(Вижу, ты себе клише красивое сделал и экслибрис! Что ж, идея замечательная, и мне она нравится. Думаю, я себе тоже сам что-нибудь отолью на досуге, идея у меня будет попроще - ты-то у нас секретарь Академии теперь! - придумал я себе такое: древнерусский воин на страже восходящего солнца с мечом и щитом со свастикой. Надеюсь, тебе понравится!)
* * *
Мила прислала открытку с видами Тарту:
Скорее приезжай!
Вся твоя.
М.
Ребров не ожидал, что ее муж будет дома. Он стоял и мыл руки. Без пиджака, в белой рубахе с подтяжками. Вытирал руки большой тряпкой, тщательно, как хирург.
- А вот и наш художник! - воскликнула Мила, и шепотом: - Проходи, проходи…
- А я в моторе копался, - сказал Засекин, протягивая руку, - машину у входа видали?
Реброва усадили, распахнули все те же альбомы, которые он уже видел. Муж хотел похвастать своими достижениями: машины, лошади, поезда, Рига, Варшава, Берлин…
- Сам снимал! - восклицал он, щелкая пальцем в какую-нибудь ерунду. - Сам делал! Все сам!
С деланной усталостью Борис сказал то, что не раз говорил в подобных случаях:
- Сегодня, когда фотоаппарат каждый может купить в магазине, все вообразили, что могут фотографировать, и штампуют ужасные фотографии. Это то же самое, что сказал Стропилин о современной поэзии и русской литературе вообще…
- А кто это, Стропилин? - спросил Засекин.
- Редактор одного журнала, человек пишущий, мыслитель, он преподает в русской гимназии литературу, и еще ведет один кружок, выступает с лекциями, человек думающий… Так вот, он сказал, что гимназисты, едва научившись писать, берутся сочинять паршивые стишки и мнят себя поэтами, а потом из таких вот поголовно мнительных молодых людей растет чащоба русской непроходимой литературы, в которой отыскать воистину ценное произведение уже не представляется возможным, да и нужно ли? Имеет ли смысл искать? Ведь то редкое, после стольких поисков, разве оно возместит страдания, доставленные всеми теми блужданиями вокруг да около…
Мила захохотала. Засекин сделал ей большие глаза и повел Реброва показывать лабораторию, которая находилась в туалетной комнате. Там уже было все готово. От него ожидали только одного: всплеснуть руками и восторженно онеметь. Все блестело и затаилось в предвосхищении экстаза. Вот где он свой мир создает. Ребров молча помыл руки. Сели за стол. Засекин говорил о Германии, выражал какие-то опасения.
- У меня есть нехорошие предчувствия, - говорил он, чмокая. - Всё это - Гитлер, Муссолини, Терниковский - у меня вызывает разнородные и противоречивые опасения.
- А при чем тут Терниковский? - воскликнула Мила (Ребров заметил, что она при муже другая: ведет себя дурашливо, старается выглядеть глупее).
- Да, действительно, - вставил Ребров, - вы как-то странно его поставили в один ряд с этими…
- А очень просто! - прорычал Засекин. - Я слушаю его, слушаю, и у меня возникает ощущение, будто что-то назревает. Я вот и сейчас, стоило вспомнить, как разнервничался. Всего трясет!
- Простите, а где вы его слушаете? Вы в Ревель ездите его слушать?
- И в Ревель, и у нас он бывает. Приезжал, читал лекцию, призывал… Он все время нас к себе приглашает, я уже и не езжу. Мила иногда ездит. Что там было, расскажи?
Ребров посмотрел на нее в ожидании. Любопытно, в Ревель ездит, а у меня не бывает…
- Да, - сказал он с ехидной улыбочкой, - было бы интересно узнать.
- Ну, как всегда, перед тем, как мы отправились в театр, он отвел нас всех на свою квартиру, где у них проходят встречи, и там три часа читали статьи… собрались люди… но я же ничего не понимаю в этом, я привезла, что он давал, брошюры и листки…
Ребров покачал головой. Ему захотелось рассмеяться, встать и уйти.
- Да, - встал из-за стола Засекин и вышел. - Где-то были эти листки… я вам сейчас покажу…
Художник почувствовал на себе ее руки, а затем - губы, язык нырнул в ухо.
- Ах, ты лживая шлюшка, - прошипел он.
- Вот! - донеслось из другой комнаты. - Тут они были…
- Ты с ума сошла, - пытался вырваться Ребров, но Мила не отпускала, она впилась в его ухо и шептала:
- Я их переложила, он будет долго искать, он никогда не помнит, что где лежит. - И уколола его в ляжку булавкой. Это было так неожиданно, что он чуть не вскрикнул. Но она крепко сжала его рот и держала так, продолжая лизать ухо и шептать: - Не вздумай кричать. Это глупо. Подумаешь, немножко кольнуло…
Он еле сдержался; боль была молниеносной; она его ослепила; по голове пробежали мурашки; с удивлением Борис почувствовал, что сильно возбудился.
Она отпустила его, взяла бутылку, наполнила его бокал.
- Вот полюбуйтесь. - Засекин вошел в комнату, дал ему "Новый свет", - взгляните-ка. Шульце, фон цур Мюлен, Терниковский… фашизм являет собой национально идеалистическое и общественноэкономическое учение…
Художник взял из его рук газету.
- …волевое движение к идеалу Христианского Государства, намеченному в частности в России гением Владимира Соловьева, - подхватил он с очень серьезным лицом. - Вот так, значит.
- Не трудящийся да не ест! - воскликнул Засекин и захохотал.
- Каждый должен работать! Без работы ни один человек не имеет права участвовать в наслаждении благами земли! - прочитал художник с иронией в голосе. - Вот как просто!
- А теперь не трудящийся ест? Теперь наслаждается ли? Благами… даже если 16 часов работает, ничего! Шиш с маслом - и того нет! - восклицал Засекин. Выпил и громко поставил бокал. В движениях его было что-то дикое. - Он приезжал к нам, тут выпивал, ел, я не знаю, он трудится или нет.
- Вы знаете, Терниковский - он…
- Он поехал дальше, со своим фон цур Мюлем, кажется, в Берлин.
И зачем он все время нас к себе приглашает?
- Терниковский, прежде всего, артист…
- Ха! - усмехнулся Засекин. - Артист.
- Да, он играет в театре, много пишет, он…
- Ха! В театре!
Ребров присмотрелся к Засекину: он пьян или просто дурачится?
- Я боюсь, что все это может плохо кончиться, - поднимая бокал, сказал Засекин. - У меня дурные предчувствия.
- Скорей всего, вы правы, - сказал Ребров, поглаживая ляжку.
- Ха-ха-ха! Давайте выпьем за дурные предчувствия! Ха-ха-ха!
Выпили.
- Ну, дорогой, - сказала Мила, обнимая мужа и посматривая на художника, - Терниковский - просто актер, он играет, это его театр, жизнь ведь театр, не правда ли?
- Несомненно, - сказал Борис, глядя ей твердо в глаза.
- К черту! - Засекин отбросил ее руки, схватил порывисто бутылку, наполнил бокалы. - Давайте еще выпьем! Сегодня хочется быстрой езды! Настоящей русской быстрой езды!
- На лошадях! - воскликнула Мила.
Выпили не чокаясь.
- Ай, правда, - настаивала Мила, - поедемте куда-нибудь, покатаемся!
- Не, - сказал Засекин и набросился на еду, он был сильно пьян и зол, отрицательно мотал головой. - Не-не, не поедем, - он не хотел никуда ехать, - нет, дорогая, не сегодня. - Снова налил - теперь только себе - выпил один, жевал, шумно орудовал вилкой: тык! тык! тык!
Художнику сделалось как-то не по себе от этих звуков; скрежет ножа по фарфору его нервировал.
- Я с Терниковским тоже общался, - сказал Ребров нейтральным голосом, - и на меня он произвел…
- Поэтому я перестал появляться у них, - Засекин живо пополнил бокалы. - Мила может ездить… сколько угодно, если тебе тут скучно у нас… Ты ведь все равно там не выступаешь, да и вообще… не состоишь и не значишься…?
- А вы бы могли нас сфотографировать? - спросила Мила и небрежно бросила Реброву фотоаппарат. - У нас совсем нет хороших фотографий, где мы вдвоем! Правда, дорогой?
И поцеловала мужа; Ребров фальшиво умильнулся.
Они полдня гуляли по городу. Художник тащился за ними то на гору Домберг, то на Ангельский мост, Мила прижималась к мужу, целовала его; Ребров терпеливо фотографировал. Засекин не хотел, но она настаивала, вешалась ему на шею. Он убегал от нее по мосту, отворачивался от аппарата; Мила ловила его своей шалью, он отмахивался, скакал, как жирная курица. Раскраснелся. Мила громко смеялась. Художник притворно улыбался, но он был бел от ярости. Ему хотелось отхлестать ее по щекам и во всем признаться Засекину, но одновременно он чувствовал, что надобности в этом не было никакой: он сам ей изменяет на каждом шагу, с кем попало, и в бордели наверняка ходит… Конечно, ходит. У такого типа людей это в порядке вещей, обычный моцион, rien de plus! Тем смешней моя роль в этом фарсе.
Засекин старался произвести на художника сильное впечатление и в конце концов все-таки затащил его одного в свой автомобиль, погнал на большую дорогу, пока ехали, сыпал непонятными для художника техническими словами, цифрами, названиями, уверял, что Германия - это та страна, которая перевернет мир, совершит технический рывок.
Художник молча кивал, с серьезным видом переспрашивал:
- Неужели? Да что вы говорите!..
- Да, уверяю вас. Поверьте моему слову! В Германии настоящий расцвет, ренессанс! Это у нас - завал, болото, лужа грязи и навоз. Наше дело, как ни старайся, а никак не идет. А в тридцать первом совсем, ох, что был за год! Думал, не выкарабкаемся. Я вам честно признаюсь, мы выжили благодаря сбережениям. На улицах машин почти не было, автобусов тоже… Помните?
- Ну, да…