Бродил по городу, тратил последние деньги, что оставил ему герр Тидельманн. Зашел в "Аско" и оставил две сотни, а на утро был зол на себя. В зеркало на себя посмотрел, как на чужого: куда деньги дел? Неделю не выходил. Собрался с силой, заставил себя закончить три картины. Писал с ненавистью и к себе и к картинам. Доставал из кармана чек, который выписал ему Тидельманн, рассматривал его, а потом, аккуратно сложив в конверт, прятал. Не хотел тратить. Это при крайней нужде, говорил он себе.
- При крайней нужде, - сказал он вслух и, посмотрев в зеркало, подумал: а разве она не наступила?
Послал письмо Тунгстену, тот не ответил. Ждал полторы недели. Обычно ответ приходил через пять дней, дольше недели ни разу не было. Возможно, в делах или в отъезде, успокоил себя Борис. В отъезде, шептал внутренний голос. Чихать он хотел на тебя, Ребров, кун-стник! Чи-хать! Отнес картины старику-галеристу. Тот взял дешево. Торговаться было бессмысленно. Хорошо хотя бы так берут. Через год совсем забудут. Кто такой? Начинай сначала: Борис Ребров, kunstnik.
Ходил по столовым, прятал глаза; по ночам пил вино, выходил в коридор покурить в окошко. Как тот старик, что жил-жил и однажды умер, - никто не пришел хоронить.
Дни замкнулись на парке Шнелли, отчего-то шел именно туда. До Екатериненталя ноги не шли. Ослаб волей. Нести себя уже никуда не хотел. Покупал дешевое печенье и сидел в парке, притворяясь, что кормит птиц, а сам хрумкал печенье, и было ему стыдно. В парке Шнелли гуляли только старики и нищие, попрошайки (к Борису не подходили: за своего принимают, - решил он и испугался). Как-то, сидя у пруда, он почувствовал, будто кто-то скребется за спиной. Оглянулся - снег, на ржавые листья каштанов падала мелкая крошка… Какой ранний снег в этом году!
Le temps passe vite, - записал он в дневник и все.
Д-р Мозер сообщил, что Николаю Трофимовичу опять хуже, был сильно обеспокоен; вместе пошли развлекать старика; Борис соврал, что подал на гражданство; посидели, поговорили, Николай Трофимович даже шутил и выглядел неплохо, Борис засомневался в словах доктора. Когда уходили, доктор прицепился, взял под локоть, да так и повис, дошел с ним до Екатериненталя, повел в обшарпанное кафе какого-то своего старого товарища.
- Австрийский немец, тоже уезжает, - говорил доктор, пытаясь подманить хозяина, но тому было некогда, он руководил погрузкой мебели.
У входа стояло сразу два фургона. Прямо при клиентах люди в форме таскали шкафчики, столики, стулья, с большим усердием, как больного, несли задрипанный диванчик с лакированными гнутыми ножками. Входить туда не хотелось; в дверном проеме стояла пыль, и из этой пыли, вслед за диваном, им навстречу выплыли дубовые часы с фарфоровой готической улыбкой и едва различимым гудом. Доктор и художник отступили. Борис подумал было увильнуть, глянул в сторону пруда: там прогуливались дамочки в розовых шляпках (уже в манто); солнце уныло выглядывало из-за низкого пушистого облака; дети в шарфах и плотно застегнутых куртках кормили лебедей булкой, чайки вились, кричали, перехватывали, дети махали руками, смеялись; за облетевшими кустами с книгой в руках на скамейке сидела пожилая женщина, ветер ее толкал, толкал, а она упрямо не хотела уходить. Неужели читает?..
Борис предложил пройтись, но доктор потянул…
- Давайте, давайте, Борис Александрович, посидим… погреемся… поговорим… о стольких вещах стоит поговорить…
В кафе был беспорядок. На полках кофемолки, чашечки, блюдца, ангелочки, розетки. Посередине зала некстати стояло трюмо с пыльным веером и тремя слониками. Подошли мужики. Коротко посовещавшись, взяли, перевернули, опрокинув весь мир (чуть не подкосились ноги!), понесли. Всех нас когда-нибудь вот так же возьмут и отнесут, подумал Борис. По лестнице небрежно спускали еще и еще мебель: столы, скамейку, из тумбочки со скрипучим смехом выскочил сумасшедший ящик и расплескал журналы, пудреницу, клипсы - всё это растеклось по полу. Доктор отскочил. Хозяин заведения бросился поднимать с пола ящик. Художник почувствовал себя, как в театре. Декорации валятся из рук носильщиков. Пьеса сыграна, но зрители почему-то не расходятся. Они сидят за столиками и пьют, с удовольствием наблюдая за сутолокой. В основном были парочки, и все они, как показалось Борису, прощались; доктор не обращал на все это внимания, усадил художника за стол, заказал коньяк, кофе, булочки, продолжал философствовать: от состояния Николая Трофимовича он перешагнул к сердечной болезни безымянного эмигранта вообще.
- Эмигрант, как грызун какой-то, - говорил он, подливая в кофе коньяк, - его сердце бьется в десять раз беспокойней, чем у обычного человека. - Стряхнул капли коньяка с пальцев. - Человеку нужен режим и покой, а это в наши дни самая большая роскошь! Даже очень богатый человек не может себе этого позволить. Ко мне ходил один, из бывших аристократов, коммерсант, миллионер, все его беспокоило что-то… и вот - застрелился не так давно. Что уж говорить о бедных нансенистах! Посмотрите, что творится в Германии. Да то же самое, что было в 19-м в России.
Он уже не говорил о Николае Трофимовиче; о его сердце на фоне всеобщего хаоса не было речи. Кажется, доктор поставил точку вообще на всех.
- Зачем лечить, если это неизлечимо? Ужасно и непоправимо. Теперь так и будет. Река времен всех несет к обрыву. Зачем кого-то лечить отдельно? Ведь смоет всех!
Ребров соглашался:
- Да, река времен. Да, человек - щепка. - Впервые он чувствовал, что доктор говорит то, что ему самому хотелось слышать.
- Время меняет все! Не только людей и что их составляет, но и интенсивность кровообращения!
- Не только аппарат, но и свет стал не тем, что десять лет назад, - вставлял художник. - Краски стали более размытыми - те же самые масляные краски, а плотность вроде не та, яркости в них не хватает, насыщенности нет. Так и с людьми, и с событиями. Говорят что-то, а все пустое, мелочное.
- Да, да, мельчает человек, что тут говорить! И здоровье тут не при чем. Оно тоже меняется, не в отдельных людях, а во всех! Что-то влияет извне, как погода: больше солнца и все питательно, а другой год - пустое! Так и время уничтожает людей, собирает урожай, как стихийное бедствие, а говорят, болезнь… Ерунда! Болезнь иногда так же необходима, как хрипотца. Раньше подагра была у всех, и ничего! Раньше чуть что - кровопускание, пиявки. И помогало от всех болезней! А теперь, - доктор махнул рукой, глянул в сторону хозяина, - сами не знают, от чего лечатся. Потому что не больны, а как бы это сказать - не уродились в целом, вот и болит там и тут. Посмотрите, например, на Федорова, он так измучился! Еле ноги волочит.
Художник улыбнулся и кивнул, доктор заказал еще коньяку.
- Смерть не имеет объяснения, - говорил он, - объяснить можно конкретный случай, описать, найти лекарство, но первопричина нам останется неизвестной. Почему именно этот человек и именно в этот час? Можно спасти пациента, так нет - он поедет в какое-нибудь село и спьяну угодит в колодец годом позже, и что? Бороться с болезнью надо, но я думаю, что болезнь - это инструмент, который всего лишь сопутствует чему-то, что приходит извне забрать человека, фатум, а все говорят: болел, боролся, спился, надорвался и так далее. - Доктор посмотрел на него с прищуром. - Что-то и вы плохо выглядите, Борис. Опять бессонница?
- Да, бессонница.
- Бросайте курить.
- Зачем?
- У меня есть от бессонницы безобидное средство. Да и копеечное, надо сказать.
- Вы знаете, я сейчас остался без работы. Тидельманн закрывается.
- Все-таки не выдержал старик, - вздохнул доктор. - И что будет вместо ателье, не знаете?
Ребров с удивлением посмотрел на него: какая ему разница, что будет вместо ателье? Ему-то какое дело?
- Просто я там рядом живу, - улыбнулся д-р Мозер, прочитав взгляд Бориса.
- Нет, не знаю…
- Видно, не тянет здоровьечко, не тянет, - загадочно произнес доктор, - сам я Тидельманна не лечил, но по одному цвету лица, глазам и мешкам под глазами многое можно сказать…
- Вот как? - машинально произнес Борис, а сам задумался, что никогда ничего не замечал, ему казалось: крепкий старик, немец, мощный, богатый, властный, всегда в деле, и что конца этому ателье не будет…
- Да, почки, печень, сосуды… А если послушать, о-о… Там и сердце наверняка! По нему видно, баловал себя изрядно. Женщин любил, а? Ведь так?
Борис отвел глаза, - никаких женщин подле Тидельманна он не замечал.
- Забот у него много, - продолжал доктор, - две семьи на себе тянуть, шутка ли? Да еще родственников у него… Мы - соседи, можно сказать, часто и кофе вместе пили. Он ко мне заходил, гуляли по городу, у пруда, а потом в "Эрнест" или "Филипыч"…
Для Бориса и это было неожиданностью: "Филипыч" и герр Тидельманн - это не вязалось. Вида не подал, спросил со скукой в голосе:
- Так вы, значит, лечили его?
- Нет, говорю же - не лечил. Мы кофе пили вместе по-соседски.
- С коньяком небось.
- С коньяком, с коньяком, это точно. Лечится он в Берлине, ездит в Баден, кто-то у него там, ведь он наполовину австрияк! Говорит, доктор ему настоятельно посоветовал диету соблюдать. Так он сменил свиной шницель на куриный. Представляете? Я не удержался и рассмеялся. Вот так диета!
- Да, поесть герр Тидельманн любит…
- И игрок - страсть какой!
- Игрок?..
- А вы не знали? На ипподром с директором табачной фабрики и этим как его… мусью вашим…
- Мсье Леонард?
- Да, с мсье Леонардом, втроем.
- Так и мсье Леонард тоже игрок?
- А как же! Еще какой игрок! Я их всех вместе на ипподроме часто видел.