- "Да ведь враг-то стрелять будет?"
"Не будет. Ну и постреляет малость, а как увидит, что мы воткнули ружья в землю, не хотим, значит, сражаться и перестанет. Тогда мы пойдем к ним и скажем: "Братья, бросайте войну, не лейте понапрасну кровь! Чего нам с вами делить? Живите вы себе, мы вас не тронем, и вы нас не трогайте".
- "И не тронут?"
- "В жизнь не тронут".
Сергей смотрит на Андреича широко открытыми восторженными глазами.
- Ведь можно так, дяденька?
У Андреича молодым блеском загораются глаза.
- Можно, милый, можно! Так будет, так будет!
Сергей прижал ладони к груди, унимает радостное волнение.
- Вот за то и пошел я, дяденька. А то какой я большевик!
Прикорнул совсем близко к Андреичу, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб.
- Дяденька, ты самый старший здесь, покаяться хочу. Скажи, есть бог или нет бога, я не знаю и боюсь… С вами пошел, потому как вы со злом боролись, добра хотели для всех. Теперь и я за добро умирать буду… А про бога не знаю.
Серьезно, без усмешки отнесся к просьбе молодого монашка Сергея Андреич.
- Что ж, милый, если думаешь легче будет, кайся.
Сидят на нарах, шепотом неслышным шепчутся.
2
Ночью, когда в камере спали чутким настороженным сном, по тюремным коридорам гулко затопали тяжелые шаги. Лязгнули приклады о каменный пол, загремел засов открываемой двери.
Всех словно пружиной подбросило. Монашек Сергей впился в Андреича задрожавшими пальцами.
- Дяденька, боязно мне!
Начальник со списком в руках… Увели пятерых красноармейцев. В камере осталось тридцать пять.
Глубокая скорбь в голосе Соломона.
- Не за себя, за тебя, Вера, страшно. Безумно жалко твою жизнь. Она могла бы быть такой прекрасной.
Вера склонила к Соломону лицо. Через плечи упали две золотые косы.
- Она и сейчас прекрасна. Было счастье в борьбе, было счастье в нашей личной жизни.
На мгновение лицо Веры затуманилось грустью.
- Вот жаль, петь больше не придется.
Тряхнула головой, откинула за спину косы и тихо, будто дитя укачивает, запела:
Спи, мой маленький, усни,
Сладкий, сон к себе мани.
Соломон благодарно жмет руку Веры.
- Милая!
Перед ночью Вера обрезала густые русые косы.
- Товарищи, кто выйдет живым, передайте матери.
А ночью опять по коридору гулкие шаги. Лязгают приклады, гремят засовы о двери. У начальства в списке:
- Соломон Лобовский, Алексей Петрухин, Вера Гневенко, Захаров Алексей, Морозов Павел.
- Собирайтесь!
Дрогнула рука Веры в руке Соломона. Потом к начальнику спокойно:
- Позвольте спеть!
- Без пенья обойдется!
Сам прячет глаза, не смотрит. Вера припала к груди Соломона, тихо запела.
Будто ветер степной по траве пробежал. Начальник поднял руку, хотел сказать что-то. Медленно опустилась рука. Повисла плетью и другая - со списком. Солдаты затаили дыхание, замерли очарованные. Может быть, детские годы вспомнили, матерей старых, жен молодых, в деревне оставленных; поля, леса, горы… А, может, горе человеческое, широко - из края в край - расплеснутое, только теперь поняли.
Дрожью зазвенела последняя страстная нота болью жгучей о жизни.
- А! А! А!
Кто-то хрипло вздохнул. Кто-то дрогнувшей рукой стукнул об пол прикладом. Начальник очнулся, стал строгим.
- Молчать! Что за церемонии! Живо!
Вера оторвалась от Соломона, глянула в любимое лицо.
- Я спокойна. Прощай!
Взяла Соломона и Петрухина за руки.
- Идемте.
Сзади, тоже рука с рукой, Захаров и Морозов. Лязгнули железные засовы у двери. В глубине гулких коридоров смолкли шаги. Сергей обратил к Андреичу побледневшее лицо.
- Дяденька… Дяденька… Что же это такое?
Андреич нежно, как сына, гладил молодого монашка по длинным русым кудрям.
У самого дергался подбородок, мелко дрожала левая бровь.
3
Вечером, когда на небе загорались первые звезды и тьма сгущалась вокруг деревьев, на лесную опушку приходили люди с лопатами. Молча, спокойным, деловитым шагом размеряли землю, становились в ряд, плевали в широкие жесткие ладони и начинали рыть. Три аршина в длину, аршин в ширину, аршин в глубину. Яма к яме, бок о бок. Между ямами вырастали холмики пухлой земли.
Будто ждали врага и рыли окопы.
Когда совсем темнело, когда ближние деревья пугающими призраками протягивали косматые лапы, люди бросали рыть, молча вскидывали на плечи лопаты и торопливым шагом уходили в город.
На смену четким твердым шагом приходили другие. Шли спаянным четырехугольником. А в четырехугольнике мелким неровным шагом спешили обреченные. Останавливались у приготовленных ям, стенки четырехугольника раздвигались, и у ям вырастали молчаливые, темные фигуры - у каждой ямы по одному.
Раздавалась негромкая "команда. Упругую тишину рвали залпы, будто большие полотнища сверху донизу разрывались. Иногда от края ямы раздавался клич:
- Да здравствует!..
Клич тонул в коротком залпе и длинной матерной брани.
Когда у ям не оставалось ни одной темной молчаливой фигуры, наскоро засыпали ямы и тем же спаянным четырехугольником уходили в провал ночи. Потом приходили опять и опять. И пока в светлевшем сумраке не начинали обрисовываться стволы деревьев, прыгали по лесу перекатами от дерева к дереву сухие короткие залпы…
Их было пятеро молодых безусых красноармейцев. Шли мелким, частым шагом, осторожно ступая босыми ногами по твердым комьям земли, - сапоги и обмотки давно были сняты солдатами. Самый молодой чуть слышным шепотом, чтоб враг не посмеялся над слабостью:
- Не дойду, братцы, ослаб я. Все тело ноет, места живого нет.
Двое взяли под руки, незаметно поддерживают.
- Держись за нас, легче будет.
Солдат плашмя ударил прикладом по заду.
- Но, но, торопись!
На лесной опушке остановились. Пятеро молодых безусых красноармейцев обнялись. Шепнули слабому на ухо:
- Держись, Ваня, сейчас все кончится.
Младшего передернуло, в зябкой дрожи ляскнули непослушные челюсти. Постарше, с колючими усами, крепко взял за руку, страстным шепотом убеждает:
- Ваня, голубчик, потерпи одну минуточку! Возьми себя в руки! Не дай белякам посмеяться!.. Одну минутку только.
- Ну вы, раздевайтесь! Становись у ям!
У ям смутно забелели голые фигуры красноармейцев.
- Взвод… Пли!
4
Шли будто на прогулку. Впереди - под руку - Петрухин, Соломон и Вера. Сзади, тоже под руку, члены горсовета - Захаров с Морозовым. Комочком льда застряли в Вериной груди тоска, холодит сердце. Чтобы скрыть тоску от других, чтоб растопить ледяной комочек в груди, Вера чуть слышно звенит мелодией "Интернационала".
На лесной опушке, в кольце солдат простились. Со всеми поцеловалась Вера. Чуть дольше, чуть крепче с Соломоном. Соломон сжал Верину руку.
- Крепись, родная!
Вера положила Соломонову руку к себе на грудь.
- Ты слышишь, как спокойно бьется сердце?
В ряд, на два шага друг от друга, лицом к лицу, глаза в глаза с палачами, у пяти ям пять фигур. Взвод нащупывает черными дулами…
Вера закрыла глаза.
Только бы выдержать, не смалодушничать.
Офицер отошел немного в сторону; прикинул взглядом расстояние, помедлил.
- По первому… Взводом…
В голосе офицера нет надлежащей твердости. Голос офицера вздрагивает и ломается в хрипе. О черт, еще подумают; что он волнуется!
Вспыхивает злоба, наливает до краев офицерово сердце.
- Отставить!
Голос офицера звенит, упруго катится по лесной опушке. Частыми неровными толчками забилось сердце… Офицер перевел дух.
- По первому… Взводом…
Долго медлил с командой, с наслаждением выдерживал паузу. У солдат одеревенели руки с ружьями у плеча.
Вера поняла пытку. Открыла вспыхнувшие презрением глаза и тонко и нервно крикнула:
- Негодяй!
Словно плетью хлестнуло по лицу офицера. Почувствовал, как волна горячей крови хлынула от сердца. Остолбенел на миг. Прыгнул вперед, задохнулся в злобе:
- Пли!
Раздался недружный залп. Жутко прозвучал одинокий запоздавший выстрел. Офицер выхватил револьвер, в бешенстве подскочил к солдатам.
- Отставить? Кто там? Застрелю.
От ям хлестнули гневными криками:
- Палачи! Убийцы!
Офицер подбежал вплотную к Соломону, в упор выпустил в него все пули из револьвера. Соломон, захлебываясь кровью, упал в яму и из клокочущего горла хрипло выдавил.
- Подлец! Я жив еще… жив…
Офицер перестал соображать. В диком исступлении спрыгнул в яму.
- А-а, жидюга! Бейте его, бейте!..
Петрухин рассчитал верно, - быстрый прыжок в бок, потом назад. По инерции выстрелят прямо. Еще шаг вперед, а там деревья чаще, а там овраг и, может быть, свобода!
Зорко посмотрел в бок, не попалась бы яма под ноги.
Упала первой Вера. Рядом упал Соломон. Спрыгнул офицер в яму.
- Бежать, бежать!
Петрухин набрал в широкую грудь побольше воздуха. Раз, два… Диким таежным зверем метнулся через яму влево.
- Стреляй, стреляй!
Просвистели пули у самой головы, защелкали по стволам деревьев. Как иглой укололо плечо. Сзади, совсем близко десятки ног ломают сучья.
- Стреляй, стреляй!
Скорей, скорей! Наискось, наискось, к оврагу! Шаг у Петрухина широкий, пружинистый, грудь - меха кузнечные - выдержит, только бы пулей не задело. Скорей, скорей!