* * *
Рано утром немцы выступали из Боровичей. Торопливо и тревожно протрубила труба. Рота быстро строилась на улице, солдаты уложили свои вещи на повозки, капрал отдал команду, и рота двинулась в путь. Без песен, без громкого окрика офицера: "в ногу!" - солдаты вышли к оврагу, спустились на шоссе, ведущее к Макошину. Впереди, где-то возле Гомеля, гремели орудия, далекие орудийные выстрелы богунцев подгоняли немецкую роту. Солдаты шли быстрее. В глазах у многих была тревога: "богунцы могут отрезать отступление…" Солдаты шли быстрее и не оглядывались на Боровичи, где они, по приказу господина Шульца, обагрили свои руки кровью невинных крестьян. Карл Нейман уносил в своем сердце горечь. Его потрясло бегство офицера. Теперь Карл раскусил Шульца. Офицер был не только исключительно жестоким, он был трусом. Он привел роту в село, преследовал партизан, расстрелял невинных стариков, избивал солдат, а когда солдаты заявили, что и они - живые люди и имеют свои желания, он испугался, не посмел посмотреть им в глаза и удрал, обманув всю роту. Карл сжимал кулаки, пальцы невольно впивались в приклад винтовки. И где-то в глубине сознания родилось предчувствие, что он еще встретится с господином Шульцем. Какая это будет встреча, Карл не знал, но чувство подсказывало, что они окажутся в разных лагерях. За десять месяцев пребывания на Украине Карл Нейман понял, чего хотят эти люди, которые борются с немцами. Недаром их так жестоко преследовал господин Шульц. Ведь это они хотят, чтоб он, Карл Нейман, стал человеком, чтобы Крупп не смел его выбрасывать за ворота завода и гнать на фронт! Карл Нейман знал, что у коммунистов смелая мечта - отобрать у Круппа заводы и отдать их рабочим. Теперь это уже не мечта! В России рабочий - хозяин завода. Пламя революции горит и в Германии. О-о, Карл Нейман знает теперь, где его место! В предстоящих боях мишенью для его выстрелов будет господин Шульц…
И он шел еще быстрее. Карл Нейман спешил стать в ряды тех, которые уже вышли на баррикады…
В Боровичах - настороженная тишина. За селом плясали зимние ветры и метались отряды гайдамаков. Из-за Десны доносились далекие еще орудийные выстрелы. В сердца боровичан они вселяли надежду, а в сердце Рыхлова - страх. Он торопливо собрал самые необходимые вещи, заставил Глафиру Платоновну надеть свой костюм сестры милосердия (вот когда он пригодился!) и постучал в спальню к тестю. Платон Антонович, желтый, с запавшими глазами, похожий на смерть, как ее рисуют, лежал навзничь на пуховых перинах, сложив свои желтые костлявые руки на впалой груди. Рыхлову ударил в лицо тяжелый, пропитанный домашними лекарствами воздух. Рыхлов открыл форточку. В комнату ворвался раскатистый гул орудий из-за Десны.
- Стреляют?.. - испуганно прошептал Платон Антонович. Рыхлов, скрывая собственный страх, деланно-спокойно ответил:
- Немцы б-большевиков г-громят.
Соболевский долго смотрел на него. На лице появились красные пятна. Вздулись жилы, задрожали…
- Вы… вы… лжете!..
Рыхлов не ответил. Он не слышал этих слов. Ему в эту минуту показалось, что он видит тестя в последний раз, и чем дольше вглядывался в желтое лицо Платона Антоновича, в его серые, безжизненные глаза, тем больше убеждался, что тестю осталось жить считанные дни. Жалости к тестю не было. Это был уже труп. Глафира Платоновна опустилась на колени. Из ее померкших глаз катились слезы. Она всхлипывала. Рыхлов испугался, что у нее начнется истерика, грубо схватил жену за руку. Стеклянные глаза Соболевского смотрели в потолок.
- Ма-ма! - вскрикнула Глафира Платоновна, обнимая Нину Дмитриевну. Рыхлов взял чемодан и направился к дверям.
- Прощайте!
Дом дрожал от орудийных выстрелов. Рыхлов потащил Глафиру Платоновну на улицу. Возле домика Бровченко Глафира Платоновна нерешительно остановилась. Рыхлов сделал несколько шагов мимо ворот, вернулся, вбежал во двор и широко распахнул двери в кухню, где находились Татьяна Платоновна, Ксана и Муся.
- Ненавижу!.. Проклинаю!.. Встречу вашего мужицкого офицера - сам расстреляю!..
Глафира Платоновна проскользнула вперед, с минуту стояла между мужем и сестрой. Перед глазами всплыло желтое лицо отца.
- Проклинаю!
- Вон! - ответила бледная от гнева Муся.
Глафира Платоновна вскрикнула и первой выбежала из комнаты. Рыхлов догнал ее в воротах. Они заспешили по пустым улицам.
…На станции поезда "а Бахмач не было. Поезда шли на Гомель. Вагоны были забиты немецкими солдатами. Остатки кайзеровской армии удирали с Украины. Вскоре прибыл эшелон гайдамаков. Из пассажирского вагона выскочил офицер, прочел надпись на дверях станции и обратился к Рыхлову:
- Мост через Десну далеко?
- Восемь километров. Скажите, господин офицер, как проехать в Киев?
Офицер насмешливо оглядел Рыхлова, потом посмотрел на Глафиру Платоновну.
- Кто вы такие?
Доставая документы, Глафира Платоновна расстегнула пальто, и на ее груди засиял красный крест. Офицер смотрел одним глазом в документы, другим на высокую грудь женщины.
- Предлагаю вам место в моем эшелоне! С богом - против богунцев!
Рыхловы пошли вслед за офицерами.
* * *
Выстрелы за Десной судорогой отдавались в сердце Федора Трофимовича. Он не отходил от высокого забора, прислушиваясь к раскатистому грому орудий.
- Городню, должно быть, уже взяли!.. - мелькала у него невольная догадка. - Завтра-послезавтра здесь будут…
Из-за печки он вытащил винтовку, разобрал ее, стал смазывать части. Глядя на отца, и Иван стал чистить оружие. Они делали это молча. Договариваться незачем было, отец и сын без слов понимали друг друга.
Вечером, когда через Боровичи проходил конный отряд гайдамаков, Иван оседлал коня, надел синюю праздничную чемерку, смушковую шапку, стянул грудь патронными лентами и подошел к отцу.
- Там виднее, тато. Благословите!
Писарчук взял коня за повод, снял шапку и с обнаженной головой вывел всадника за ворота.
- Счастливой дороги!.. Не забудь, Иван, чья кровь течет в твоих жилах…
Всадник дал шпоры. Конь затанцевал, рванул с места и споткнулся. Иван едва усидел в седле. Отец заломил руки. С губ его сорвалось проклятие. Сын этого не слышал - конь уже вынес его на самый конец улицы… Писарчук долго стоял у ворот. С севера дул декабрьский ветер со снегом. Ветер приносил эхо выстрелов, и Писарчуку иногда казалось, что он слышит возгласы победителей. Затем он вернулся в дом, набросил на плечо ремень винтовки и ушел со двора. Улицы были безлюдными. Наступала ночь - снежная и морозная. Молчаливо стояли хаты - темные, неосвещенные. Трещал лед на Лоши - эхо долго катилось по реке… Писарчук постучал в окно к Маргеле и слышал: в хате кашлянули, но к дверям никто не подходил.
- Открой! - уже со злостью постучал Писарчук. Скрипнул засов наружных дверей, и Федор Трофимович переступил порог. Маргела стоял в одном белье, загораживая двери в комнату.
- Оденься!.. Позовешь всех наших!
Маргела засуетился, застучал сапогами, чиркнул спичкой.
- Не нужно света!
Маргела молча выбежал из хаты. Писарчук, не раздеваясь, сел у стола. Под печкой пел сверчок. Скребла мышь. За дверью в комнате кашлял во сне ребенок. За окнами завывала метель. Земля вздрагивала от далеких орудийных выстрелов. "Это конец", - подумал Писарчук. Вскочил, забегал по комнате, расстегнул ворот кожуха - ему не хватало воздуха. Комната стала тес* ной, словно гроб. Потолок падал на плечи, давил к земле. Писарчук толкнул ногой дверь в сени, ворвалась струя морозного воздуха. В хате похолодало.
- Ребенка простудите… - крикнула женщина из второй комнаты. - Закройте…
Писарчук прикрыл двери и в изнеможении снова присел, нащупал табак на печи - вдруг захотелось курить. Из какой-то книги он вырвал кусочек бумаги, растер на ладони лист махорки-рубанки, задубелыми пальцами свернул цыгарку и вспомнил, что Маргела забросил спички на печь… Писарчук долго шарил пальцами в темноте, пока, наконец, не нашел их. Он затягивался дымом, кашлял, чувствовал горечь во рту и долго сплевывал на пол. Немного успокоившись, Федор Трофимович присел к окну. Теперь он снова мог думать и принимать решения. Он должен знать, что говорить своим людям. Вот сейчас они придут…
…Они вошли все вместе, принесли с собой холод и тревогу. Расселись на скамьях подальше друг от друга. В хате запахло дублеными кожухами. Никто из вошедших не начинал разговора.
- Спите? Пушки большевистские вас не тревожат? - сквозь зубы процедил Писарчук.
Кожухи задвигались в темноте. Кто-то кашлянул, прикрывая ладонью рот. Под печью затихли сверчок и мышь. Громче завыл ветер за окнами. Один за другим донеслись глухие удары орудий.
- Конец… - тихо прошептал один из сыновей Луки Орищенко.
Писарчук услышал.
- Конец? Кто сказал?.. Я этого не хочу! Сына проводил сегодня! Оружие почистил, патроны просушил! А вы готовы?
- Куда?.. - не поняв его, спросил Орищенко-отец.
- A-а, куда? Берите оружие и выходите. Не пустим их!..
В хате снова стало тихо. Затем, в углу поднялся Лука и подошел к столу.