Как ни было тесно, а люди жались, упирались, однако хранили пустое пространство вкруг бесноватой - а ну как заразная? А сзади толкались, забирались на плечи:
- Что там? Кого бьют? За что?..
Разиня рот и закатывая глаза, баба колотилась о жесткую землю затылком, и какой-то мужик, видно муж, суетился подле нее. Но вместо помощи только хлопал себя руками по ляжкам и болезненно вскрикивал:
- И-иых!..
"Ммм-мы" - "И-иых!" - "М-мм-мы" - "И-иых!.." - жутко неслось над площадью, обещая беду, покуда какой-то чернец не затиснул припадочней в рот прикушенный, посиневший язык и зажал его там железным концом большого креста с груди. Баба смолкла. Видно, выходя, остатние сатанинские силы еще трясли ее тело страшной дрожью, бежавшей от ног к голове, но реже, и пальцы со сбитыми в кровь ногтями все медленней скребли по земле. Истинно говорят: бесы креста боятся.
В толпе крестились и плакали: "Господи, на все Твоя воля…"
Опонники, гвоздошники, кузнецы, древоделы, стеклянники, кожевенники, седельники, шведы, прочие рукодельники, купцы, монастырские чернецы, холопы боярские, пришлые смерды с ближних и дальних погостов и деревень, базарные мытари, церковные сироты - все его люди были перед князем теперь. Михаилу казалось, что нету силы, которая угомонит это безумное вавилонское толковище, это людское стадо, в страхе потерявшее ряд.
- Смотри, князь, - сказал за спиной Царьгородец.
С княжеского двора в окружении дружинников конными выехали тысяцкий, воевода и другие бояре, которым Михаил поручил объявить свою волю.
- Иду-у-ут… - пронесся над площадью тяжелый, протяжный стон.
Сверху хорошо было видно, как толпа качнулась навстречу посланникам, словно в едином стремлении не впустить их в себя. Да ведь и некуда было, так все стеснились. Однако верховые спокойно и даже как бы гуляя и не спеша направили коней в самую гущу народа, который вдруг разом смолк. При полном молчании и тишине сближались верховые и пешие. И, когда морды коней нависли над полем людских голов, с обеих рук плетями засвистали дружинники по спинам тех, кто стоял на пути.
- Дорогу! Дорогу боярам Князевым!..
- Куда ж вы лупите, черти! Ироды!..
Под быстрыми молниями плетей в один невидимый миг, который Михаил будто бы проморгнул, неуправляемая, не подвластная никому толпа чудесно преобразилась. И ясен стал от веку определенный ее закон, по которому дальние равны ближним и каждый единый - многим, а многие собрались здесь ради единого, не важно, кто он: купец, боярин, ремесленник или нищий… И все они теперь смолкли ради его, Михайлова, слова.
Поднявшись на стременах и набравши воздуха в грудь, Кондрат Тимохин прокричал:
- Божьей милостью князь наш Михаил Ярославич, печалясь о вас и жизни вашей, и Твери, и всего его княжества, велит идти защищать нашу отчину… - Кондрат опустился в седло, еще набрал воздуха и снова вытянулся на стременах. Его зычный голос доставал, поди, и за Волгу, так тихо было окрест. - Защищать нашу отчину от великого князя владимирского Дмитрия Александровича и ростовского его складника Дмитрия же! За князя нашего! За Тверь! - не крикнул, а уже хрипло выдохнул тысяцкий.
Толпа не ответила радостным кличем, как ждал того Михаил, но глухо, без слов промычала что-то, чего нельзя было принять ни за одобрение, ни за протест.
Воевода Помога огрел плетью коня, вскинул его на дыбы и отчего-то тонким высоким голосом закричал:
- Князь вам поруку дает, отныне без силы ворота не отворять никому! Али вам Твери не жаль, тверичи?!
Но и его слова не достигли умов. Толпа безучастно и даже зло, как казалось Михаилу, молчала.
Наконец в томительной тишине кто-то растяжно, лениво крикнул:
- А кто поведет-то?
- Князь поведет, Михаил Ярославич! - зычно ответил тысяцкий.
Сверху видно было, как по толпе до самых ее пределов покатилась волна: "Князь ведет, Михаил!.."
- За Тверь! - снова проорал тысяцкий.
- За Тверь! - вторил ему, вопя ребячьим дишкантом, Помога Андреич.
И тут, будто только сейчас до нее дошло то, о чем кричали бояре, едино прорычала толпа в сотни глоток:
- За Тверь!
- Не выдадим Михалку, князя нашего, как он нас не выдал! - раздался над площадью чей-то пронзительный голос, и тут же ответно выдохнула толпа:
- За князя! За Михаила!..
"Помнят они, все помнят, хоть и не моя это слава…"
Михаил с трудом разжал пальцы, вцепившиеся в леса, резко повернулся на качнувшейся под ногами лесине и начал спускаться. Заткнув полы рясы за пояс, отец Иван едва поспевал за князем.
Внизу, у схода, Михаила дожидались каменорезцы, что стояли на храме.
- Дозволь с тобой идти, князь!
- Нет. Храм за вами, - оборвал Михаил их сотского.
Вбежал под темные, небеленые своды, перекрестился на крест обыденки, сиявший золотом в каменном полумраке, упал на колени:
- Помоги, Господи…
Потом услышал за спиной тихие шаги Царьгородца, попросил:
- Благослови, отец…
Уже на ступенях храма, выложенных из гранитных плит, прощаясь, Царьгородец спросил:
- Видел, Михаил Ярославич, чад своих?
- Видел, отче.
- Попомни, княже: ты только ими силен. А они сильны, когда вместе, под именем да под дланью единой.
- Попомню…
Дальше день закрутился горячим гончарным кругом. И везде - у лодей на Волге, на торгу, куда свозили прокорм, у складниц, где снаряжали копьями, мечами, луками да кольчужками не имевших своего оружия ополченцев, - бодря горожан, горело золотом княжеское оплечье.
В лето тысяча двести восемьдесят восьмого года Михаилу было пятнадцать лет.
3
В два дня срядили полки, а в утро на третий под колокольные звоны тронулось тверское войско на Кашин. Епископ Симон, сказавшийся поначалу больным, все же поднялся с постелей, благословил их в путь. Не зря вчера княгиня в Отрочском монастыре день провела, уговорила Симона. Стар он стал - и телом и духом некрепок: боится, митрополит Максим осудит за противление великому князю. А невинно пролитую православную кровь али простит митрополит князю владимирскому? Неужели обиды великого князя выше Божьего милосердия?
Но не обиду он мстить идет. Обиду мог отомстить и раньше, пока Святослав был жив, Царство ему Небесное. Что ему стоило тогда ногайцев наслать? Так не наслал же. Нет, только теперь зажгло Дмитрию Александровичу от давнишней обиды, только теперь, когда Тверь стала сил набирать…
После первого, давнего уже набега Баты от Твери ничего не осталось. Не то что дома непогорелого - валы земляные и те разметали татары, чтобы и памяти о городе не осталось. Ан батюшка Ярослав Ярославич уже на другом берегу новую Тверь сотворил. Прежде Тверь стояла лицом на запад, с опаской против литвинов, теперь повернулась крепостными бойницами на восток. После татар от прежних жителей почти никого не осталось, а откуда-то люди пришли. И идут, по сю пору идут: и бояре, и купцы, и ремесленники, и землепашцы, и иноки. В два дня такое войско срядили! Михаил обернулся к полкам, что, разбившись в десятки и сотни, тысячью ног подняли к небу пыльную тучу, укрывшую окоем.
И дружина растет. Полтысячи гридней шли впереди пешего войска верхами, да двести верховых сторожей еще вчера он услал на Кашин.
Скользнув взглядом по конным, бежавшим обочь, Михаил невольно залюбовался тем, как крепко и в то же время легко, не по-татарски пригнувшись, а прямо держится в седле намедни прибившийся к дружине ростовский Ефремка. Будто спиной почуяв княжеский взгляд, тот извернулся, оскалился белыми зубами в рыжий пух бороды, потянул узду и заиграл кобылой. Правда, каурой масти кобылка под ним была неважнецкой. Кони после недавнего лошадиного мора держались в цене, а накануне похода и вовсе воздорожали.
"На стоящую-то денег, видать, не хватило, - усмехнулся Михаил. Решил: - Если не соврал - отплачу…"
А Ефрем натянул поводья, разбойно гикнул и бросил кобылку к ближнему лесу влет над травой. Навроде ледащая лошаденка, однако под умелым всадником и она, чем ближе к лесу и дальше от глаз, становилась похожей на знатного аргамака. Тверитин, нарочно забавя князя, то скатывался поперёк седла на разные стороны, то прямою спиной откидывался на конский круп, мешая с кобыльим хвостом свои длинные волосы. И островерхая ухарская шапчонка, загнутая крюком, не слетала с его головы, как должно бы.
Видя выкрутасы ростовца, в рядах оживились, закричали, заулюлюкали, свистом подгоняя наездника. Любо было глядеть, как он управляется с лошадью. Некоторые и тверские кинулись Ефрему вдогон отличиться перед князем и перед миром. Но куда там! Приметив погоню, рыжий бес нырнул в дерева и пропал там, за деревами. Знает, что кобылка его только когда одна ладной лошадью кажется. И то издали.