- Черт вас дери! - Доктор топнул. - Сам пишет! Я читал! Я вам говорю, честный человек, мне - верите? Неслыханный случай - само собой, трудно поверить, но факт! Все попрятались, кто куда, его ищут, а он ходит, как ни в чем не бывало! Людей хватают на улице, а он… Вы, я вижу, совсем ничего не понимаете. Не улавливаете связь: договор большевиков с немцами - выезд немцев - советские базы - эти исчезновения без малейшего объяснения. Все связано! Забирают, между прочим, бывших господ офицеров, северо-западников и прочих деятелей, монархистов и политически активных, членов Русского Национального Союза. Сто лет не нужны были эстонцам, а тут вдруг понадобились. Кому? НКВД, конечно. Не ушами хлопать надо и философию жевать, а в оба по сторонам смотреть! В диком лесу живем! Волки в униформе ходят, людей едят, понятно?
- Да что вы на меня навалились? У меня боли, доктор. Я три ночи не спал! На улице ночевал. На улице! У меня ничего не осталось! Я часы отца заложил!
- Извините. - Доктор отступил, замешкался, посмотрел на художника: Ребров был действительно помят. Ему стало неудобно. - Стар я, дорогой друг, простите, терпения не хватает. - Достал связку ключей. - Не ценит человек жизнь, не ценит… Где боли?
- Ну, там… где-то… в известном месте…
- Ах, ты… И как? Резкие, ноющие?
- Сперва были ноющие, а потом острее и… Совсем неприлично…
- Понятно. В штаны делали? Ну, не стесняйтесь, меня нечего стесняться, было?
- Было.
- Понятно.
Доктор положил в карман баночку из темного стекла с таблетками.
- Мы вот давеча шли, вы сказали, что так смешно он про свою боль сказал…
- Кто? Дмитрий Гаврилович? - Запер шкафчик, ключик в карман.
- Да.
- И смех и грех. - Посмотрел на художника поверх очков и совсем другим тоном сказал: - Ну, что? Дайте посмотрю! Снимите штаны и лягте на кушетку!
Ребров разделся и лег. Ему на миг показалось, что он навсегда расстался с одеждой. Глянул на нее, будто прощаясь, цепляясь за свой призрак: черные мятые брюки, потертый пиджак, белая рубашка и шляпа. Одежда вызвала в нем укол жалости к себе. Отвернулся к стене. Уставился в разводы краски.
- Вот, шел я тогда пьяный с вами, и боль меня изводила, в интимном месте, я смеялся над тем, как вы пошутили, а вместе с тем думал: сам как скажу? Понимаете?
- Давно это у вас?
- Нет. С апреля или марта.
- Понятно. Где? Рукой укажите место. - Резиновые перчатки липко причмокнули. - Понятно. Вот так больно?
- Да.
- А здесь?
- Нет, здесь ничего.
- Хорошо. А здесь больно?
- Нет.
- А так?
- Тоже нет.
- А вот здесь?
- Да!
- Хорошо, все. Одевайтесь! - Доктор бросил перчатки, снова открыл шкафчик, ушел в него с головой.
Ребров сел. Пот струился, утер. Начал одеваться. Никак. Доктор помог. Покрутились. Оделся.
- Так, - вздыхал доктор Мозер, перебирая баночки, - так, так… вашему горю мы поможем, с этим как-нибудь справимся. - Поставил на стол баночку с таблетками. - Так, это от боли и даже для удовольствия, но не злоупотребляйте. А это, - он встряхнул пузырек, как погремушку, - три раза в день, и я буду вас проверять… и еще кое-что принесу…
- Хорошо.
Борис потянулся и вздрогнул.
- Боли?
- Да.
- Три раза в день! - Тук-тук-тук пузырьком по столу. - Строжайшее воздержание от алкоголя! Примите сейчас же морфин. - Наполнил из графина стакан. - Вам сразу станет легче. А что касается остального… Слушайте, Борис Александрович, знаете что, я сейчас вас отвезу на квартиру моих знакомых. Там побреетесь, помоетесь… Переждете… Что-нибудь придумаем…
Борис напрягся.
- К каким знакомым? Может, я сам…
- Что значит сам? Как сам? Где?
- Ну, на барже у одного эстонца заночую. Я и вещи кое-какие у него оставил, только боли меня донимали.
- Нет, глупости. На барже… - Доктор махнул на него рукой. - Что вы, смеетесь? Поедем за город. Дача, морской воздух… Соловьевых помните?
- Ах, эти… Конечно, помню.
- Они вас примут.
- Неловко как-то.
- Не до этикета сейчас. Примут, и все! На несколько дней. А там что-нибудь да придумаем. Сидите, ждите меня. Я предупрежу их.
Пошел к двери.
- Стойте! - крикнул ему Ребров и поднялся. Доктор остановился и посмотрел на него. Художника трясло. У него были безумные глаза. Он протягивал в его сторону палец, словно грозя:
- Доктор, я вас предупреждаю!
- Что? Что вы? Возьмите себя в руки. Сядьте, дорогой друг. Сядьте, успокойтесь. Что за ребячество?
- Я боюсь, доктор, - сказал Ребров, глотая воздух ртом. - Мне страшно. Слышите? По-настоящему страшно. Нам с Левой предсказано…
- Что предсказано?
- В одно лето… Кажется, началось…
- Глупости. Лева 25-го мая умер, мая! Да я как услышал это, думал, вы пьяны были. Глупости это! Выкиньте из головы! Борис, слушайте! Вы - очень впечатлительны… художник… Воображение. Очень чувствительный человек. Но не падайте духом! Обещаю, я вам помогу. В этот раз не так все безнадежно по сравнению с Изенгофом. Сейчас все в наших руках.
- Вы уверены?
- Доверьтесь мне, Борис, я должен договориться с Соловьевыми и насчет машины узнать. Не поедем же мы на трамвае!
Доктор засмеялся. Ребров улыбнулся.
- Я сейчас, - подмигнул доктор. - Одна нога там, другая здесь.
Похлопал по плечу. Вышел. Борис посидел, глядя то в окно, то на стол доктора. Через пару минут он почувствовал некоторую расслабленность. Боль в паху утихла. Он встал со стула. Так и есть: безболезненно. Сел. На полу капли. Потрогал лицо. Влажное. Дверь распахнулась.
- Машина ждет, Борис Александрович!
Доктор был без халата. В руке шляпа. Свет на круглых плечах. Художник встал, прочистил горло.
- Прекрасно, - сказал он, надел шляпу и последовал за доктором.
- Что касается Тимофея, - говорил доктор, пока они шли коридорами, - то его устроили лучше вашего.
- Да?
- Он в больнице для душевно больных.
- Вот как? Ничего себе - устроили. А что с ним случилось?
- Трудно сказать. Не я этим занимался. Мой коллега в Тарту между делом сообщил. Странно, что вы не знали. Его уже год или два как поместили. Вера Аркадьевна писала вам, между прочим…
Художник поморщился, вспомнив, как жег письма, не читая.
- Я попробую разузнать и расскажу вам… потом…
В машине Ребров совершенно расслабился. Легонько потряхивало. Какая хорошая машина. Жирная зеленая листва горела полдневным солнцем. Как ровно плывет небо. Море плавилось и блестело. Какая чудесная машина. Море - ослепительная полоска. Глаза слезились и закрывались. Под веками плавали радужные пузыри. Таблетки в баночках тихонько шуршали. Укачивало.
- Это таблетка на вас подействовала, - сказал доктор, когда подошли к дверям. Он с трудом вел художника под руку. - Держитесь, ступеньки…
- А, вот и вы, заходите скорей, - встретил их Геннадий Владимирович. - Рад вас видеть, Борис. - Пожал вялую руку. - Как вы себя чувствуете?
- Я дал ему сильное обезболивающее…
- А, понятно… Проходите… Все готово… сейчас уложим…
- Пусть выспится… ему надо выспаться…