- Вы не глядите, что она такая - домишек четыре десятка и те все закоптелые, как головешки. Теперь Емельяновка, правду сказать, вовсе и не деревня, а так, заводский посад. Что это за деревня, коли полей у ней нет и огородов уже скоро не увидишь, одни свалки кругом? И не крестьяне тут живут, мы только по паспорту крестьяне…
- Вот ты, оголец, - говорил дед, положив руку на Васино плечо, - ты кто по документу? Ты псковский крестьянин будешь, а пока что крестьянский сын. Да ведь ты, поди, и не бывал на Псковщине-то. Батька твой оттуда. На Путиловском не первый десяток лет работает. Только город Санкт-Петербург нас не считает за своих. Куда там, столица! Вот и Емельяновну город тоже не принимает, да и всю заставу. Где протекает Таракановка, Воняловка по-нашему, там у Нарвских ворот, считай, и городу конец…
Да, а, между прочим, Емельяновка постарше Питера будет. Так я слыхал от старых людей, когда сам огольцом был. Еще царь Петр на свет не родился, города Питера даже звания не было, а тут уже с давнишних пор деревня стояла и жили в ней рыбаки.
К нашему времени поближе, когда царицын дворец в Екатерингофе поставили, пригнали в Емельяновну крестьян из дальних губерний. Государевы считались крестьяне, на царской служили охоте - зверя там загонять или что еще.
- И ты, дед, на охоту ходил с царем? - спрашивали ребятишки.
- Ну, то до меня было. Поставили завод, как в песне поется, "недалеко от Нарвской заставы, от почтамта версте на седьмой", тут уж, конечно, не стало охоты. И житель пошел другой - рабочий путиловский народ… У нас в Емельяновне солидный рабочий селится - из механических мастерских, ну из столярной, как я. За Нарвской ведь какой порядок? Кто в горячих цехах работает - те больше на Богомоловской живут. Народу на Богомоловской множество. Потому и зовется она Миллионной. Это народ над своей бедой смеется. Настоящая-то Миллионная около Зимнего дворца. Там князья живут, да заводчики, тузы…
Дед рассказывал, а руки его всё время были заняты делом: резали, строгали крепкие чурбаки. Руки у деда были большие и еще сильные.
- А ты на кулачные бои ходил, дед? - опрашивал кто-нибудь из ребят, глядя на его руки.
- Ходил, кто же не ходил у нас? Вы, чай, малые, тоже бегаете смотреть, как дерутся. Скоро и сами задирать будете. Только бои теперь уже не те, что в прежние годы, не те… Бывало, как выйдет Богомоловская на Огородный - добрая тыща людей лупит друг друга.
- А в пиратские бои ты ходил тоже? - спрашивали ребята.
- И в пиратские, - солидным голосом отвечал дед. - Пиратские бои без нас, емельяновских, опокон века не шли. Волынкинские приходили к нам на лодках драться, и с Пряжки. Тут уж начиналась потеха - кто кого перевернет, искупает да поколотит.
Дед откладывал чурбачок и гордо выпячивал стариковскую грудь. Но как-то внук его Митя, подсевший к ребятам, строгальщик из механической, сказал с досадой и насмешкой:
- Бойцы! Чем кровососов бить, своим, значит, скулы сворачивали.
И деду точно стыдно стало. Он сразу согнулся и начал снова резать ложку.
- Може и правда, зряшнее это молодечество - своих бить…
* * *
Чем ближе школа, тем они шагают быстрее. Надо успеть до звонка, не то попадет. Дядя Павел, сторож, может послать опоздавших к инспектору или сам надерет уши. Павел - старый унтер, и ему под руку лучше не попадаться.
- Неужто заниматься будем? - с сомнением спрашивает Васю его сосед по парте длинный Петька. - Взрослые-то дома сидят.
- Может, отпустят нас? Тогда домой не пойдем, побежим на площадь к воротам, - живо откликается Вася. - Чего сидеть дома?
Но в школе всё начинается, как обычно. Дядя Павел в положенное время выходит в коридор, размахивая медным колокольчиком на деревянной рукоятке, и, подчиняясь повелительному зову, ребята бредут в зал на молитву.
- Преблагий господи… - заводит высокий мальчишеский голос.
Вася поет вместе со всеми. Он любит петь. Молитва звучит торжественно. Дети не вдумываются в ее слова, просто заучили. Преблагий господи… Еще слишком малы ребята., чтобы задать себе вопрос, как это он, преблагий, допустил то, что случилось вчера? Но они вспоминают - шедшие к царю пели эту же молитву. Перед самым расстрелом.
Учительница Надежда Александровна входит в класс без обычном улыбки, оглядывает, ря, ды учеников и раскрывает журнал. Она читает список и каждый раз, когда в ответ на произнесенную фамилию не слышно звонкого "здесь", с испугом смотрит на пустующее место. Никогда еще в классе не было так много пустующих мест.
- Ну, приступим к занятиям, - говорит учительница, тяжело вздохнув. - Возьмите грифели, пишите.
Она поворачивается к доске и выводит аккуратные наклоненные вперед буквы. Ребята, скрипя грифелями по аспидным дощечкам, пишут вслед за ней: "Маша ест кашу".
- Вон тебе как хорошо, Машка, - говорит громким шепотом Вася, потянув за косу девочку, сидящую перед ним, - кашу, значит, ешь!
- Алексеев, ты уже написал? - спрашивает учительница. - Не мешай другим.
В ее голосе не чувствуется строгости, и обычной уверенности в нем тоже нет. Может быть, это и придает мальчику смелости.
- Надежда Александровна, - неожиданно говорит он, - а в школе бывают забастовки или только на заводе?
- Да что ты, Вася, - торопливо прерывает его учительница. - В школе надо учиться, вы же маленькие…
Она начинает сердиться:
- Ты уже забыл, как твою маму вызывали к директору, Алексеев? Это ведь совсем недавно было. Мальчик ты смышленый, учишься хорошо, так пора и баловство бросить. И потом есть вещи, о которых не говорят на уроках…
* * *
Но, оказывается, забастовки в школе бывают. В ремесленном училище бывают, во всяком случае. Об этом ребята узнают очень скоро, недели через две после 9 Января.
За Нарвской всё время неспокойно. Завод и десяти дней не проработал, а уже началась новая забастовка. О ней только и толкуют - дома и на улице в Емельяновке.
- Завтра не буди, Анисья, - говорит жене Петр Алексеевич, вернувшись с завода. - Все побросали работу. А хлеб на что покупать, один бог знает…
Петр Алексеевич принадлежит к тем степенным мастеровым, которые стараются быть в стороне от "политики", ладить с начальством. Семья у него очень уж большая - восемь душ. Но другие, особенно молодежь, рассуждают иначе. На улице громко клянут директора, мастеров, министров, Трепова - нового генерал-губернатора Петербурга - и самого царя. Парни собираются группками во дворах или в поле. Они не гонят от себя мальчишек, и те учатся у них новым словам и песням.
Вихри враждебные веют над нами…
Вася как-то затягивает эту песню дома высоким, звонким голоском, и Анисья Захаровна всплескивает руками:
- Где ты набрался такого, сынок?
Где набрался… Он слышал эту песню уже не раз. И "Отречемся от старого мира", и еще другие. А сегодня запретная песня была слышна даже в школе.
- Знаете, маманя, - горячо шепчет он, от волнения заикаясь больше, чем всегда, - у нас ведь тоже забастовка, ремесленники с занятий ушли, Карла Ивановича не побоялись…
Он хочет рассказать, как чуть-чуть не попался опять директору. Но мать и так смотрит испуганно, и Вася больше ничего не говорит.
Хотя рассказать хочется о многом. Он всё знает про эту забастовку. Конечно, он еще маленький, но что из того? Маленький иной раз туда проберется, куда большому и не попасть. И у него есть взрослые друзья, ему старшеклассники говорят о разном, что не всякому сказать можно. Особенно интересно поговорить с Ваней Газа, да и с другими тоже. По правде, это ведь старшеклассники и послали его на переменке в ремесленное:
- Там знаешь что? Бастуют! С самой утренней молитвы. Их построили - запевай, до-ля-фа… А они молчат. Им опять - запевай, до-ля-фа. Снова молчат. Карл Иванович Фукс прибежал. Кричит: "Молись, я начальник, велю!" А они всё равно не поют. Уж он, говорят, лупить стал их изо всей мочи, кого по лицу, кого по голове. Но ребята не сдаются. Молиться не хотят и на уроки не идут. Стачка! Требуют, чтоб не били их и учили лучше.
- А что, плохо их учат?
- Значит, плохо, если бастуют. Интересно, как там сейчас. Мы уж пробовали пройти к ним вниз, да не пускают. Ты ростом мелкий, попытайся, может проскочишь.
Ходить в полуподвал, где классы ремесленного, школьникам не полагается. Сегодня за этим особенно следят. Павел, сторож, начеку. А все-таки Васятка пробрался.
Ремесленники шли ему навстречу, громко переговариваясь.
- Куда вы? - спросил Вася.
- Завод бастует, и мы с заводом, - ответил пробегавший мимо парнишка.
- А нам с вами можно?
- Вырасти от горшка поболе, тогда тоже будешь бастовать.
Вася не обиделся. Уж вырасти-то он вырастет, значит, и бастовать будет.
Ремесленники затянули "Варшавянку", он стал тихонько подпевать и пошел вслед за ними по лестнице к выходу. Там его и увидел директор и ухватил за кумачовую рубаху:
- Ты тут зачем? Как фамилия?
Вася рванулся, проскользнул у директора под рукой. Пускай про фамилию гадает.
Он опоздал на урок, но учительница пустила его в класс и даже ничего не сказала. Может, догадалась, где он был? Она хорошая, Надежда Александровна…
Обо всем этом Вася матери не рассказывает. Зачем ее огорчать? Он накидывает пальтишко, хватает лыжи и несется по улице к своей ватаге. Там можно обо всем поговорить.
Уйдя за речку, в поле, они играют дотемна. Играют в забастовку, лепят из снега мастера, хожалого, штрейкбрехеров, а потом с азартом обстреливают их снежками и крушат палками, лопатами, чем попало.