- Я тоже имел лычку. Аэроплан сбили. Потом сняли ее, еще и на "губе" сидел.
Дмитро отбросил сапог, взял из деревянной коробки клочок бумаги и скрутил козьюыо ножку.
- Повели нас в церковь в одном селе. Ну, стоим. Длинноволосый курит фимиам за благословенное воинство… - Тихон при слове "длинноволосый" сплюнул и вышел из хаты. - Был у нас такой чудак - Цветков. Я стоял первым, правофланговым, а он позади меня. Накупил этот Цветков копеечных свечек и решил поставить перед каждым угодником. Выйти из строя нельзя, так он положит мне свечу на левое плечо и похлопает: "Божьей матери"… "Тройце единосущной"… "Георгию победоносцу"… Я передавал свечи и его наказ дальше, передним. Нам уже надоело, а он все передает и передает… Вот снова по плечу хлопает. Я поворачиваю к нему голову и говорю:
- Слушай, Цветков, квартиры святых не только в правом углу!
Солдаты покатились со смеху. Полковник тоже услышал, побелел весь. Дернул себя за крашеный ус и давай греть ротного… Девять дней просидел я на "губе"!
Фронтовики несколько минут хохотали.
- Знаешь, Дмитро, моего старика Писарчук с Соболевским в Сосницу угнали.
- Что ты?
Григорий рассказал о стычке Кирея с Соболевским на плотине.
- Я был в их комитете.
- Ну и что? - лукаво поднял брови Дмитро.
- Писарчук угрожал мне. Вслед за отцом в Сосницу не прочь был отправить.
- Что же ты теперь будешь делать? - Надводнюк долго не сводил с Григория испытующего взгляда.
- Как подумаю, сколько пришлось выстрадать в окопах…
- А они здесь и горя не знали, - добавил в тон ему Дмитро.
- …то хочется пойти к Соболевскому и Писарчуку, шею им свернуть!
Довольный этим ответом, Надводнюк отбросил сапог и хлопнул Григория ладонью по плечу.
- Идем искупаемся в Лоши!
За огородами, над Лошью, был котлован, откуда водонапорная башня брала воду и гнала ее по трубам на станцию. Берег здесь песчаный, чистый и крутой. Это было излюбленным местом купания семьи Соболевских. Сюда вот и пришли фронтовики. На песке лежали двое: мужчина и женщина. Ода подняла крик:
- Не для вас, не для вас!
- Куда лезут? - возмущался мужчина.
Дмитро отошел за вербу и стал раздеваться. Берег зарос крапивой. Дмитро разбежался и прыгнул в воду. Вынырнул он сажени за четыре от берега на открытом месте, расправил плечи и крепко ударил сильными руками по воде.
Бояр быстро его догнал. Они вышли на противоположный, покрытый травой берег. Здесь начинался луг. Роскошный и яркий полесский луг, весь в ромашке, шалфее, синих колокольчиках и диком клевере. Фронтовики легли в траву. Им видна была их одежда, развешанная на кустах, котлован, женщина и мужчина, греющиеся на песке.
- Зять Соболевского, говорят, кадровый кавалерийский офицер, - кивнул Дмитро в сторону котлована и добавил: - Из тех, кто считал зубы нашему брату. - Дмитро перекусил травинку, пожевал и сплюнул. - Позвал я тебя сюда, по душам поговорить. Может быть, об одном думаем. Ты был в их комитете, видел, кто там засел. Да и я уже поинтересовался. Писарчук - первый богач в селе, с Соболевским соперничать начинает, Орищенко - на Писарчука равняется, поп Маркиан, Маргела да Варивода. Варивода в эсеры записался. Меня вчера приглашал в свою партию. Да разве я не знаю, кто они? Это - пособники Писарчука. Вот кто этот комитет, Григорий. От таких Керенскому подмога и Центральной раде. А все они вместе против нашего брата.
- Центральная рада в своих универсалах что-то о земле писала?
- Слушай, Григорий! Вот сюда, - и Дмитро показал на свою шею, - пока мы воевали в окопах, нам эту раду помещики с Писарчуком и фабрикантами посадили. Мы ее не выбирали, значит, она и не наша власть! Народ повсюду недоволен, голоден, войной измучен. Вот рада и вертится, как вьюн в проруби. Универсалы написала, а ничего не дала. Как же пойдет она против своих хозяев, сидящих в комитетах и вон там греющих бедра на песке? Разве Кирея забрали бы в Сосницу, если бы эта власть была за нас, а не за панов? Так, дружище?
Григорий и сам много думал об этом. Теперь Дмитро те же мысли высказал. Не сказал только, как быть в дальнейшем. Невтерпеж больше.
Словно читая его мысли, Надводнюк продолжал:
- Они крепко сплотились в своем комитете. В селе верховодят. Народ еще не знает, где правда. А мы, фронтовики, хорошо знаем. Вот давай и начнем работу. Я, ты, Малышенко Гордей, Клесун Павло, Тяжкий Ананий, Кутный Яков да и другие фронтовики найдутся. Бедноту вокруг себя сплотить нужно, глаза людям раскрыть. Вот такое будет начало. - Надводнюк посмотрел вокруг и зашептал тише. - Нам дорогу потом укажут.
- Кто?
- О большевиках слышал в полку?
Григорий кивнул.
- Так вот был в одном взводе со мной мой друг. Уже много лет в партии. Рабочий… Теперь он в Сосницкой организации. Я с ним связь поддерживаю, на днях его увижу…
Григорий взволнованно пожал руку Дмитру. В этом пожатии была благодарность за то, что Дмитро ему открылся, за то, что знал, с чего начинать, и теперь привлекает Григория к общему делу. Григорий почувствовал, что их дружба после трехлетней разлуки стала еще крепче. Он внимательно слушал Дмитра и был готов идти за ним.
Глава третья
Марьянка устала. Вчера весь день прибирала в комнатах. Натирала воском паркеты, чистила посуду, крутила мороженицу: мороженое так любит барышня Муся, которая сегодня должна приехать из Сосницы, где она учится в гимназии. А еще пришлось Марьянке, по распоряжению барыни Нины Дмитриевны, выбирать клубнику в саду. Потом пекли пироги с ягодами, с сыром, с яйцами, готовили всевозможные блюда. Разве справится у печи с этим одна кухарка! Потом на станцию за газетами и письмами для господ пришлось бежать Марьянке. К вечеру она с трудом волочила ноги, так устала, а ночь - моргнуть не успеешь, как уже время вставать.
Еще вчера господа послали лошадей в Сосницу. Муся должна быть сегодня к раннему обеду. Платон Антонович оделся по-праздничному - тонкая батистовая сорочка, серый жилет. Аккуратно в обе стороны расчесал бороду, взял черную с широкими полями шляпу. Он гоголем подходил к Нине Дмитриевне, высокой и очень худой, которую заглаза все называли "щукой", вертелся на больных ногах и спрашивал, хорошо ли одет? Нина Дмитриевна находила туалет мужа безукоризненным. Платон Антонович не удовлетворялся похвалами жены. Он пошел на обвитую диким виноградом веранду, где в кресле-качалке сидел зять, красивый полный брюнет.
- Владимир Викторович, как вы меня находите?.. О-о-о, я и не заметил! Завидую вашему вкусу! - сказал Соболевский, увидев серый костюм зятя.
- У вас, папа, тоже неплохой вкус. Сразу виден опытный кавалер.
- Шутите?
- Нет, я серьезно! - зять вынул из бокового кармана золотые часы. - Папа, уже двенадцатый час. Муся должна скоро приехать.
- Нина, Глафира, Таня, Ксана! Собирайтесь!
Через несколько минут на веранде собрались женщины. Внимание к себе привлекала Ксана: высокая и стройная, с гордо поднятой головой и правильными чертами лица. Выражение уверенности в том, что она неотразима, не сходило с лица Ксаны. Белое шелковое платье плотно облегало ее талию, большое декольте обнажало белую шею и полные плечи. Умение держаться Ксана приобрела в институте, где учились дочери аристократов. Она, как и ее сестра Муся, которую ожидали сегодня, была дочерью скромного сельского учителя, теперь, в военное время пехотного офицера Бровченко, и потому для нее были закрыты двери аристократического института. Но на помощь подоспели бездетные тетя Глафира и ее муж - Владимир Викторович. Они имели большие связи в Москве, и им удалось устроить Кеану в институт. В институте она сразу поняла, что от нее требуется, прекрасно переняла и усвоила манеры и повадки окружавших ее генеральских дочек, своих подруг. Теперь она держала себя, как аристократка, иногда даже с презрением относилась к своим родственникам-провинциалам.
Выйдя на веранду, Ксана грациозно, но с чувством собственного достоинства поклонилась. Владимир Викторович быстро поднялся и поцеловал ее оголенную полную руку. Платон Антонович удовлетворенно кашлянул.
- Наша Ксана - просто чудо! - любуясь ею, говорила мягким и манерно-нежным голосом старшая дочь Соболевского - Глафира Платоновна. Глафира Платоновна - среднего роста, круглолицая, с медлительными движениями - взяла свою племянницу об руку. Глафира Платоновна была в роскошном шелковом костюме сестры милосердия, на голове - белая косынка, спадавшая на плечи, а на высокой груди красовался большой красный крест. В начале войны она действительно была сестрой милосердия в Риге, где стояла воинская часть Владимира Викторовича - ее мужа. Пока раненых было немного, Глафира Платоновна ездила в госпитали, раздавала подарки "солдатикам" и иногда даже делала перевязки. Когда же госпитали заполнились искалеченными на фронте солдатами и вид раненых и их нечеловеческие страдания стали действовать на ее нервы, когда стало ясно, что война требует большого самопожертвования, Глафира Платоновна сразу забыла о своем патриотизме и перестала посещать "солдатиков". В дни приближения немцев к Риге она благополучно эвакуировалась в Москву, а летом приехала к отцу в Боровичи и мужа вызвала сюда в отпуск. Она любила всем рассказывать, как заботилась о "солдатиках", и сама верила в то, что рассказывала, и, расчувствовавшись, плакала. В деревне она продолжала игру в милосердную сестрицу, носила форму (которая была ей так к лицу) и время от времени собирала среди крестьян пожертвования для окопных героев.
- Пойдем, чтобы не запоздать, - тихо попросила Татьяна Платоновна, мать Ксаны и Муси.