Обязательно пришлю. Я наладил связь с Америкой, жди посылки. Сам сложа руки не сижу. Протягиваю ниточки. Ты тоже не сиди. Помнишь, как на веранде у бабушки сидели и следили за паучком? Как кропотливо он плел паутинку! Мы с тобой только дивились. Ни минуты без дела! Поезжай-ка в Ревель да поговори с Терниковским, Стропилиным, обними их от меня, передай самые теплые слова, скажи, что молюсь за них, расспроси, как они, чем спасаются, приглядись - как одеты, что на стол подают, что у них дома - обогатились или все по-прежнему? Пообщайся с журналистами; может, кроме монархистов, еще кто завелся. Тут в Англии тоже не ахти. Мест нет. Все унижены. Чего-то ждут, на что-то надеются. Но ничего сами не делают. Я начинаю налаживать Академию. Получил письмо от Бердяева - интересуется, пишет, что надобность в подобной организации давно назрела, но осторожничает, надо встретиться. Томас Элиот - редактор The Criterion - уже пишет про нас и выразил желание стать ассоциированным членом Академии, и дал имена: Морис Рекитт - редактор A Journal of Christian Sociology, Кристофер Доусон - редактор The Sociological Review, Виктор Демант; удалось заполучить двух министров; консул сам не пришел, прислал атташе; был князь Андрей Владимирович. Журналистов, как мух! Несколько министров ответили, что прибудут на следующее собрание! Академия растет. То ли еще будет! (Жди посылки via America. Письмо сожги!)
* * *
Это было в гололед; Борис сидел дома без дров, табака, несколько дней не ел; работы не было - герр Тидельманн уехал в Германию и закрыл на неделю ателье, и две недели не возвращался, а потом и не платил месяц, никаких денег не было. Кунстник нерасчетливо потратился. У Николая Трофимовича не просил. Французу был и так должен. Фрау Метцер избегал. (Устал упреки ее глотать. "Не топите, как все, каждый день, оттого в доме холодно!" Обещал, что топить буду каждый день.) Лева уехал куда-то. У Ристимяги болела голова. Борис думал что-нибудь написать в газету (все равно какую). В сумерках видеть совсем перестал, ни свечей, ни керосина не было. Головокружение. Может быть, угорел (но трое суток не топил!). В дверь постучали; голоса представились: Стропилин, Каблуков. Иван притоптывал ножкой. Евгений Петрович волновался, поправлял воротничок. Одет писатель был, как на встречу с женщиной; Каблуков выглядел жутковато (как убийца). Предложил им войти, угоститься чаем. Отступили в тьму коридора, отказались, - некогда чай пить, некогда, надо идти по делам, пригласили пойти с ними: к Терниковскому, на конспиративную квартиру, послушать выступления…
- Там и чай попьем, - сказали в один голос. - Там и угощение обещают.
- Добровольский будет, - сказал Иван, - обещал с собой привезти Сырцова.
- Это кто? - спросил Ребров, надевая пальто.
- Как! Вы не знаете Сырцова? Да это настоящая легенда!
- Не простудитесь? - заботливо спросил Стропилин. - Пальтишко легонькое. На улице мороз!
Борис подумал и надел студенческую шинель.
- Ничего, - приговаривал с иронией Иван, - не простудится, в такой шинели не простудится. Идемте, нечего дома сидеть. Впустую время уходит.
Пошли. Иван продолжал говорить о Сырцове, человеке, о котором все слыхали, но никто его не видал.
- Добровольский давно обещал его представить людям, чтобы развеять сомнения. Многие полагают, что за его статьями прячется сам Добровольский… Знаете, как Терниковский делает: пишет под разными псевдонимами статейки и создает видимость организации. Смешно и обидно! Потому что верно характеризует всех нас: только видимость организованности создаем, а сами по себе - два-три человека и то: пустота вокруг и несогласованность внутри. Например, анархист Колегаев, он все время говорит "мы", "наши", "у нас", только и слышишь, что они собирались, митинговали на керамическом заводе, строили что-то, обсуждали, а на самом деле - их там два человека, сидят в библиотеке, газеты читают, у них даже своего листка нет. Вот и про Сырцова так думают: статьи появляются, а кто его видел? Никто. Придумали, мол, сидит какой-то старец на острове, молится да пишет, а может, нет его? Теперь посмотрим…
Гололед мешал слушать, Иван сбивался. Кунстник один раз упал. Шли, шли… Ребров слушал.
- Сырцов уже глубокий старец. Так говорят, я не знаю. Пишет он умокувыркательно!
Словцо Терниковского, подметил Ребров.
- Переправляет листовки в Совдепию, оттуда многое тянет. Говорят, что разграбил тамошнюю типографию и собрал на болотах свой типографский станок, печатает свои опусы. Обещали привезти и их. Очень хотелось бы посмотреть! С трудом верится, что такое возможно.
Скоро выяснилось, что ни Иван, ни Стропилин не знали, где находится конспиративная квартира Терниковского. Только название улицы повторяли - Леннуки, Леннуки - но это ничего не меняло. Каблуков сказал, что знает, как выглядит здание.
- За каким-то мостом… - говорил Иван. - За какой-то речкой…
- За Клеверной, - буркнул Ребров.
- Не доходя до Казанской церкви…
- Это смотря откуда идти, - кашлянул Стропилин.
- Если все хорошо, занавески будут зеленые, - добавил Иван.
Отправились искать. Было темно, и Ребров совсем ничего не видел.
Как выходили на свет, что-то видел, но стоило только отойти от фонаря, как все гасло. Евгений Петрович воображал, что приблизительно представляет, где могла быть эта улица Леннуки.
- Где-то за Лендерской гимназией для девочек, - сказал он загадочным тоном, - там любит Дмитрий Гаврилович прогуливаться. Я его там пару раз встретил. Он мне сказал, что шел к Биркам, но мне почему-то подумалось, что он гулял возле гимназии.
Евгений Петрович неприлично хохотнул. Борис хотел возмутиться, поскользнулся. Упал бы, если б не Иван: подхватил художника под локоть и выругался.
- Ну и погодка! И лед, и вода! Черт знает что!
Долго блуждали; Стропилин все время что-нибудь лепетал; кое-как дошли до моста; долго шли вокруг фабрики, фонари почему-то не светили. Стена не кончалась. Ребров потерял надежду, что этот кошмар когда-нибудь кончится; Иван ругался и сплевывал в темноту.
Стропилин, наоборот, оживился:
- Отсюда я теперь знаю, как идти! В конце, за этой стеной, будет переулок, свернем в него и окажемся на месте! Мы круг сделали!
- Эк забрели! - сказал Иван. - Точно черт попутал.
Борис подумал, что писатель мог запросто умышленно кругами водить, чтобы поиздеваться и побольше глупостей наговорить. Каблуков заметил, что в небе очень низко плыл цеппелин. Борис ничего не видел, все сливалось во мгле.
- Об этом в газетах писали, - фыркнул Стропилин, - это какое-то испытание. Глупости! Не обращайте внимания.
Иван рассказал, что писали в газетах, будто где-то под Пярну грохнулся цеппелин, пока то да се, какие-то мошенники разобрали его, увезли двигатель, в общем растащили по кусочкам. Евгений Петрович сильно обрадовался этому анекдоту, неприлично громко рассмеялся. Вышли на перекресток. Стропилин объявил:
- Ну вот! Совсем немного осталось.
Шум. Машины и экипажи. Яркие фонари. Неуверенные прохожие торопятся, скользят, руками взмахивают. Ребров несколько раз останавливался: кружилась голова и подступал обморок. Свернули в заваленный снегом и глыбами льда переулок. Здесь царил мрак.
- А вот и зеленые занавески, - проговорил Иван, глядя куда-то вверх.
У Терниковских было много народу. Сам он был очень важно одет, особенным образом сшитый френч, черный с темно-синими обшлагами, синими нагрудными карманами и синим стоячим воротником, пуговицы были простые - металлические, но со свастикой, на груди у Терниковского на толстой цепи висел лунный камень, тоже со свастикой и какими-то индийскими буквами. Горела одна-единственная лампа, тоже особенная, японская, окрашенная позолотой, с красными иероглифами. Под лампой и выступали. От духоты и гомона Борис почувствовал себя плохо. Его усадили рядом с неким Сундуковым (неприятное лицо, брюзга).
Долго кого-то ждали. Люди спорили. Некоторые вскакивали и ходили, продолжая спорить со стенкой. Сундуков хитро улыбался, поглядывал на говоривших, слушал. Его глаза поблескивали (наслаждается спектаклем).