ВИКА
Они пришли вместе - мама и дочь. Чувствовалось, мать предводительствовала, а дочь только держалась чуть сбоку и сзади от нее, не высовываясь и помалкивая. И настороженно присматривалась ко мне из-под русых кудряшек шустрыми, серыми с зеленцой глазами. И невозможно было отвести от неё своих глаз: с русской румяной мордашкой, с воспалёнными губками-сердечком, с остреньким задорненьким носиком. А уж обо всём её и данном природой, и подчёркнутом модой утончённом изяществе и говорить не приходится.
"Господи, прелесть какая! - так и зашёлся от всего этого я. Мать тоже была еще хоть куда. Одна фигурка чего только стоила. И всё-таки ни этим, ни голосом своим певучим и звонким, ни кокетством неудержимым и вольным не могла она восполнить всё то тайное, чистое, юное, что увядало уже у неё, но вовсю расцветало у дочери. - Сколько жe это им? Надеюсь, дочери исполнилось уже восемнадцать?". И спросил:
- И где же вы прятались до сих пор от меня? Что-то прежде я вас тут не встречал.
- А мы только недавно переселились в ваш дом, к нашему любимому депутату поближе, - обещающе глядя мне прямо в глаза, игриво пропела мамаша. А дочь как молчала, разглядывая из-под кудряшек меня, так и продолжала молчать - ни шелохнулась, ни пикнула. Зато разлилась вовсю сладостной патокой мать: и по телику меня смотрят всегда, и в газетах читают, а уж все книги мои и вовсе зачитали до дыр.
- Я ведь тоже натура не простая, а творческая - музыкантша, артистка, художница… И Викочка у меня… Она всё это тоже умеет, - похвастала доченькой мать. - Ну чего ты застыла, молчишь? Смотрю на тебя: молодая, красивая, дай Бог каждому хотя бы половину твоих дарований… А добилась чего? Работы приличной - и той никакой…
- Мама! - вдруг резко одёрнула её молчавшая до этого Викочка.
- Что, что, мама?
- А то! Ещё хоть слово - и я немедля уйду!
- Всё, всё, всё, - моментально запричитала, всплеснула руками мамаша. - Ухожу, ухожу. - Подмигнула заговорщицки мне, попрощалась и скрылась за дверью. А дочь вдобавок ещё и прихлопнула её поплотней.
Она, Вика, Виктория, Викочка, конечно же, не могла не видеть, не чувствовать моего восхищения ею, моего желания видеть и слышать её. И не только видеть и слышать… И, оставшись со мной одна, с глазу на глаз, без докучливой материнской опеки, охотно согласилась распить с кофейком коньячок. За рюмашкой рюмашка - и глазом не успели моргнуть, как покончили с ним. На столик водрузилась бутылка мадеры. Я всю жизнь и теперь неразлучный со спортом, всегда стараюсь не пить. В компаниях только демонстративно "поддерживаю". Так что эта бутылка и та, что водрузилась на столик за ней, приговорила своими усилиями опять же одна только Викочка.
"Вот это способности, - первое, что открылось мне в ней. - Я бы и половины не одолел".
Хорошенько захмелевшая, разгорячённая, развязавшая сама себя изнутри, она - слово за слово - стала вдруг свою душу передо мной изливать. Не день, не недели, даже не месяц, давненько, небось, всё это копилось, назревало в её сердце. И тут как раз я возьми, да и предстань у неё на пути. И разразилась она… И, восхищаясь ею еще пуще - её чистосердечием, открытостью передо мной, казалось, ещё ярче расцветшей в ней красотой, я так и ластился, льнул, порывался весь к ней.
- Потом, потом, - не прерывая потока девичьих пылких признаний, обид, хвастовства, продолжая потягивать из бокала теперь уже "сухаря", и голосом, и руками отбивалась она от меня.
- Прошу вас, потом… Всё, всё потом… Дайте мне вам всё рассказать.
Я впервые встретил такую неудержимую, неиссякаемую жажду исповедания, да к тому же совсем ещё юной, совсем ещё незрелой души, и потому не противился, а, как просила она, выжидал, слушал её и наслаждался, ничуть не меньше, чем, говоря, наслаждалась она. И знал о ней - в общих чертах - теперь почти всё. И в юношеском театре, и в клубах, на разных эстрадах навыступалась; в пионерских лагерях вожатой была; и будучи охранником российского оборонного комплекса, чуть ли не всеми видами стрелкового оружия овладела; успела полсотни парашютных прыжков совершить, а донорской кровью своей сколько русских жизней спасла…
Да, именно так с ней, наверное, всё и должно было быть: все её родные и близкие служили в российских военно-морских и лётных частях. И это всё мне чертовски нравилось. Как и то, что именно этим она передо мной гордилась и хвастала, старалась доверие моё заслужить. "А если, - мелькнула внезапная мысль, - вот так она изливается передо мной не только из девичьей, ещё пионерско-советской романтики? Зная меня, кто-то взял да и приставил вот такую Викулю ко мне?" Но восхищение, любопытство мои были сильней. Да и мне нечего было бояться, скрывать… И я только удивлённо спросил:
- Да когда ж ты успела это всё совершить? Сколько же тогда тебе лет?
- Двадцать четыре.
- Что-о? - раскрыл я в изумлении рот. - Да ты ещё школьница! - В какой уже раз оглядел её всю. - На выпускницу, не старше, тянешь.
Вика хохотнула:
- Да я три раза уже была замужем. С первым и не расписывалась. От второго дочь - Наташенька… Вот она-то у меня школьница, а не я.
Когда уже глубокой ночью, бережно заключённая мной в объятия, она - вожатая, донор, парашютистка, стрелок, отпрыск бравых русских лётчиков и моряков, жена трёх лихо, вздорно заброшенных ею мужей - вдруг сдержанно, беззвучно заплакала, уткнувшись мне носиком в грудь, я, казалось, её хорошо понимал. Другая в её-то возрасте волком бы от такой биографии взвыла. И я невольно, сострадая, стал поглаживать её своей тяжёлой ладонью по голове в золотистых кудряшках, по обнажённым плечам, дотянувшись, осторожно касался губами её намокших глаз, молча, ни слова не говоря, совершенно беззвучно, но ясно, чётко ощущая уже, что я теперь за неё в каком-то неожиданном, не очень покуда понятном мне, но, безусловно, ответе.
И чего же после этого всего удивляться, что уже ко всем следующим вечерам и ночам я с пленарок, комиссий и фракций парламента рвался поскорее в Севастополь, домой. Ничего нашего, принципиального пророссийского, русского, не включалось намеренно в повестку дня сессии. А на всякую там рутинную пустопорожнюю мелочёвку мне было плевать. Севастополь - не меньше - мне подавай! И я уже стоял на пороге, когда нежданно-негаданно нагрянувший ко мне в гостиницу журналистский десант пресёк мой отъезд к Вике, домой, в Севастополь.
Такой возможности выхода в прессу, на телеэкран я, лидер Российского народного вече Севастополя, ни за что, ни при каких обстоятельствах не имел права упускать. И, конечно же, не поехал, остался. И будь у меня хоть толика великого дара Карузо, то вырвал бы тогда из себя "Скажите, девушки, подружке вашей" - этот самый трепетный, самый зазывный на свете романс так, что не только бы гости, но и гостиница вся, весь сквер перед ней, всё вокруг сущее, тоже наделённое сердцем, душой, зашлось бы такой же любовной тоской, как и сам терявший голову депутат. И когда только в субботу, в выходной я, наконец, добрался до Севастополя, Вики нигде не нашёл. Она явилась лишь в воскресенье, к ночи, прихрамывая, с окосевшим прищуренным глазом, вся в синяках, вместо милой девичьей мордашки - маска-страшилка: и в подзорку не угадать своего.
- Где пропадала? - вырвалось в сердцах у меня.
- А ты? - вмиг отозвалась она.
- Ты же знаешь, в парламенте. А вот ты?.. Как ты могла?
- Что, что могла?
- А то!
- Того, что ты думаешь, не было. И быть не могло…
- Так я тебе и поверил!
- Да потому и избили, что не получили от меня ничего…
Больше об этом мы не обмолвились ни словом, нигде, никогда.
Около полумесяца пряталась, отлёживалась, постепенно приходила в себя она в моём доме. Пришлось взять в Симферополе в парламенте отпуск, чтобы ей способствовать в этом. Ближе друг другу, чем в эти дни, мы не были уже никогда. Слабая, беззащитная и зависимая, да ещё как бы и виноватая передо мной, она вся покорно мне отдалась. Я делал с ней всё, что хотел. Но и одного её слова, даже только намёка было достаточно, чтобы и я тотчас же бросился выполнять ее прихоти. И лишь одно во мне вызывало тревогу: уж слишком быстро росла батарея порожних бутылок под столом.
- Так я скорее верну себе прежний заманчивый вид, - глядясь в зеркало, ухмылялась она.
И впрямь, уже через часик-другой после очередного приёма на лице её не оставалось и малейшего алкогольного следика. Постепенно - быстрее, чем я себе представлял - куда-то исчезли и все следы избиения. И первое, куда мы с Викой направились вместе, - прямёхенько в загс. И вышли в скверик оттуда уже супружеской парой. На минутку-другую укрывшись с женой от свадебной свиты под сенью платана, я ещё раз поздравил её, расцеловал и сказал: