- Ты это к чему клонишь? - посуровел голосом Тырков. - Чтобы я в сторонку отошел, копье в землю воткнул, как любила советовать твоя покойная матушка Улита, а заместо этого раскрыл книгу Евангелие и ничем другим больше не занимался?! Ну уж нет, Павла Мамлеевна. Христа любить - не только молитвы во имя его творить, а надо - так и мечом за Божию правду опоясаться. Все другие дела до времени и отложить не грех.
- То-то ты меня, Вася, с разу на раз и откладываешь. До того бородой оброс, что никого вокруг не слышишь, себя только.
- А ты - себя… Ведь хорошо сидели. Так нет, надо с чистой беседы на полтора разговора свернуть! Я тебе про одно толкую, а ты совсем про другое заладила…
- …матушку мою покойную, будто внасмех, вспомнил, - не могла уже остановиться Павла. - Она-то чем тебе дорогу пересекла?
- Ну, ты и крапива, - покачал головой Тырков. - И что у баб за обычай - так все разом запутать, что потом на спокойную голову год не распутать. Ну да ничего, который Бог замочит, тот и высушит.
- А Бог тут при чем?.. И кого это он мочить должен? Меня, что ли?
"На такие вопросы лучше не отвечать, - мысленно посоветовал себе Тырков. - Пусть сама с собой вздорится. Глядишь, пыл из нее и выйдет".
- Отмолчаться решил? - не унималась Павла.
- Да нет, - принял он смиренный вид. - Показалось, будто меж нами тихий ангел пролетел. Ты не заметила?
На крыльце и впрямь сделалось тихо - так тихо, что оба они вдруг услышали гудение шмеля, нацелившегося на пирог с медовым верхом, шепот ветерка, собственное дыхание.
Не успели Тырковы осознать особую значимость этой тишины, как вразнобой грянули бубенчики и колокольцы. Будто тройка резвых коней влетела на Устюжскую улицу и остановилась, как вкопанная, у их подворья. На самом-то деле выездной тройки у Тыркова нет, вот и подвесил он к обвершку тесовых ворот шелковый шнур с кистью и набором колокольцев в черед с бубенцами. Их ему подарил староста Ямской слободы. Стоит за шнур дернуть - они и запляшут, оглашая округу беспорядочным перезвоном.
Переглянулись Василей с Павлой. В заобеденный час в гости ходить не принято. Неужто стряслось что-то?
- Это я, Сергушка Шемелин! - дал знать о себе с улицы мальчишеский басок. - Дозвольте войти?
Ворот с крыльца, глядевшего во двор, не видать, зато хорошо слышен ломкий голос Сергушки.
Тырков выглянул из обеденки:
- Входи, юныш, не теряй времени! Дай на тебя, удальца, наглядеться, - и сел на свое место.
Заскрипела под вескими шагами Сергушки настеленная от ворот до крыльца дорожка из сосновых плах. Промелькнула меж резными свесами и крыльцовыми перилами его лохматая голова. Крякнули в очередь одна за другой ступени, и Сергушка предстал перед Тырковыми в полный рост - богатырски скроенный, легкий телом, ну кровь с молоком. А лицо юное, розовощекое, с белесым пушком вместо усов и бороды, по-щенячьи преданное, доверчиво-глуповатое. Но самым заметным на этом лице был синяк под глазом.
"Значит, и Аршинский в долгу не остался, - с удовлетворением отметил про себя Тырков. - Нашла коса на камень".
Между тем Сергушка Шемелин, стараясь держаться солидно, приложил правую руку к груди и склонил в полупоклоне голову:
- Извиняйте, што не ко времени зашел. Мамка велела погодить до вечера, а мне не терпится поскорей спаси бог Василью Фомичу сказать. Вот я и говорю.
- Ну спасибо, так спасибо, - не сдержал улыбки Тырков. - А теперь присаживайся к столу. Угощайся, чем бог послал. В темнице-то, поди, совсем оголодал?
- Благодарствую, конечное дело, но я не за тем здесь, Василей Фомич.
- За тем или не за тем, попутно разберемся. Неси ему, Павла, щей, да погуще. Не красен обед пирогами, красен едоками. Человек из еды живет. Поевши и разговор крепче будет.
- Дак мамка меня уже покормила.
- Я того не видел. Вот и покажи, как дело было. А не покажешь, значит, вовсе и не было. Верно я говорю, Павла Мамлеевна?
- Хороший едок хозяину в почет, - не глянув на него, отправилась за щами она.
Пришлось Сергушке не только присесть, но и плотно поесть. А чтобы он не чувствовал себя скованно, Тырков и сам продолжил трапезу: отпробовал стерляжьей икры, затем к рыбному караваю приложился.
Павла незаметно ушла, оставив их вдвоем.
- Ну, хвастайся, Сергушка, зачем я тебе понадобился? - наконец полюбопытствовал Тырков.
- Про дело хотел поговорить, Василей Фомич, - враз подобрался, настраиваясь на деловой лад Шемелин-младший. Лицо у него губастое, скулы квадратные, глаза вишневые, на носу и щеках веселые конопушки. Прямого сходства с нелепо погибшим сыном Тыркова, Степой, у него нет, но говорит и держится Сергушка так, что живо его напоминает. От этого на душе то тепло, то холодно делается. Настройся-ка при таких перепадах на требовательный разговор.
- Про какое такое дело? - уточнил Тырков.
- Про нижегородское.
- А ты про него откуда знаешь?
- Дяденька Ларивон Сысоев сказывал, когда из-под замка меня выпускал.
- А про то, что ты наперед перед казачьим головой Богданом Аршинским повиниться должен, он тебе не сказывал?
- И про то говорил. Но я к этому не больно охочий.
- А зря. Никакого дела у нас с тобой не получится, сынок, коли ты на старших по летам и званию руку подымать будешь. Да еще не разобравшись. Ведь на атаманском кругу за Аршинским вины против Любоньки не найдено. Напротив, теми чусами он хотел вашему семейству на безденежье пособить. А ты на него сдуру накинулся.
- В этот раз, может, и сдуру, - вынужденно согласился Сергушка. - А когда я мальчонком был, видел, как он нашего пса Дозорку плетью до смерти забил. Ну чистый живодер! Што из того, што он меня старше и с виду добряга? Внутри-то у него черти скачут.
- Ты с виду тоже ого-го-го… детинушка возмужалый, а послушать если - уши вянут. Как был мальчонком, так в них и остался.
- Это почему же?
- У всего свой срок давности есть, Сергушка. И у мести тоже. Что было, то сплыло. Нынче не слыхать, чтобы кто-то на жесточь Аршинского жаловался. Это о чем-то говорит, как думаешь?.. То-то и оно. Жизнь на одном месте не стоит. Вместе с нею и люди меняются. Опять же у каждого свои срывы бывают, да такие, что потом совестно вспоминать.
- И у тебя, Василей Фомич?
- И у меня, вестимо. У меня даже больше. Я-то научился их замечать, вот они глаза и колют.
- Чудно говоришь.
- Не чудней твоих рассуждений. Ты ведь с намеком спросил: что из того, что Аршинский старше? Силушка в тебе заиграла. Головой под потолок вымахал. Ну и показалось тебе, что вы с Богданом не только телом, но и всем прочим уравнялись. Ан нет. Он более твоего на свете пожил, в заслугах весь и, особо заметь, в отцы-атаманы тебе годится. Отсюда и пошел обычай - старших уважать. А ты об него ноги вытер.
- Это мамка меня с толку сбила, - пересилив себя, признался Сергушка. - Да и батяня мой Аршинского сроду терпеть не мог. Вот и вышло… Откуда мне было знать, што дело боком повернется?
- Вперед умней будешь. А покуда я тебе совет дам, сынок: нынче же ступай к Богдану Павловичу и вину ему прилюдно принеси. Прилюдно, понимаешь? Обычай старше закона.
- А коли повинюсь, с собой идти в Ярославль возьмешь?
- Да ты что?! - вскипел Тырков. - Условия мне пришел ставить? Ну так я тебе сразу ответ дам: не возьму! Служба - дело серьезное. На ней не торгуются. А ты еще службы и не нюхал. Походи сперва в товарищах у бывалого казака, научись оружие держать, старшим подчиняться, потом только о себе заявляй.
- Дак я с Федором Глотовым уже сговорился. Он меня в товарищи по-соседски примет. А что до оружия, так из ручницы я не хуже его стреляю. И сабля меня слушается, и дубина.
- Вот и ладно. Глотов - послужилец хоть куда. У него есть чему поучиться.
- А его ты с собой в Ярославль возьмешь?
"Ну и Сергушка, ну и хитрован, - поразился его простодушной наглости Тырков. - Его в одну дверь не пускают, так он через другую решил зайти". А вслух посоветовал:
- Не надо со мной в прятки играть, сынок. Все равно у нас, как в той побаске, получится: кобылка есть - хомута нет, хомут добыл - кобылка ушла. Ответ мой ты слышал, и нечего меня на Глотова брать. С ним и разговора никакого об Ярославле не было. Сам знаешь.
- Нет, так будет, - заупрямился Сергушка. - Знал бы ты, Василей Фомич, как он загорелся! "Расшибусь, - говорит, - а за правду русскую перед Богом постою!" Он об тебе, знаешь, какого мнения? Ууу - еее!
Но Тырков не привык свои слова по настроению менять.
- Я все сказал. Дважды повторять не буду. Рано тебе еще в дальние походы ходить. А теперь ступай! Да подумай хорошенько, об чем мы тут беседовали.
От таких слов розовые щеки Шемелина-младшего пунцовыми сделались.
- Спасибую за хлеб-соль! - стремительно поднялся он из-за стола и уже снаружи, торопясь вдоль крыльца к воротам, в сердцах бросил: - Сперва ты меня сынком называл, а после… И-е-е-ех, Василей Фомич! А я-то надеялся…
Хлопнула воротная дверь. Дрогнули над нею колокольцы с бубенцами и тут же смолкли.
Ушел Сергушка Шемелин и досаду свою с собой унес. Но тут появилась в обеденке Павла.
- Зря ты так резко с ним простился, - подала голос она. - Можно бы и помягче. Как-никак, а Сергушка по отцу сирота. Его не только приструнить, но и ободрить надо. А концы обрубать - не твоя забота.
- Это в каком смысле "не моя"? - решив, что Павла все еще не остыла от того бестолкового разговора, в который они впали до появления Сергушки, усмехнулся Тырков. - И какие-такие концы ты имеешь в виду? Вразуми!
Но она его тона не приняла.