- Не грабили мы никого, мил человек. Служили мы на Монетном дворе у боярина Федора Воронцова, а тот вор оказался, монеты у себя в подворье делал. Вот за то и поплатились, что рядом с ним были.
- Ишь ты! Страдальцы, стало быть, - посочувствовал монах.
- Как есть страдальцы, - отозвался Нестер.
- А куда путь держите?
- Да сами еще не знаем, милой человек, видать, туда, куда глаза укажут.
- Хм… И не боитесь? Грабят сейчас на дорогах, а то и вовсе могут живота лишить. Вот выйдет такой, как я, да и отберет все! Вы про Яшку Хромого слышали?
- Как же не слыхать? Конечно, слыхали! Только видеть его не доводилось. Лютует он, говорят.
- Лютует, - печально соглашался монах. - Находит на него такое. - И, зыркнув бесовскими глазами, добавил - А ведь я и есть тот самый Яшка Хромой… Что? Испугались? - с довольным видом разглядывал он опешивших путников. - Эй, Балда, поди сюда! - И тотчас из кустов навстречу Нестеру шагнул детина величественного роста, огромный и лохматый, как медведь. - Обыщи-ка их. Чудится мне, что не сполна они исповедались перед монахом, может, под портками чего утаили?
- Побойся Бога, монах, - взмолился Силантий, - если мы и грешны, то уж не до того, чтобы под портками у нас шарить. Нет у нас ничего! - Балда уже сделал шаг.
чтобы сграбастать молодца и заголить до самой головы рубаху. - К тебе мы идем, Яков! У тебя хотим служить!
- Ишь ты! - крякнул Яшка от удовольствия. - В тати решили податься? А не боязно? За это ведь государь наказывает. Ну-ка, Балда, покажи путникам свои руки с царскими метками.
Громила приблизился вплотную к Нестеру и показал руки с безобразными язвами вместо ногтей.
- Видали? Вот так-то! Не далее как два дня назад у палача гостил. Вот вместо калачей ему ногти и повыдергивали. И если бы не амнистия царская, так голову бы на плахе оставил. - И уже другим голосом, в котором слышался неподдельный интерес - Что, действительно монетное дело разумеете?
- Чеканщики мы, резать умеем.
- Ну что ж… были чеканщики у боярина Воронцова, будете чеканщики у Яшки-вора.
* * *
После венчания на царствие Иван Васильевич с Пелагеей расстался. Обрядил ее в монашеский куколь и в сопровождении строгих стариц отослал в Новодевичий монастырь. Пелагея свою участь приняла спокойно: поклонилась в ноги московскому государю, перекрестилась на красный угол и вышла из царских покоев.
Иван Васильевич остыл к Пелагее так же быстро, как и воспылал. Еще вчера она была всемогущая госпожа, перед которой сгибалась дворовая челядь, а сегодня оказалась брошенной девкой. Кто-то пнул ее в спину, подталкивая к выходу, а дряхлая и злобная старица зашипела вослед:
- Ишь ты! Приживалица царственная. Теперь до конца дней своих сей грех не отмоешь. Это надо же такое сотворить - государя нашего опутала! Да юнец он совсем! Какая только сила в тебе сидит?!
Пелагея обернулась и, гневно нахмурив чело, прошипела:
- Прочь, старая ведьма! Сама дойду!
Старица опешила и незаметно отошла в сторону. На миг к Пелагее вернулось ее былое величие, когда она была госпожой в царском доме, и, обернувшись к государю, прокляла:
- Сил тебя лишаю, царь! Хоть и молод ты, а немощным стариком станешь.
Пророчество Пелагеи Иван Васильевич почувствовал в тот же вечер, ощутив свое бессилие перед красивейшей девкой Проклой. Баба стояла нагая, без стеснения выставляя всю свою красу перед юным государем. Иван поднялся с ложа, приобнял девку за плечи и почувствовал под ладонями горячее и жадное на любовь девичье тело.
- Не могу, - с горечью признался Иван. - Пелагея всю силу у меня отобрала. Ведьма, видать, она. Иди отседова, постельничий тебя в комнату отведет.
Девка прижалась к государю, прильнула губами к его устам, словно хотела своим теплом вдохнуть в него утраченную силу.
- Государь-батюшка, любимый мой! Да что же она с тобой, ведьма такая, сделала?! Приворожила к себе, да так, что и на баб теперь смотреть не можешь. А ты обними меня, сокол мой, крепче обнимай. Вот так… Вот так. Силушку свою не жалей, так, чтобы косточки мои захрустели. Вот так, батюшка… Вот так…
Иван мял девку в своих руках, беззастенчиво тискал за плечи; жадно прикладывался губами к ее груди, но чем сильнее желала девка, тем больше он чувствовал свое бессилие.
- Нет… Не могу… Видно, и взаправду ведьма! Околдовала меня Пелагея Всю силушку отняла. А ты ступай… ступай…
Девка нырнула в сорочку, опоясалась и босой ушла к двери, оставив царя наедине со своим бесчестием.
Последующая ночь для юного царя стала очередной пыткой. Красивые девицы растирали его благовониями, но царь, подобно ветхому старцу, только пожирал глазами крепкие тела, не в силах разбудить в себе былую страсть.
Дьяк Захаров, сделавшись полюбовником царя, на откровение Ивана посоветовал:
- Пелагея-ведьма на тебя порчу, царь, напустила. Вот эту порчу надобно как-то извести.
- Как же это сделать-то? - с надеждой уставился царь на холопа.
Иван не выходил из своей комнаты уже двое суток, закрывался даже от ближних бояр, и только дьяк Захаров да митрополит Макарий осмеливались нарушить его покой.
На Постельничье крыльцо, где обычно коротали свое времечко стряпчие и московские дворяне, кто-то из бояр вынес весть о недуге царя, а оттуда неожиданная новость уверенно шагнула в город.
- От заговора тебе, государь, освободиться надобно. Есть такие бабки, которые хворь всякую снимают. Поплюет иная по углам, так болезнь тотчас и отпадает, как будто ее и не было. А Пелагея ведьма! Истинно ведьма! Только теперь царскому суду ее не предашь, в монастыре упряталась. А так гореть бы ей на осиновых угольях.
Вечером к государю Васька Захаров привел двух старух.
Они были настолько древними, что плесень на их лицах выступала темными пятнами, глаза, провалившиеся глубоко в орбиты, посматривали вокруг настороженно и строго. Концы вдовьих платков были длинны и так же бесконечны, как прожитая ими жизнь. А когда старухи сгибались в поклоне, то платок едва ли не стелился по земле.
Это были знахарки, известные всей Москве: тетка Агафья и тетка Агата. Они были так похожи друг на друга, как их имена. Даже морщины на лицах у них были одинаковые. Уже второй десяток лет они не расставались со вдовьими платками, давно похоронив мужей и состарившихся детей. Смерть, видно, совсем позабыла про них, забирала уже к себе старших внуков, оставляя женщин в полном одиночестве.
Вошел Иван Васильевич.
Старухи поплевали вокруг, изгоняя бесов, а потом одна из них обратилась к царю:
- Ты, Иван Васильевич, причину бы показал, трудно от сглаза лечить, когда не знаешь, с чего началось. Ты нам все расскажи, как матушке бы своей рассказал, а мы тогда в тебя силу и вольем.
Иван Васильевич оторопел, не было того, чтобы государь перед старухами исповедовался. Одно дело - с девкой забавы ради наслаждаться, совсем другое - нутро свое оголять.
А Васька Захаров не отходил от Ивана ни на шаг, нашептывал в ухо:
- Государь, так для волхования надо.
Иван Васильевич поколебался, посмотрел на старух, потом смело к самому горлу оттянул рубаху и распоясал порты.
- Не робей, государь, скажи все как есть, - подбадривала Агафья. - Чай и нам когда-то доводилось мужнину плоть зреть. И детишек рожали! Ишь ты… - непонятно чему подивилась старуха. - Эй, милок, мы твою хворь разом изгоним, будешь богатырем, как и прежде. Девок станешь любить так, что и сносу твоей игрушке не будет.
Старуха достала из котомки горшок с зельем, побрызгала темной жижей на ноги Ивану Васильевичу, а потом принялась нашептывать:
- Изыди, нечистая сила, от доброго молодца. Уходи в леса и за моря, да за поля дальние. Сгинь во тьме непросветной, растворись во свете утреннем, а молодец наш, Иван Васильевич, пусть будет, как и прежде, силен и до баб спелых охоч.
Старуха Агафья беззастенчиво тронула Ивана Васильевича между ног, и он почувствовал, как неожиданно для него в нем вновь проснулась мужская сила. Вот как бывает, девки молодые не могли разогреть его кровь, а вот подошла старуха и растревожила его. Может, девки попадались царю не такие умелые, как эта пахнущая землей бабка.
Иван Васильевич невольно застеснялся проснувшейся в нем силы.
- Ты бы, Агафья, поскромнее была бы.
Бабка Агафья не обращала внимания на замечание царя, поливала его зельем, мяла и тискала восставшую плоть, а потом, когда царь почувствовал себя, как и прежде, сильным, уверенно распорядилась:
- Надень портки, батюшка Иван Васильевич, теперь-то уж девок тебе не придется бояться.
Следующую неделю Иван Васильевич провел в безудержном разгуле, наверстывая упущенное за время неожиданного "поста", и караульщики могли услышать, как из-за двери государевой спаленки раздается истомное оханье. Иван Васильевич, как и прежде, весело шлепал встретившуюся девку по заду и, разъезжая по Москве, присматривал для себя новую зазнобу. Государево сопровождение, такие же сорванцы, как и сам царь, бесстыдно пялились на молодых баб и девок и, не стесняясь в посулах, завлекали молодых в царский дворец.
Однако Ивану веселиться пришлось недолго - в него тихим бесом вкрался уже знакомый недуг. Он опять ощутил свою немощь перед посадской девкой Проклой, призванной боярскими детьми к государю для веселья. Целый день Иван молился в надежде вытравить изъян, клал бесчисленные поклоны, окуривал одежды сладким ладаном, а вечером в хоромы к царю явился блаженный Василий. Старик был известен всей Москве своими пророчествами: глянет на человека и укажет, сколько тому годков отпущено, а однажды, сидя на паперти Благовещенского собора, сказал, что в Новгороде пожар великий. Послали гонцов. Так оно и оказалось.