительный для него в этой войне бригадный артиллерийский огонь по заклятому, на последнем издыхании врагу. Но отдавал он команды не только командирам полков, как ему, комбригу, и было положено, и даже не только комбатам и взводным - офицерам вообще, а, похоже, адресовал их прямо солдатам - тем, что были поближе и могли его слышать. Но устав есть устав (это сам Пивень лишь мог его здесь нарушать, а остальные - только попробуй), и устав требовал, чтобы все - от командиров полков до командиров орудий - по ступенькам, все ниже и ниже, точно и четко все команды комбрига тут же за ним повторяли. И как когда-то дома, в порту, со стоявших у причалов загадочных, манивших к себе кораблей, повторяясь из уст в уста множество раз, на берег, до Вани долетали команды их капитанов, так и теперь хор голосов доносил до него единую и непреклонную волю наивысшего здесь, в долине, начальника.
Все, что он, комбриг, полковник Пивень, успел приказать, успели выполнить уже и наводчики: установили на указанных им делениях панорам маховички, отработали на поворот и подъем и штурвалами. Стволы всех орудий вздыбились вверх. И только тогда вдруг до Вани дошло… До сих пор почти всегда - по танкам, по фрицам, что шли в атаку или задницей поворачивались, били прямой наводкой и стволы из глубоких, с брустверами огневых стлались почти над самой землей. А теперь в небо смотрели. И куда же это тогда полетят их снаряды? Куда? Получалось, чуть ли не за пятнадцать километров отсюда. Для "соток" это близко к пределу, а для "зисов"- и вовсе предел. Любопытно, где же и что это за цель?
И словно почуяв, что это сейчас мучает всех, Пивень, а за ним - сверху вниз, до последней ступеньки - и вся командирская "лестница" заголосила:
- По скоплению живой силы врага! Беглым! Три снаряда!.. Прицельных!.. - На миг Пивень замолк, приосанился на приземистой - чужой, не нашей - машине всей своей богатырской статью и, отступая от уставной установленной формулы, вдруг призывно, почти умоляюще крикнул:- Напоследок, ребятушки!.. Никогда уж не будет… Никогда! Зададим же гадам фашистским русского перца! - Хватил, насколько сумела вобрать в себя грудь, еще чистого, нетронутого здесь войной горного воздуха и с упоением, яростно рявкнул:- Огонь! - И вместе с папахой, сорванной им с головы, рубанул сплеча кулаком.
Воздух как бы сжался, содрогнулась земля, и словно бы обрушились горы и небо. Долина вмиг утонула в дыму. Сдавило тяжестью грудь. Ело глаза. И, как и в свой фронтовой первый день - от первого выстрела "сорокапятки", так и теперь - от нестерпимого жуткого грохота "сотки", от вулканического рева более трех десятков пушечных жерл Ваня, уродливо морщась, вскинув руки к лицу, невольно зажал ими уши. В детстве еще, напропалую пропадая на море, купаясь, ныряя, он так надорвал свои перепонки, что их не раз приходилось лечить, врачи предупреждали от проникновения в уши какой бы то ни было влаги, кроме лекарств. Ваня, конечно, о том забывал и в конце концов загубил себе перепонки. "Сорокапятки", "пятидесятисемимиллиметровки" и "семидесятишестимиллиметровки" постепенно приучился на фронте кое-как выносить и не ожидал, что "сотки" сейчас подействуют на него так. А они гудели, казалось, во сто крат сильней всех прежних орудий. И рев их, прорываясь сквозь ладони и уши, под череп, в мозг, в каждую его клеточку, казалось, рвал его на куски, глаза будто лезли на лоб, и гудела колоколом голова. И даже когда, вынужденный, несмотря ни на что, оставаться у пушки и команды отдавать номерным, широко открывал сразу ссохшийся рот, легче не становилось. И Ваня одного только желал: чтобы все поскорей прекратилось.
"Хейнкелей" увидели только тогда, когда один за другим они уже шли вдоль орудийных рядов, над самыми головами, и сыпали, сыпали на них бомбы, гранаты и струи свинца. Развернулись, зашли с другой стороны… И в обратную сторону…
Как на раскрытой ладони лежали под ними русские полки - без огневых, без траншей, без какой бы то ни было зенитной защиты. А карабины и автоматы - как игрушки для них.
Но как внезапно налетели они, так же выметнулись из-за горной гряды и два звена "мигов". Деру стервятникам поздно было давать. Они заметались. Потом все самолеты - и чужие, и наши - смешались… И вот уже кругом пошли, в одном огромном, казалось, от самого солнца до самой земли, вращавшемся стремительно колесе. Один "хейнкель" стал рассыпаться - было видно, как в падении от него отделялись куски; дымя, устремился к одинокой скале и второй; третий почему-то вдруг стал взвиваться к зениту свечой, на какой-то коротенький миг замер там в апогее и тут же пошел стремительно вниз, все убыстряясь и убыстряясь, словно стремясь пробиться сквозь земную твердь из зенита прямо в надир.
И на этот раз Ваня остался живой. И никогда еще не был так откровенно, так бессовестно рад, что именно он остался живой, а не кто-либо вместо него, не другой, все равно кто - в передних ли, в задних рядах, слева ли, справа от Ваниной пушки, где, счастливо минуя его, еще минуту назад падали бомбы, густо клацали нули.
Прежде - и в самом начале войны, да и позже, даже когда уже шли по чужой, нерусской земле, поближе к концу - просто несерьезно, глупо было думать о том, чтобы выжить. Об этом только мечталось порой. А теперь это уже определенно становилось возможным, реальным. И казалось невероятным, что рядом с догоравшими тягачами, с орудиями, превращенными в лом, под стоны переносимых на носилках солдат, в суматохе сборов в поход, могли на этот раз засыпать землей тебя.
И когда полки по дороге потянулись снова туда, откуда пришли, по колонне потянулся слушок: в Вену, назад!