Чириков часто пишет об особой, миротворческой роли Волги. Она для него не только объединительница земель русских, но и создательница неповторимого "континента", на котором "собрались на свидание все народы Европы и Азии, и все их боги, злые и добрые, со всеми чадами и домочадцами: великоросс, малоросс, татарин, чуваш, черемисин, мордвин, немец, еврей, персиянин, калмык. <…> Христиане разных толков, последователи Будды, Магомета, грозного ветхозаветного Иеговы, Заратустры, первобытные язычники…". Эта мысль необыкновенно дорога писателю, он несколько раз возвращается к ней. Ему важно подчеркнуть, что закончившаяся века назад борьба за обладание Волгой привела к тому, что разные народы не только мирно уживаются теперь друг с другом, но и их души срослись, тесно переплелись их взгляды и обычаи. И из этого конгломерата родилось нечто необыкновенное, отразившееся в сказаниях, преданиях, легендах: "Прошли века, сжились бок о бок на матушке-Волге разноплеменные народы, и Никола-Угодник сделался "Праведным Судьей" у чуваша-язычника, а гору Богдо, священную гору калмыка-буддиста, русский мужик называет Святою горою и снимает перед ней набожно шапку!"
Нитью, скрепляющей в "Волжских сказках", столь разнородный материал, становится путешествие писателя по величественной реке. Легенды и предания рассказывают ему попутчики, случайно встреченные люди. Толпа, слушающая вместе с ним рассказ какого-нибудь доброго молодца, монашка или батюшки, не остается безучастной. Она вовлекается в споры о добре и зле, о грехе и вине, которые обязательно возникают, когда заходит речь о прошлом и настоящем, о сопротивлении народа вековечному угнетению, об искушении чистых душ, о способности человека к покаянию. Здесь рядом соседствуют поэтическая форма устного, народного, часто ритмически напевного сказания, и религиозно-окрашенное повествование о нравственных основах мира. И все это вместе дает необыкновенно яркий сплав - что-то среднее между апокрифом и живущей в веках фольклорной байкой, передающейся из поколения в поколение, в устах каждого нового рассказчика переживающей свое второе рождение. Не случайно такого рода опыты Чирикова, который сам себя всегда причислял к "закоренелым" реалистам, сравнивали с стилизованной и сказовой прозой А. М. Ремизова.
Сам писатель так в одном из своих, созданных уже в эмиграции рассказов ("Лесачиха") определит эту особенность русского национального духа: "Где Бог, там и Черт, где святость, там и чертовщина. В этом бездонная глубина народной мудрости… Неважно, как называются два извечно борющихся в душе человеческой начала - Добро и Зло, это все преходящее, но важна религиозность, проявляющаяся в этой поэтической форме. Поэзия <…> - родная сестра религии. Поэзия, как и религия, построена на вере в Бога, в чудеса, в откровение свыше".
В цикле естественно соседствуют легенды и лирические миниатюры - "Молодецкий курган", "Сон сладостный", "На стоянке", "Гиблое место", где на первый план выходит уже реальность, но преображенная в фантастически-прекрасный мир волшебством любовного чувства, властью памяти, определяющей духовную сущность человека. И если легендарный мотив всегда контрастен по отношению к опошлившейся и низменной действительности (в "Ириновой могиле" автор восклицает: "Умерла прекрасная сказка! Долго я бродил <…>, стараясь припомнить, где была чудесная могила. И наконец догадался: могила попала за купецкую изгородь, где теперь посеяна картошка"), то в лирических зарисовках сказка не исчезает, а поселяется в душах и сердцах людей, способных прозревать романтическое и прекрасное в самых обыденных вещах. А способность помолодеть, почувствовать крылья за спиной, поверить в высокое и прекрасное Чириков ценил необычайно высоко. "Временами казалось, - замечает он, - что человеческая жизнь совсем не в том, в чем она находит <…> ежедневное проявление, что все это реальное и вещественное - обидный обман, тяжелый сон, кошмар, а что главное - где-то по ту сторону видимого… Перестаешь ощущать себя, свое "я", свое тело, делаешься каким-то прозрачным и невесомым и начинаешь верить в <…> сказки. <…> Жил раньше, жил тысячи лет тому назад и будешь жить в вечности и когда-нибудь разгадаешь, куда теперь смутно рвется твоя душа <…>".
Сказка, по убеждению писателя, расширяет пространственно-временные границы этого мира, распахивает человеку двери в Космос, к Богу, мирозданию. Вера в чудесное питается у художника в первую очередь способностью религиозно воспринимать мир. Но едва ли не большее значение для него имеет лирический склад души, способность взрослого человека превратиться в ребенка, почувствовать сказку сквозь пласт "культурных" наслоений. А ключом, открывающим душевную кладовую человека, у Чирикова чаще всего является природа - пение птицы, дыхание ветра, мерцание лунной дорожки на водной глади…
Как художественно совершенный можно оценить лирико-драматический этюд Чирикова "На стоянке", где не просто тревожная, но полная драматизма жизнь обитателей баржи проходит не только на фоне природы, показанной импрессионистически, в разное время суток - от раннего утра до поздней бурной ночи, но и сама является частью природы, сотрясаемой страстями. Однако назревающий любовный конфликт между Кирюхой, стариком водоливом и его молодой женой Мариной меркнет перед космическим одиночеством ребенка-сироты по прозвищу Жучок, который затерян-заброшен в этом мире.
Однако именно природная стихия неожиданно позволяет ему почувствовать себя вместе с погибшим в волжскую бурю отцом. Во время такой же страшной бури чудится Жуку голос: "Господи! Спаси и помилуй!" Это, как пишет Чириков, "неотпетая душа" пропавшего человека "по земле скитается, скорбит и тоскует по земной юдоли своей". А далее голос автора сливается с внутренним голосом ребенка: "Кто знает, быть может, то грешная душа потонувшего тятеньки носится над своею могилою-Волгою и стонет, скорбит перед вековечною разлукою с людьми и землей?.. Быть может, она ищет своего сына родного, проститься с ним хочет и зовет его?!
- Господи, спаси и помилуй! Помяни его во царствии Своем!"
Так в крике, небе, ветре, прорывающемся сквозь завесу дождя, вновь соединяются отец и сын. И именно природа, по Чирикову, дарует отчаявшейся душе мгновение радости. О возможности гармонии и счастья в мире говорят заключительные строки рассказа: "Дождь пролил и притих. Устал, ослабел ветер… Ураганом пронеслась непогода над Жигулями, и на востоке робко выглянула небесная синева, а на ней мигнула одинокая звездочка. Но по небу еще беспорядочно ползали тучи, громоздились в горные цепи, разрывались и плыли за Волгу, где все еще перекатывались глухие раскаты грома и где вспыхивало и дрожало зарево молний". И наедине с этой гармонией Чириков оставляет только маленького мальчика…
В результате органического переплетения вымысла, фактографии, эпики, лирики, субъективности и всеобщности настроения рождается сложный "синтетический" метод повествования, которым в совершенстве овладел Чириков в "Волжских сказках". Возможно, именно это мироощущение позволило писателю в эмиграции не впасть, как отмечалось в некрологе, "в мизантропию отчаяния". Близко знавший Чирикова по пражской колонии эмигрантов А. А. Кизеветтер писал там же: "<…> его душевные силы не омертвели и не иссякли, и эта здоровая жизненная энергия, его не покидавшая, оказывала благодетельное влияние на окружающих".
Среди написанного до эмиграции у Чирикова, помимо "Волжских сказок", были и другие любимые вещи. Такими, несомненно, являлись его романы - "Юность" (1911), "Изгнание" (1913), "Возвращение" (1914) - вместе с последней частью "Семья" (1924), написанной в эмиграции, составившие тетралогию "Жизнь Тарханова". "Юность" возвращала писателя в годы его молодости, в Казань, к университетским товарищам. Работая над этим романом, он ликовал: "Пишется, как никогда". И бесконечно радовался, когда удалось вернуться к написанию продолжения: "<…> в "Вестнике Европы" кончился мой роман "Изгнание". Теперь сяду за <…> "Возвращение". Приятно писать длинное. Очень уж свыкаешься со своими героями: как родные!" В том времени для Чирикова сосредоточилось все: чистота, очарование, ясность мыслей, пылкость характера, определенность жизненных целей, душевные силы, чтобы работать над их достижением. Рисуя молодость своего героя Геннадия Тарханова, он, конечно, представлял себя: волосы до плеч, очки, одеяло на плечах вместо пледа, под мышкой всегда книги "социального характера".