2
Иван и Тимофей приехали к Реброву смотреть посылку. Борис не стал покупать перронный, ждал в зале. Всклокоченный Каблуков со своей повязкой был страшен, как бандит. Но страшнее всего были их ботинки. Они были так сбиты, точно по ним били камнем, чтобы превратить в лепешки.
- Ну, что? - спросил Ребров вместо приветствия. - Как добрались?
- С горем пополам, - ответил Иван, выглядел он сильно помятым, бледным, утомленным. - Было много остановок, досмотр, крутили-вертели, - жестикулировал он тоже порывисто, - на фотокарточки смотрели. А там я с глазом еще. Стали проверять. Пришлось повязку снимать. Указали на это. Тыкали пальцем то в лицо, то в паспорт. Вопросы задавали. Пришлось объяснять…
- Понимаю, остановитесь у меня. Я устрою… Фотокарточку, хотите сделаю? Ничего стоить не будет.
Иван замялся, Тимофей его опередил:
- Спасибо, Борис Александрович, вы нас здорово выручите.
- Спорить много не будете? - сказал Иван. - Я устал, слаб после болезни.
- Не буду, обещаю. Идемте!
Пошли. Поскорее с вокзала: люди смотрят.
- Как чувствуете себя?
- Лучше, - сказал Иван.
- А ты как? - спросил он Тимофея.
- Слава Богу, Борис Александрович, спасибо! Можно вас спросить, стихи мои читали?
- Да, Тимофей, отличные!
- Спасибо вам! Спасибо…
Но тут резко влез Каблуков:
- Однако и весело тоже было в поезде. Встретили фашистку, совсем неожиданно, а, Тимка?
Тимофей поддакнул, улыбнулся.
- Едем, смотрим - сидит, читает "Наш путь"! Откуда, спрашивается? Она: передали… и оказывается, чуть ли не через пятые руки! Читают люди, читают! Она сказала, что это получше "Искры"… ругала "Искру"… Живет на отшибе у эстонца на мельнице, света божьего не видит, в церковь вот, говорит, вырвалась, да на кладбище могилки стариков прибрать. Так вот глухо живет русский эмигрант! Мы ей пообещали только появившийся "Клич", нам из Финляндии прислали, и книгу Горячкина про Столыпина - такого она еще не читала! Видите, мне и не надо тянуть за собой, люди сами тянутся.
- У меня есть что вам сказать на это, - ответил Ребров сухо, - да только не стану - обещал: не спорить.
- Потом… потом поспорите…
Пришли.
- Ну, показывайте! - От нетерпения Иван чесал ладони.
Борис открыл чулан.
- Пожалуйста!
- Ох, ты! - воскликнул Иван. - Здоровенный, как гроб! - кулаком по нему стукнул, скинул пальтишко, согнулся пополам, рыкнул и потянул: ящик шел со скрипом. Кряхтение Ивана и скрип по полу ящика слились в жуткий нечеловеческий стон.
- И как вы его притащили? - удивился Тимофей.
- Доставили, пришлось уплатить, - сказал Ребров. - У нас есть знакомый конюх, возит нам, недорого берет…
- А, понятно, это возместим, - сказал Иван, вскрывая гроб (вылетела пыль). - Только не сейчас… Сейчас никак не можем заплатить…
- Борис Александрович, у нас совсем плохо с деньгами…
- Ну, что ж, - развел руками художник, - потом как-нибудь…
Иван извлекал пачки газет, похлопывал их, как младенцев, приговаривал что-то. Лиловая пыль распространилась по комнате…
Несколько месяцев к Борису ходили люди, спрашивали "новости с Востока"; он выдавал листки, которые Иван указал: "эти можно выдавать", - газеты увез. Борис не успел ничего возразить, он и не понял, что значит "можно выдавать", стал понимать, когда началось хождение к нему молчаливых, вытянутых до болезненности личностей, которые ждали каких-нибудь "особенных вестей" из Харбина; он давал им листочки, они были недовольны, требовали каких-то брошюр, газет.
- Велено это давать, - сухо отвечал он, замечал в них недоверие и злился, говорил еще жестче: пусть обидятся и совсем не приходят! Но они шли и шли; скоро листки кончились, но они все равно приходили, он говорил, что нет ничего больше, они спрашивали:
- Когда будут?
Он говорил, что больше не будет.
- От меня больше не будет, - уточнял Ребров. - Сюда не приходите.
Они зло смотрели на него: волчий прикус сменялся на ехидную ухмылку, наглую, как у шпаны, - уходили… но крутились возле дома. Кунстник долго ждал, что нагрянут с обыском, но обошлось.
3
осень 1934, Юрьев - Ревель
Лето промелькнуло как поезд: Tallinn - Tartu, Tartu - Tallinn. Омытый дождями. Все лето на деревянной скамеечке. Быстро вызубрил ландшафт. Ярко и душно. Мухи, комары. Дождь так и не намочил: налетал, пока был в поезде. Они все еще зовут его - Юрьев. У Веры Аркадьевны все пропиталось жасмином, лавандовой водой, чайной розой - запахи старости. Хорошо от реки веет. Приятно, успокаивающе плещет. Как на каком-нибудь острове в Санкт-Петербурге, да, именно так: как на островке. И Вера Аркадьевна - как с ней спокойно! Как с теткой!
Варенька сказала: "Это потому что в ней Бог", - и она тоже в этом РСХД, все там.
* * *
В начале осени все как-то опять резко сузилось. Странное чувство. Будто огонек внутри гаснет. Было око все лето распахнутым, как зонтик, а пришел сентябрь, и оно закрылось. (Может, с заболеванием моим связано.)
Странный день был в конце сентября, улыбающийся, как старик, тихий, с проблеском забытого: люди, их речь, неспешность, с которой говорили, - всё это отливало чем-то из далекого прошлого. Приехал, один прошелся по всему городу, никого не искал, никого не встретил, гулял, а потом до реки дошел и стало совсем спокойно. Стою, вода движется. Как после тифа, подумалось неожиданно, - и точно ведь!
Я тогда воспринял смерть всех совсем спокойно, как должное, и когда барон наклонился мне сказать, что я один остался, я уже знал: по тому, как доктор смотрел? как шептались вокруг? Не знаю как, но знал. Чувствовать и плакать потом стал, когда силы пришли, а неделю после тифа не мог и плакать. Все это можно объяснить истощенностью организма. Но это спокойствие, с которым я вышел к реке, не объяснишь слабостью. Я был так спокоен, что мне даже стало страшно - тем притупленным страхом, когда уже не можешь противостоять. Неизбежность. В этом спокойствии было ощущение неминуемого. И когда я увидел бревно в воде, похожее на утопленника, я даже вздохнул с облегчением, но когда понял, что не утопленник, а всего-то бревно, подумал: быть утопленнику. В этом было что-то фатальное.
Вера Аркадьевна долго говорила о Тимофее. Интонации у нее были совсем материнские. Сказала, что он болеет, что она переживает за него и т. д., и т. п. Я успокоился только тогда, когда пришли Ольга и Варенька, и при них Вера Аркадьевна говорила о детишках с теми же интонациями, что и о нем, хотя он давно не ребенок. Вечером доктор Фогель зашел, все вместе пили ликер с кофе, и д-р тоже говорил о Тимофее дольше, чем говорят в таких случаях. Молниеносным росчерком осенило, что меня сюда выманили затем, чтоб я занялся Тимофеем. Ужасно глупо. En plus: до того я был втайне убежден, что В.А. меня приглашала ради своей сестрицы (а может, все вместе?); да, почему бы им меня не женить и тут же опекуном к нему не приставить? Они тут так опекают друг друга! Все добрые! Все благородные! И меня по своим правилам хотят переделать: чтоб я в благородство с ними играть начал. Дудки! Благородный порыв, не обусловленный общинными нормами, я принимаю, но как только человек с добром к вам лезет, потому как в обществе это считается добром, тут я на дыбы встаю. Добро только там добро, когда само из тебя рвется, и ты ничего поделать с собой не можешь. Уж лучше прослыть циником, чем добрым. Я насмотрелся на эти балы! До сих пор стыдно в город выйти - всюду стоят с подписными листами и бантами, улыбаются… и под каждым Библия, как плита! Вот на чем вся эта благотворительность держится: каждый трусит, Бога боится, боится настоящим быть.
Смерть писательницы они приняли как всеобщую вину, и сына ее теперь хотят запоздалой заботой всячески окружить.
После Тимофея говорили об Иване. Вера Аркадьевна ругалась. Судя по тому, что врач говорит о Иване, он совсем слаб умом стал.
- У него истощение на почве полового воздержания, - сказал д-р tete-a-tete.
- Неужели от полового воздержания может возникнуть истощение? - спросил я.
- Нервное истощение, понимаете? Психика нуждается в телесном общении, в семье, в продолжении рода - этим жив человек, - оживился д-р Фогель. - Залог здоровья человека в его нормальном природном функционировании, когда все в теле в соответствии с назначением используется.
- Тогда мне недолго осталось! - засмеялся я.
Он махнул рукой:
- Не вы один. Вон их сколько, целыми днями хожу, всех не обойти, изо дня в день, город с гулькин нос, ходишь, ходишь, а он не кончается!
У всех тут истощение, половое воздержание и слабоумие. Не только у Каблукова: вон Варя на улице на руке виснет, сплетни разносит, Ольга так и стреляет глазками по сторонам и глупости бормочет, Мила готова в окно голой вылезти. Барышни сидят по домам, стишки по десять страниц в день строчат, и все чушь. Не знают, чем занять себя, придумывают женские союзы какие-то, состязаются в том, кто длинней шарфик свяжет, у кого стишков в альбомчиках больше и с романами полка длинней. Мне этот доктор решительно нравится. Правда и у него hobby есть странное: собирает билеты - проездные и театральные. У меня тоже в конце спросил:
- Вы свой билет не выкинули?
Я не сразу понял.
- Какой билет?
- Вы на поезде приехали…
- Да.