Каблуков и Тимофей были у себя. Что-то клеили. Иван вырезал ножом куколок, а Тимофей их обклеивал. С порога Ребров бросил Ивану листовку, письмо, сказал, что заходить не станет, даже раздеваться не станет, и пошел в атаку:
- Передайте вашему брату, чтоб эти, из Харбина, мне больше ничего не слали! Я в тюрьму по вашей милости угодил! Двое суток просидел. Пять раз вызывали на допрос, не кормили и спать не давали. Напишите брату или кому он там пишет, чтоб на мой адрес не присылали. Если хотят и дальше это поддерживать, пусть с Солодовым или с Сундуковым в Ревеле спишутся. А со мной - всё! Слышите? Кончено! Никаких штучек. Никаких посылок я никому слать не стану. Ишь как! Посылаешь кому-то, а там, оказывается, другой человек получает, а меня по вашей милости…
- Да замолчите вы, слушать тошно вас! - заорал Каблуков, сорвавшись со стула, взлетела лиловая пыль, что-то вспорхнуло. - По вашей милости, по вашей милости… - передразнил он, кривя рот так, что жилы на шее вздувались, а ноздри вздрагивали, как у лошади. - Это меня по вашей милости неделю продержали в холодной! Открылось кровотечение аж! Все он там наболтал, все выболтал: меня попросил Каблуков, Каблуков сказал… Каблуков, Каблуков… Понаписали там невесть чего… везде Каблуков… Все, чего и не было! В каждом предложении - Каблуков, как запятая! Кто вас просил? Сказали б, что просто вашим именем подписался кто-нибудь…
Его лицо горело от гнева. Ребров потерял дыхание. Сглотнул. Закашлялся. Заговорил.
- Учить будете? Я вам не дам на меня орать!
- Это я вам не дам тут орать!
- Я вам тысячу раз говорил: меня это все не интересует. Не надо меня впутывать в ваши комбинации!
- Вас спросили - вы согласились.
- Бросайте это недостойное занятие!
- Ах, ты какой! - Каблуков всплеснул руками по-бабьи, хрустнул в коленях и, повернув слепое око к Тимофею, заговорил с ним краем рта, страшно поглядывая на ботинки художника, лицо и вся фигура его были жутко перекошены, во всем облике Ивана неожиданно сгустилась угроза, голос его звучал глухо, слова он проговаривал медленно: - Посмотри-ка на него, Тимка. Это твой друг. Пришел нас агитировать отречься от родины. Сам отрекся и нас зовет. Куда, спрашивается, зовет он нас? Посмотри на него и подумай, куда зовет тебя этот человек? Ну, что скажешь, Тимка? Сколько их вокруг, на каждом шагу, и каждый отречься подбивает. Мало нам того доктор-ишки, из-за которого меня в кутузке держали, так и этот еще понаписал… А теперь стоит, уму-разуму учит, я, значит, во всем виноват, а он вишь, какой - верно поступил. Эх! - Потряхивая кудрявой головой, он по-мужицки крякнул, словно выпил водки, губы даже утер рукавом, сел и, изменившись в лице, сосредоточился на письме. - Так, ну это-то нам все понятно. - Отложил письмо, развернул отчет, углубился. - Ага…
Он сидел так, словно художника не было. Ребров хотел было пойти, но тут он почувствовал, что так и не получил от Ивана твердого ответа, который гарантировал бы то, что присылать ему посылки больше не будут.
- Послушайте, - сказал он более спокойным голосом. - Вас я никак обидеть или сдать полиции не хотел и не хочу, я там написал "Алексей Каблуков", а ему тут навредить не могут… вашего имени я не упомянул…
- Я и брат - это одно и то же, - буркнул Иван, не отрываясь от бумаг.
- Хорошо. Но послушайте, там уже знали про встречу на квартире у Терниковского…
- Об этом весь город знал, - сказал Иван, не отрываясь от бумаг.
- Там знали, что мы с вами были на той квартире! Про нас кто-то донес!
- Кто-то донес… Теперь вы можете говорить что угодно: там знали, кто-то донес… После того, как вы там побывали, можете говорить что угодно… Той квартиры уж год как нет.
- Значит, так, хватит! Больше мне ничего не присылать. И сами угомонились бы…
- Да поняли мы, - сказал Иван, не глядя на него. Тимофей поставил стул перед художником и сказал виновато:
- Чай будете? Только что вскипел. - Поставил чайник на стол.
- Нет, - сказал Ребров. - Спасибо, не буду. Только что кофе пил.
- Кофе… - ухмыльнулся Иван. - Да от вас водкой разит. - Взял свою кружку, подул, все так же просматривая харбинский доклад и приговаривая себе под нос: - Этот докторишка тоже ползал тут, пил у всех… чай… проживал то там, то здесь, даже у нас остановился на ночь, рериховец, о евразийстве толковал, иконы изучал, интересовался обществом Зиндера-Франка. Да и что там интересоваться, чистая масонская лавочка, а он изучал, иконы рассматривал, в прочие общества влиться хотел, шпион, а водку хлестал, только налей - стакана нет, большевистская выучка! А потом в полицию побежал, нашу "Азбуку" понес совпредам, и те наслали к нам с обыском, понял как! - Иван вскочил, бросил бумаги на стол, скривился и, громко стуча пальцем по столу, стал изображать полицейского: - По всем пунктам мирного договора Эстония должна наказывать всех лиц, что ведут антикоммунистическую пропаганду, ибо Эстония дружественное Совдепии государство, понял? - Оглянулся на Тимофея.
- И ты, и я, может быть, все мы под колпаком не у эстонской политической полиции, а у большевиков! Вот перед кем отвечаем, понимать нужно. За всем стоят комиссары! - Обернулся к Реброву, согнулся и, выгибая шею, как собака, стал шипеть: - Я неделю просидел, а вы два дня и заскулили, всех сдали. А я неделю, с туберкулезом! Так что вы мне теперь скажете? А? Что скажете, я вас спрашиваю? По вашей милости, ваша милость, по вами написанной писуле я, может, вообще…? а?
- Хотите прощения, чтоб просил перед вами? - огрызнулся Ребров.
- Не дождетесь! Не чувствую за собой вины.
- Откуда вам чувствовать-то? - Каблуков отвернулся. - И не ждали…
- Бросьте кривляться, Каблуков! На меня эти спектакли не произведут ровным счетом никакого впечатления. Одумайтесь и бросьте, пока не поздно. Вот же вам пишут в письме - в связи с принятым в Эстонии законом… Сидеть тише воды, значит.
- Так вы и письмо прочли? - Ухмыльнулся Иван. - Ну-ну… - Сел и опять уставился в бумаги.
В это неожиданно влез Тимофей, ввернул какое-то слово, что пора бы приостановить борьбу.
- Да, - сказал Борис, перебивая Тимофея, - верно. Это безумие теперь было бы продолжать заниматься этим. Кроме прочего, это ставит под удар теперь и меня, так как за мной и шпион ходит, и я к вам пришел и согласился, чтоб послания и письма приходили на мой ре-вельский адрес, полагая, что будут просто письма, но я ни в коем случае не хотел, чтобы присылали литературу из Харбина и календари! Мне ни в коем случае этого не надо! Я еще и за таможенную пошлину не получил обратно…
Каблуков поморщился.
- Пошлину вспомнил, - пробормотал он, играя желваками.
Тимофей, не заметив оскомины на лице Ивана, сказал:
- Борис Александрович правильно говорит, сейчас на самом деле было бы правильно приостановить… Да, может, следовало бы совсем призадуматься над тем, что писал Алексей о церкви и РСХД, может, Иван, тебе следует послушать брата и поехать в Болгарию, учиться в Богословский Институт, как и пишет брат…
Каблуков снова вскочил, листки полетели на пол, Иван кинулся теперь на Тимофея, толкнул его на кушетку, навис над ним и зашипел:
- Отступиться хочешь? Отступиться? Давай! Предай до петухов три раза! Давай! Я не против. Уходи к учителке, с ней живи, с детишками! Только одна заковырка есть: хочешь отступить, верни глаз! Ты его завещал России! Забыл? Если отступаешься, давай глаз сюда! Он тебе не принадлежит!
В руке у Каблукова при этом откуда-то взялся нож. Борис почувствовал, как его ноги слабеют и во рту все сохнет, горло сдавило, он хотел подойти, взять стул, разбить его о голову Ивана, у него аж потемнело в глазах от решимости, само желание съездить по густым каштановым волосам мгновенно его опустошило, и руки затряслись. Расстегивая пуговички на воротнике, он сказал слабым голосом:
- Каблуков, вы с ума сошли. Прекратите немедленно.
- А вы не лезьте не в свое дело! - грубо ответил тот, глянув порывисто на него через плечо. - Это между нами только. Как в семье. Брат с братом говорит, не лезьте. Так и тут.
- Да вы что, это, конечно, не так. Вы и не братья…
- Тебе почем знать, братья мы теперь или нет?
- Все равно. Так нельзя. Хоть бы и с братом…
- Да что нельзя?! - развернулся к нему Каблуков, и художник почувствовал облегчение. - Кто вы тут решать, что можно, чего нельзя! Не лезь, говорят! Иди своей дорогой! Тебе на судьбу России плевать, а на нас и подавно должно быть. Что не плюнешь? А? Что тебе этот слюнтяй? Он тебе зачем? Кто он тебе?
- На твою Россию - да, а на глаз его нет, не плевать. На всю Россию и весь народ ее - да, плюю прямо сейчас на пол, - и Ребров сплюнул, почувствовав в себе силу и жар, мурашки пронеслись по спине и волосам, - а вот за глаз его смертным боем с тобой биться буду!
- Давай! - резво крутанулся на месте Каблуков, пружиня в коленках, будто танцуя: живость в нем была необыкновенная. - Я тоже буду. Потому что глаз этот от России уже неотделим! И если хочет уйти, пусть глаз отдает. А если ты не дашь, я за этот глаз, как за Россию, с тобой, гадом, биться буду!
На лбу Ивана блестел пот, глаз тлел, как уголек, волосы шевелились и отливали пламенем, мотыльки порхали вокруг него, как нимб. Он был одержим. В руке поблескивал нож. Иван сделал шаг в направлении художника. Борис почувствовал, как в животе что-то вздрогнуло, в паху пробежал холодок и волосы зашевелились.
- Ты не прав, Иван, пойми, ты не прав, - заговорил художник сдавленным голосом. - Так нельзя. И в одном ты ошибаешься - мне не плевать на Россию. И он, и ты - вы оба - моя Россия, или не понял ты этого еще? Когда поймешь?