Стоя на часах перед камерой шести арестованных солдат, подозреваемых в большевизме, я прочел эту газету. Это был экземпляр издававшейся в Москве газеты "Социальная революция".
Днем Пойтек попросил вернуть ему газету.
- Вечером уходит санитарный поезд, - сказал он, - а вместе с ним отправится и эта газета.
Каждые три-четыре дня прибывали партии военнопленных, и всякий раз Пойтек раздобывал по нескольку коммунистических газет на венгерском языке. Прочитав их, мы подкидывали их в санитарные поезда, отправлявшиеся в Венгрию, в расчете, что уж кто-нибудь их там да разыщет. Так продолжалось недель шесть.
Как-то вечером, когда мы улеглись, Пойтек спросил меня:
- Не собираешься перейти мост?
- Бежать?
- Перейти к большевикам.
- Я же не говорю по-русски!
- Научишься.
- Не знаю… Еще не думал.
- Я завтра или послезавтра пойду, - сказал Пойтек. - А теперь поспим…
Всю ночь я не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок, и не мог прийти ни к какому заключению.
Наутро я сказал Пойтеку:
- Я остаюсь.
- Уговаривать тебя не стану, - ответил он, - но имей в виду, что здесь мы рано или поздно дорого поплатимся за чтение этих газет.
- Все же я останусь здесь, - заявил я.
На следующее утро снова происходил обмен военнопленными. Вечером Пойтек не вернулся, не явился он и на следующее утро.
Несколько дней спустя, перед посадкой в санитарный поезд прибывших в тот день военнопленных, ко мне подошел высокий белокурый унтер-офицер в очках.
- Я тут одного земляка ищу, - заявил он. - Звать его Петр Ковач. Не знаете такого?
- Я самый и есть.
- Вот тут кое-что для вас, - сказал он, передавая мне небольшой сверточек.
- А что тут? - спросил я.
Он не ответил, лишь пожал плечами и отошел.
Я развернул сверток - так оказалось с десяток тоненьких брошюр на венгерском языке. На обложке стояло: Бела Кун - "Чего хотят большевики?"
Я запрятал книжки в карман шинели. Я был в нерешительности, как с ними поступить: газету я еще мог прочесть так, чтобы это не бросалось в глаза, книга же была гораздо заметнее. Все же, когда вечером все улеглись спать, я притащил в барак все брошюры. Один экземпляр я спрятал в соломе своего тюфяка, остальные же рассовал по карманам.
- Чего там возишься? - огрызнулся сосед. - Спать мешаешь.
Я промычал что-то и притворился спящим.
На следующее утро я запрятал восемь экземпляров под скамьями отходящего санитарного поезда. Один экземпляр я вложил в конверт и послал жене Гайдоша.
Вечером я был в наряде. Когда в два часа ночи меня сменили, я по обыкновению сунул в тюфяк руку за книжкой. Каков же был мой ужас, когда книжки там не оказалось. Я искал повсюду, но тщетно - книжка исчезла. Кто-то ее забрал.
Наутро меня арестовали. Два дня спустя меня без всякого допроса отослали под конвоем в Венгрию.
В военной тюрьме в Мункаче я провел шесть недель. Ежедневно меня водили на допрос, пытаясь выведать у меня, кто из возвратившихся через Молодечно венгерских военнопленных является коммунистом. При этом называли разные фамилии и показывали фотографии. Мне не трудно было все отрицать, так как в действительности и фамилии были все незнакомые и по фотографиям я никого не узнавал.
Однажды следователь предъявил мне ту самую брошюру, девять экземпляров которой я отослал из Молодечно в Венгрию. Этот экземпляр был сильно затрепан - заметно было, что он уже во многих руках перебывал.
- Давал ты эту брошюру Григорию Балогу?
- А кто такой Григорий Балог?
- Будет валять дурака! - закричал на меня следователь, хватив кулаком по столу. - Не сознаешься, на цепь посажу!
Немного погодя мне дали очную ставку с Балогом. Он оказался приземистым гусаром с рыжеватыми усами, постоянно залезавшими ему в рот.
- Рядовой Григорий Балог, - сказал следователь, - вот этот солдат признался, что передал тебе эту книжку.
- Чтоб ему издохнуть, он нагло врет, - спокойно отозвался Балог. - И на том свете не найти ему покоя!
Я открыл было рот, чтобы восстановить истину, но следователь накинулся на меня:
- На цепь посажу, если только вздумаешь отрицать теперь то, в чем раньше сознался!
Видя, что Балог и без меня справится, я предпочел хранить молчание. Минут десять, если не больше, он подробно объяснял, пересыпая свою речь немилосердной божбой и проклятиями, как он нашел эту книжку в своей фуражке - дьявол ее знает, как она туда попала, - и решил сохранить ее: "быть может, еще пригодится: наверно там молитвы или что-нибудь в этом роде…"
- Но когда ты начал читать, то ведь увидел, что это за книга?
- Как же мог я читать эту книгу, господин поручик, коли я неграмотный?
- По твоим бумагам, однако, значится, что ты три года посещал школу. Ты это тоже отрицаешь?
- Как же я посмею это отрицать? Что правда, то правда. В школе я точно был. Только дело-то в том, что летом отец меня в школу не пускал, надо было по хозяйству помогать, зимой же - босиком по снегу - мать не пускала. "Не в попы собираешься", - говорила она. И правильно говорила, упокой господи ее душу!
Тут следователь прервал Балога, закатив ему здоровую затрещину. Нас увели обратно в тюрьму.
Неделю спустя нас обоих отправили обратно за Дунай, в лагерь для ненадежных элементов.
За сутки, что мы пробыли вместе в дороге, времени было достаточно, чтобы узнать друг друга. Но Балог меня сторонился. Он отказывался поверить мне, что я не выдавал его.
- Зачем было следователю врать?
- А мне зачем?
- У тебя петля на шее - потому и врешь.
- А у следователя золотые звезды на воротничке, оттого он врет.
Этот довод поразил Балога, но все же его сомнений не рассеял.
- Уж вам только потешаться над мужиком-простаком…
- А почем ты знаешь, что и я не мужик?
- Рассказывай…
В лагере жилось недурно, пища была более сытая, тюфяки - мягче и работать не принуждали.
По утрам происходило "обучение": двое одноруких офицеров, поручик и подпоручик, поочередно объясняли нам, кем была вызвана война, что такое родина, что такое социализм и кто такие большевики. Особенно занимательно преподавал подпоручик.
- Социализм - это выдумка Маркса, - разглагольствовал он обычно. - Маркс же был сыном одной сербской монахини, прижитым ею в преступной связи с лекарем-евреем из Вены. Сам он отбыл тюремное наказание в Иллаве.
В лагере я встретил нескольких знакомых. В день приезда я повстречался с военным врачом Гюлаем. Вначале я не узнал его, потому что он был в штатском и отрастил себе усы и бороду. Он же сразу узнал меня, хотя встречались мы с ним лишь однажды, когда он удалял у меня из глаза железную стружку. Мы обменялись крепким рукопожатием.
- Секереша присудили к четырем годам тюрьмы, - сообщил он мне, - а Гайдоша - к трем. Что касается меня, то я не оказался замешанным ни в историю с листовками, ни в забастовочное движение.
- А как, скажите, подавили забастовку? - спросил я.
- Вы ведь знаете, что женщины - главным образом съехавшиеся на базар крестьянки - разгромили военные склады? Солдаты им в этом не препятствовали, но ночью прибыли две роты солдат-босняков и рота жандармов с пулеметами. Под утро нас всех забрали. Тех, кто не соглашался немедленно стать на работу, отдали в солдаты. В Вене к тому времени забастовка была подавлена, а в Будапеште социал-демократические лидеры предали бастующих… Короче: мы потерпели поражение. Но не всегда так будет…
Я тоже рассказал ему все, что произошло со мной за последние пять месяцев. Когда я дошел до того, как я во Львове познакомился с Пойтеком, он прервал меня.
- Ну, об остальном - о Молодечно и прочем - я уже знаю.
- Каким образам?
- Мне все рассказал Шмидт.
- Шмидт? А кто это такой?
Тогда Гюлай познакомил меня с тем белокурым солдатом в очках, который в Молодечно передал мне брошюру Бела Куна.
- Я так и знал, - сказал он, - что мы рано или поздно встретимся.
- Лучшего места для встречи, чем концентрационный лагерь, и придумать нельзя, - засмеялся Гюлай.
- А и правда: что может быть лучше, чем быть неблагонадежным элементом! Ну-с, братец, а теперь нужно учиться и учиться.
- Теперь мы уже его пристроим, - сказал Гюлай.
Уже в день приезда я узнал, что не только поручик с подпоручиком занимались нашим обучением - Гюлай и Шмидт тоже вели регулярные занятия с солдатами. Меня принял в свой кружок Шмидт.
Вечером, когда офицеры садились в офицерском собрании за карты, Гюлай отсылал дежурного унтер-офицера в солдатскую лавку выпить за его здоровье. Если же унтер-офицер на это не соглашался, то его уговаривали выпить за здоровье короля Карла или императора Вильгельма - от этого ни один унтер-офицер не в силах был отказаться, как ревниво ни относился он к своим служебным обязанностям.
Тогда Шмидт открывал книгу и принимался нам читать и объяснять.
- Итак, "Чего же хотят большевики?"
Занятия обычно удавалось вести часа полтора.
Как-то раз, на второй неделе моего пребывания в лагере, Григорий Балог отвел меня в сторону.
- Я тебя, брат, кой о чем просить хочу, - только ты меня не выдавай…
- То есть, как это так? Что это значит: не выдавай?
- Я же случайно сюда попал - совсем я не такой изменник своей родины, как вы все. Вот я и боюсь… Очень мне обратно на фронт не хочется - у отца родного не жилось мне так хорошо, как здесь. Поэтому ты уж меня, ради Христа, не выдавай…