- Да. Жена - русская.
- Документы вам выданы чехословацкой репатриационной миссией в Москве?
- Да…
- К кому вы едете?
- К родителям.
- Когда вы уехали из Чехословакии?
- В 1915 году. Тогда Чехословакии еще не было. Я был австрийским солдатом.
- У вас есть валюта?
- Нет.
- На что вы намереваетесь у нас жить?
- Буду работать.
- Пройдите в зал ожидания, мы вас пригласим.
Таня несла Еника на руках. Они сели в зале ожидания. Чемоданы остались в комнате, где проверяли паспорта и документы. Инженеры прогуливались по перрону. Фонарщик зажег газовые фонари. Паровоз стоял недалеко от перрона и заправлялся водой, выпуская клубы пара. Из сумерек появился стрелочник с фонарем в руках. Вот он остановился между рельсов и принялся им размахивать. Потом засвистел. И снова воцарилась тишина.
Вдруг их позвали:
- Пан Мартину, пани Мартину! Таможенный досмотр!
У этой семьи было немного чемоданов, но досмотр продолжался долго и был тщательным.
- Вы извините, что мы вас так долго задерживаем, но ведь это лучше, чем карантин, - усмехнулся чиновник с золотыми нашивками.
- Карантин?
- На санитарном кордоне бывает карантин, - сказал чиновник. - У вас нет русских папирос?
Ян протянул ему пачку.
- Только одну… Спасибо. Одна - это знак внимания, а две - уже взятка. - Он закурил.
Подошел четник, протянул Яну оба паспорта и ушел.
Таможенник посмотрел на Таню:
- Супруга знает чешский?
- Учится.
- Досмотр окончен. Вы можете пойти в ресторан, по есть там, скажу вам откровенно, нечего, - с улыбкой произнес чиновник. - Поезд пойдет через час, но только пассажирский, до Пршерова. В Пршерове можете пересесть на скорый.
В ресторане лежало несколько номеров позавчерашней газеты "Народни листы". В передовой статье писали о Женевском протоколе. Инженеры за соседним столом обсуждали его.
Через час пришел поезд. Четыре вагона третьего класса, один - второго. Они сели.
Поезд останавливался на каждой станции. Только в Богумине зажгли свечи в фонарях. Ввалились шахтеры. Лица у них были испачканы угольной пылью. Высокие, худые, с кружками в узелках, они плюхнулись на жесткие сиденья, перебрасываясь короткими фразами на каком-то наречии, непохожем ни на польское, ни на чешское, и закурили трубки. Спросили у Тани:
- Куда едешь, доченька?
- В Прагу, - ответила Таня.
- А ты не оттуда?
- Нет, она русская, - объяснил Ян.
- И она едет сюда?
- Да.
- Так это ваша жена… Ясно… А это ваш хлопец? - Они разглядывали Еника. - Хорошенький!
Они докурили трубки и выбили их. Потом откинули головы и уснули. Если бы они не похрапывали, то могло показаться, что они умерли, настолько они были неподвижны. И тем не менее это не был глубокий сон. Как только поезд останавливался, просыпались как раз те, кому нужно было выходить. Зевнув, потянувшись, они брали свои трубки и выходили в темноту.
Небо над терриконами и печами было красным, как во время пожара. По оконным стеклам стекал мелкий дождь.
Таня уснула. Спал и Еник, закутанный в одеяло и вязаный русский платок.
Паровоз боязливо свистел в темных лесах. Красное зарево на небе угасло. Выбравшись на равнину, поезд набрал скорость - вагоны раскачивало, скрипели тормоза. Головы спящих теперь покачивались.
У станций были певучие названия. К этим станциям вели в темноте улицы, освещенные раскачивающимися фонарями. В их тусклом свете поблескивала грязь, по которой шли шахтеры, приезжавшие из Остравы, Витковице, Орловой и Богумина. Они шли, чтобы прилечь в постель на остаток этой ночи в вековой хибаре иод липой с кустами крыжовника в саду и пеларгонией за окном. А может быть, зайти сначала в трактир, который открыт до утра, потому что четник с трактирщиком заодно? Рядом с трактиром наверняка есть овраг, и в нем бурлит речушка с водой, черной как смола, и называется эта речушка, наверное, Остравице или Остравичка.
Пересадка из пассажирского поезда в скорый а Пршерове прошла как во сне. Кто-то помог перенести чемоданы. Ян нес спящего Еника. Таня шла за ним с кожаной сумкой, которую купила на Сухаревке. В ней лежали пеленки Еника.
После этого Ян уснул. Когда он проснулся, взору его предстала прекрасная, милая до боли в сердце картина. Липы золотились на деревенских площадях, белели костельчики, в ложбинах алели груды листьев. Долина Гана была широкая и щедрая, а вспаханные поля, черные и влажные, обещали изобилие. Каждая межа, каждая изгородь, оконные занавески, уличные мостовые, речные паромы, грядки огородов, лесные тропинки, рельсы и трубы, крыши, мосты и башни - все несло на себе накопившиеся в течение тысячелетий трогательные следы вдумчивого умелого труда. Холмистая и зеленая, по-осеннему тихая, мелькала за окнами вагона родная страна Яна, полная удивительных долин, равнин, рек и скал, то поющая, то вдруг примолкающая в осенней задумчивости, с безвременниками на лугах и с астрами на маленьких кладбищах, с елями на холмах и березками вдоль пожелтевших дорог, с бурлящими ручьями и с вербами у рек.
От фабрик тянулся дым, гудели вокзалы, гремели и стучали колесами паровозы. Реяли сине-красно-белые знамена, а на всех перронах за стеклами киосков висели портреты старого человека с белой бородкой и в пенсне.
Ян Мартину возвращался в страну, президентом которой уже в течение шести лет был этот человек, за которого он вместе с поручиком Горжецом сражался на галицком фронте, вместе со своим другом Иркой, выполняя его приказ, пролил кровь на жнивье у Бахмача и от власти которого он освободился у Байкала… Теперь на Яна вновь смотрели старые умные глаза. Хитрющие морщины под белоснежными усами, похожими на усы сельского старосты, сложились в ироническую улыбку.
Почему Ян Мартину возвращался?
Он не мог иначе. Он говорил, что должен увидеть старую мать и еще более старого отца, что должен показать им жену и ребенка, чтобы они больше не сердились на его жену, считая, будто он так долго задержался в чужой стране только потому, что она этого хотела. Вот почему он возвращался.
Нет, возвращался он потому, что не мог жить без этой страны!
- Почему ты такой грустный? - спросила Таня.
Ян не ответил.
Она взяла ребенка и посадила его к отцу на колени.
- Ты едешь домой, Еничек! - прошептала она ребенку на ухо.
Сладко и тревожно гудели колокола родины. Все трое сидели озабоченные и встревоженные.
Кто видел в те минуты Яна, никогда бы не сказал, что он возвращается в родные края после долгих лет скитаний. Скорее, казалось, что он навсегда уезжает из родных мест.
О, зов колоколов родины понятен лишь тем, кто так долго пробыл вдали от родины, познал и жизнь и смерть!
4
Когда приближаешься к большому городу, то чувствуешь его издалека. Угадываешь его по одежде людей, но их жилищам, по более чистым асфальтированным дорогам, по машинам, едущим в одном направлении, по дыму и гари в воздухе.
Распаханные поля, пустые лесочки, покинутые скамейки под увядающими кленами, распятия на перекрестках дорог, серые заборы складов, запыленные вагоны на дворах фабрик, небольшой костел над плотиной, мутная лужа, в которую падали желтые листья, пойменные луга, окруженные вербовыми рощицами, рыжеватые холмы, прудик, поредевшие леса, белые домики с красными крышами, стоящие в садах, где отцветали багровые розы, опавшая сливовая аллея, стадо жирных гусей, направляющихся по тропинке к мутной речушке, забытый плуг в разбитом сарае - все это еще была деревня.
Но вот замелькали семафоры, виадуки, раздались встревоженные звонки у шлагбаумов. Увеличилось число путей, убегавших направо и налево.
И тут между скалами и рекой, окутанный туманом и гарью, но при этом воздушный и легкий, как песня, их взорам открылся город. Дома на окраине приветствовали поезд мокрым бельем. Чумазые дети скакали под акациями на обожженной солнцем насыпи. Дома, крыши до самого горизонта, дома, из-за которых выплыли трубы заводов и старинные башни. Вдали блестела река.
А над ней, на одном из до сих пор зеленевших холмов, взметнулся над легким тумаком, над крышами и позолоченными башнями, окаменевший свет Градчан.
Поезд пронесся через туннель и выскочил на мост.
- Мы дома, ничего не бойся. - Ян поцеловал побледневшую Таню.
Она взяла Еника на руки. Ян открыл окно. Поезд заскрипел тормозами и остановился.
- Прага! Прага! - выкрикивал проводник.
В коридоре вагона послышались голоса носильщиков в полосатых пиджаках:
- Вы выходите в Праге?
На перроне стояло несколько человек, и среди них Ян увидел отца и мать.
Позднее, вспоминая об этой встрече, он удивлялся, насколько она была тихой. Мать протянула к нему руки, глухо произнесла сквозь слезы:
- Ян, Еничек, ну вот ты и дома! Боже, боже… боже! - и схватилась рукой за сердце.
Мать была вся седая и все же еще красивая.
- Танечка! - Прекрасными, полными слез глазами мать посмотрела на Таню. Тут она увидела ребенка: - А это?..
- Еничек! - сказала Таня.
Отец, высокий, седой, похудевший, протягивал в окно к Яну и Тане трясущиеся руки, повторяя:
- Ну, дети, выходите же наконец!
Тут только Ян вспомнил, что все это не сон, что надо выходить из вагона, потому что они уже дома.
На перроне они расцеловались. Таня отдала ребенка бабушке.
- Ты бабушкин? - спросила бабушка внука.
Еник не испугался бабушки. Не боялся он и дедушки, и его усов тоже.
- Ну, как вы здесь? Все здоровы?