Вот и пришлось из-за Насти тащиться по бездорожью в город на базар. Жена уже третью неделю жужжит в уши, что девке нужно к пасхе новое платье. Да он, конечно, понимает - скупиться в этом деле не следует.
Съездил, отвез три мешка пшеницы, а платья так и не купил, насилу сам ноги унес…
Подъехавшего вчера чуть свет к базару Леонтьича удивил необычный гомон: все суетились, кричали, какие-то подозрительные парни сновали между возами, шушукались.
"Кого-то обокрали, должно", - мелькнула у старика догадка, и он закричал на жену:
- Ну ты, не разевай рот! Тут тебе не деревня, враз обчистят!
И сам пошире, как наседка, расселся на возу, беспрестанно оглядывая мешки.
Встав с возом в хлебный ряд и развязав верхний мешок, он приказал жене глядеть в оба, пошел к соседу, заросшему рыжей щетиной мужику в крытой черным сукном шубе.
- Ну как торговлишка?
- Да так… не будет ноне торга.
- Пошто?
- Какие-то грамотки ищут.
- Какие грамотки? - не понял Леонтьич.
- А бог их знает… Царя скинули - теперь вот и кружатся не знай чего. При царе спокойно было, а теперь каждый норовит верхом сесть.
- А что в грамотках-то пишут?
- Нешто я их читал.
Так ничего толком и не узнав, вернулся к своему возу, обошел его кругом и полез было на мешки. Но только поставил ногу на ступицу заднего колеса, как увидел в соломе свернутую в трубку бумажку. "Она! - сразу же бросило в жар. - Теперь и хлеб заберут, и коней, и сам насидишься". Он воровато оглянулся и, заметя подходившего милиционера, спихнул мешок на эту бумажку.
Ища на ком сорвать зло за свой испуг, снова заорал на жену:
- Ты, ворона, сидишь, раскрылатилась. Тебя вместе с мешками утащат!
- Чегой-то, отец, шумишь ноне?
- Не знаешь, так молчи. Вот бог умом-то обнес…
Сидел на возу как на головешках. Подошедшему старику с аккуратненькой недеревенской бородкой заломил такую цену, что даже собственная жена ахнула.
Потом провели арестанта. Он шел вдоль возов с кошелкой и закупал продукты, видимо, на всю камеру. Когда арестант поравнялся с Леонтьичем, тот вдруг узнал в нем устьмосихинского парня - Фильку Кочетова. Филька приветливо махнул старику рукой и нахально засмеялся:
- Здорово, дядя Петро! Чего глаза выкатил - диковина? Погоди, скоро мы их будем так водить, - кивнул он на сопровождавшего его милиционера и, удаляясь, махнул рукой. - Поклон передавай Насте.
Проводив глазами Фильку, Леонтьич соскочил с воза, подтянул чересседельник и, нахлестывая лошадей, погнал на постоялый двор. Здесь он, несколько раз оглянувшись, вытащил из-под мешка листовку, бросил ее на землю и стал неистово топтать ногами.
- Чего, али раздумал продавать хлеб? - несмело спросила жена.
- Раздумаешь. Тут в тюрьме насидишься не знамши за что.
Из-за плетня показалась усатая голова в кепке.
- Что, мужичок, продаешь хлеб?
- Продаю, - успокаиваясь, ответил Леонтьич.
Человек перепрыгнул через плетень, подошел. Леонтьич опасливо косился на валявшуюся на земле бумажку. Торговались недолго.
Через полчаса Леонтьич помог перевалить через плетень мешки с пшеницей, получил деньги и, в нерешительности потоптавшись на месте, еще раз оглянулся, схватил перепачканную бумажку, сунул за пазуху. Выехали со двора. По улицам ехал озираясь. На удивленный вопрос жены "А как же платье?" - буркнул:
- Скажи слава Богу, что сама цела.
Жена, уразумевшая только одно, что старик чем-то страшно перепуган, молчала всю дорогу…
2
Ворота открыла Настя, худощавая стройная девушка с длинной, чуть не до колен, светло-русой косой. Она кинулась было к возу, но мать жалостно запричитала:
- Не купили, доченька. Отец как ополоумел: и минуты на базаре не побыл. Напужался чегой-то…
- Цыц ты, дура. Моли Бога, что сами живы-здоровы приехали.
Он торопливо распряг лошадей, бросил на телегу упряжь и через кухню, мимо шепчущихся жены и дочери, прошел в горницу. Что-то долго там сопел, потом позвал:
- Настя, поди-ка сюда! - И протянул вошедшей дочери замурзанный лист бумаги. - Почитай мне.
Старик сгорал от любопытства. Столько перенес он страху из-за этой проклятой листовки! Что же все-таки в ней написано? Поди, опять, как небось, большаки зовут воевать за землю? Куда ее еще больше, земли? Эту бы каждому засеять сполна, и то за глаза бы хватило. Мутят людей не знай из-за чего. Правду говорил дед на базаре: каждый норовит верхом сесть на мужика.
Настя, разгладив на столешнике листовку, начала медленно читать:
- Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты!..
"Ишь ты: "товарищи"! Гусь свинье не товарищ, гольтепа несчастная…"
- …вся Алтайская губерния сплошь разграблена, мужчины и женщины, старики и дети опозорены, перепороты плетьми, многие расстреляны…
Не успев еще сообразить, какая взаимная связь между творившимися в селе событиями и этой листовкой, Леонтьич с ехидцей подумал: "Никого чтой-то у нас за здорово живешь не расстреляли. Фильку разве арестовали, так его следует, давно следует…" И тут же спохватился: "А Кузьму Полушина повесили, так, царство ему небесное, греховодник был, всю жизнь супротив шел… Разве можно на властя оглоблю поднимать!.."
- Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты! Чаша народной крови, слез и страданий переполнилась и льется через край, зато переполнилась и чаша гнева народного.
Товарищи, все, кто жаждет свободы, кто не может превратиться в покорного подлого раба, кто не может и не желает простить убийцам и насильникам смерти замученных отцов и братьев, позора изнасилованных сестер, жен и дочерей…
"Нужно на самом деле Настю скорее выдавать, - улавливая смысл только отдельных фраз, подумал Леонтьич, - а то грех случится, тогда пропало все".
- …всех зовем мы взяться за оружие, организоваться в боевые отряды, восстать против угнетателей, палачей…
В ряды революции! В ружье!
Да здравствуют Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Сибири!
Смерть белогвардейцам!
Да здравствует Советская Социалистическая Россия!
Томский подпольный комитет РКП (б).
- Как ты говоришь? Подпольный?
- Да, подпольный комитет.
- Ишь ты, сами в подполе сидят, а народ мутят.
Леонтьич взял из рук Насти листовку, хотел разорвать на мелкие клочки, но раздумал и положил за пазуху: "Пойду покажу свату, он мужик башковитый, растолкует, что к чему". И тут вспомнил про Фильку, но ничего не сказал. А за столом, когда ужинали, сердито посмотрел на дочь.
- Утром видели твоего обормота Фильку. Милиционер приводил под стражей на базар.
У Насти застрял кусок в горле. Положила ложку и медленно вышла из-за стола. Отец свирепыми глазами следил за ней, вдруг стукнул кулаком по столу.
- Ты не крути мордой, когда тебе говорят! Из головы выкинь этого голодранца… Запорю вожжами, ежели будешь по нем сохнуть! Заруби это себе.
Мать, загородив Настю, попыталась успокоить старика.
- Ты не шуми, отец, на дочерю. Одна она у нас.
- Цыц ты! Из-за тебя все это. Ты потакаешь!.. Обеим ввалю.
Не дохлебав щи, он бросил ложку и, сердито сопя, тоже вылез из-за стола. Начал собираться к Хворостову.
Но, выйдя на улицу, успокоился, шел не спеша, степенно, подражая своему будущему свату Фатею Калистратовичу. На площади встретил Кирюху Хворостова.
- Отец дома?
- Дома, куда ему деваться, - нехотя ответил тот.
- Пойдем, дело есть, - повернул он своего нареченного зятя.
Старик Хворостов, широкоплечий, с лопатообразной седой бородой, несмотря на густевшие сумерки, долбил пешней лед - делал сток для воды. Он не особо обрадовался приходу Леонтьича, но приткнул к сеням пешню и сделал два шага навстречу гостю.
- Здорово, Петро, - улыбнулся он в широкую бороду, - проходи в избу.
- Пройду. По делу пришел.
В передней избе, пока бабы искали селянки и чистили ламповый пузырь, сидели молча. Хворостов думал: "Принесла нелегкая этого будущего свата. Опять просить что-нибудь пришел!" А Леонтьич предвкушал, как огорошит церковного старосту каменскими новостями. Зажгли свет. Хворостов посмотрел на елозившего от нетерпения по лавке Леонтьича, спросил:
- Ну выкладывай, с чем пожаловал.
Тот, ни слова не говоря, полез за пазуху и положил на стол перед стариком листок.
- Вот. Читай.
Хворостов похлопал себя по карманам, потом рукой потянулся к божнице, достал очки и принялся молча читать, шевеля губами. Пока он читал, мордастый Кирюха сидел, тупо уставясь безразличным взглядом в дверной косяк.
Результат от листовки был самый неожиданный. Приподняв на изрезанный морщинами лоб очки, Хворостов сердито спросил:
- Ты что ее принес? Меня агитировать? Ты знаешь, куда можешь угодить с ней?..
Старик Хворостов никогда не одобрял намерений сына взять в дом Настю и породниться с Юдиными. Девка, ничего не скажешь, работящая и собой хороша. Но будущие сватовья не нравились: сам Юдин с молодости слыл балабоном, его жена Малашка - вечно грязная, забитая баба. И хотя Юдины далеко не бедны - четыре лошади, пять коров да десятка полтора овец, - Петр всегда был посмешищем села. Вот и сейчас Хворостова взбесила глупость этого старого дуралея - надо же было везти из Камня этакую мразь в село. "И ведь, наверное, не жрамши, сразу же с телеги сюда прибежал…"
Но времена сейчас настали беспокойные, и старик решил не скандалить с Юдиным. Подавив гнев, он протянул Леонтьичу листовку и посоветовал:
- Ты вот что… Ты возьми ее. Я даже пачкаться не буду. Возьми и брось в печь. И никому не показывай. А то загремишь…
И он выпроводил Леонтьича за дверь.